(660, 17, 25). Если этого, по мнению следователей, все-таки не происходило, следствие переносилось в застенок. Так простой «роспрос» заканчивался, и начинался «розыск», или «роспрос с пристрастием», или, попросту говоря, пытка.
Кроме того, на допросах применялись и разные специфические приемы и «подходы», чтобы вырвать у человека нужные следствию показания. П. В. Долгоруков приводит семейное предание о том, что на допросе Александра Долгорукого в Тобольске в 1739 г. следователи напоили его пьяным и «заставили рассказывать веши, губившие семью», после чего молодой человек пытался покончить с собой (274, 81–82).
Типична запись об увещевании во время «роспроса» князя И А Долгорукого, бывшего фаворита Петра II: «Сентября во 2-й день 1738 года… князь Иван Долгорукий о чем надлежало распрашиван под страхом жестокаго истязания и смертной казни, с немалым увещеванием… И сентября в 4-й день князь Иван Долгорукий для прикладывания к первому роспросу руки, по увещеванию, винился и вышеписанной распрос ему, Долгорукому, читан, а по прочтении белаго распросу, не прикладывая руки, по увещеванию, винился и говорил: “Ныне-де он, Долгорукой, признавая по чистой совести пред Ея и.в. вину свою, объявляет истинною правдою о том, как-де он…”» — и далее идут дополнительные признания, которых следователи не добились при первом допросе Долгорукого (719, 160). Из протокола допроса в 1761 г. прусского шпиона ксендза Якова Гантковского видно, что его увещевание сопровождалось угрозами пытки: «Был роспрашиван сперва з довольным о показании самой и неоспоримой истины увещанием, а напоследи устрашением жесточайшим, яко обличенному злодею, истезанием» (S83, 129). Но, точности ради, отмечу, что увещевали не только во время «роспроса», но и во время пытки: «Привожен в застенок и паки спрашиван с увещанием… и того же времени подъят на виску и паки спрашиван с увещанием» (181, 252).
Дошедшие до нашего времени протоколы и журналы «роспросов», написанные рукой подьячих, как уже говорилось выше, по вполне устоявшимся бюрократическим канонам, подчас с утайкой истинных, но невыгодных следствию ответов подследственных, редко передают все своеобразие «бесед», которые вели в застенке следователи и ответчики. Лишь временами мы соприкасаемся с живой речью на допросах. Так, эту речь можно «услышать» через века по записи допроса 1777 г. самозванца Ивана Андреева генерал-прокурором Вяземским. Андреев — «сын Голштинского герцога» — утверждал, что о своем знатном происхождении ему якобы в детстве сказал олонецкий крестьянин Зиновьев, сыном которого Андреев в действительности и являлся.
Воспроизвожу близкую к прямой речи запись протокола «роспроса» Андреева с некоторыми сокращениями:
[Вяземский]: «Для чего он себя ложным именем называть осмелился?»
[Андреев]: «Крестьянину Зиновьеву не резон врать».
[Вяземский]: «Ну, да как крестьянин увидел, что ты — ленивец, то он на смех тебе сказал, что ты принц, а ты так и поверил!».
[Андреев]: «Как же ему не верить, ведь он клялся».
[Вяземский]: «Ну, совершеннейший ты безумец или, лучше сказать, плут, что ты словам такого же, подобного тебе, шалуна и невежды, веришь, а здесь тебя уверяет генерал-прокурор и другие, что это самыя враки и выдуманная ложь с ясными на все твои слова доводами, и также уверяют тебя по закону Божественному, но ты верить не хочешь».
«На что оный Андреев более не говорил, как сие: “Воля ваша, что хотите, то делайте, но как крестьянину меня обманывать?”…».
[Вяземский]: «Ты и на попа солгал, будто бы ему объявлял, что ты принц Голштинский, ибо если б ты только в тогдашнее время этакую речь выболтал, то б поп тебя, связав, отвел в Тайную, а там бы тебя до смерти засекли».
«Спросили паки: “Скажи ты от слова до слова, как тебя крестьянин уверял, что ты принц Голштинский, а самою вещью дурак олонецкий?”».
[Андреев]: «А когда-де вы мне не верите, то отпустите в мое отечество в Голштинию».
«На что ему сказано: “В Голштинии-та лишь бы только этакой дурак с таким враньем показался, то б тебя каменьями прибили как шалуна”».
В итоге «шалун» был отправлен не в Голштинию, а в Шлиссельбург (576, 321–322).
И все же, несмотря на отсутствие презумпции невиновности, обычную предвзятость сыскного следствия, «роспрос» в XVIII в. оставался искаженной, но все-таки формой судебного состязания, унаследовал из прошлого элементы состязательною судопроизводства. Подчас споры изветчика с ответчиком становились схваткой, полной драматизма, причем ответчик, казалось бы, полностью бесправный, мог умелыми ответами нейтрализовать наиболее опасные для себя вопросы, уйти от особо тяжелых обвинений. Кажется, что так сделал Н.И. Новиков, сумевший при допросах переиграть Шешковского и его помощников, которые чувствовали свою беспомощность перед умным подследственным. После «роспроса» Новикова Екатерина II не решилась передать дело в публичный суд и сама приговорила издателя к 15 годам тюрьмы.
Из «роспроса» Бирона в конце 1740-го — начале 1741 г. также видно, что бывший регент оказался так умен, хладнокровен, что сумел завести следствие в тупик. Когда от него, угрожая пыткой и жестокими карами, потребовали, «чтоб он, Бирон, припамяговав суд Божий и свою совесть, все то дело прямо объявил», иначе ему будут предъявлены обвинения в тяжких государственных преступлениях типа бунта, опытный царедворец сразу понял, что «запирательство» к доброму концу не приведет. И «по окончании сих слов, — читаем в отчете следствия, — он, Бирон, пришел в великое [со]мнение и скоро потом неотступно со слезами просил, дабы Высочайшею… милостию обнадежен был, то он, опамятався, чрез несколько дней чистую повинную принесет, не закрывая ничего, а притом и некоторый свои намерения, о чем… обстоятельно донесет… а ежели-де, что он и забудет, а после ему, Бирону, припамятовано будет и о том сущую правду покажет без утайки и… то он ныне напишет… повинную в генеральных терминах, а потом и о всех обстоятельствах» (248, 31–32).
Как мы видим, в ходе «роспроса» Бирон изменил тактику. Он предложил власти компромисс: Анна Леопольдовна даст ему «царское слово» — гарантию сохранения жизни, а он, со своей стороны, признается во всем, что от него потребуют, и если нужно, «вспомнит» и то, что забыл. Власти пошли на сделку с Бироном. После этого торга Бирон со спокойной совестью взялся за перо и ответил тонко и двусмысленно на все «вопросные пункты» (268, 33–34).
В таком положении для ответчика (как и ранее для изветчика) было крайне важно не впасть в противоречие с тем, что он уже показал на ранней стадии следствия. Противоречивые показания ответчика делали его положение весьма уязвимым, от подозрения во лжи ему избавиться было трудно. Из многих дел приведу наиболее яркий пример такого «неправильного поведения» ответчика. Дьячок Семен Копейкин был арестован в 1730-х гг. по доносу крестьянина Шкворова в говорении под хмельком «некоторых непристойных слов». На первом допросе Копейкин «заупрямился», утверждая, что никаких «непристойных слов» не говорил и что даже, против обыкновения, был трезв. В очной же ставке с изветчиком он дал другие показания, сказал, что «непристойные слова он, Копейкин, говорил ли, того не упомнит, что-де в то время был он, Копейкин, пьян и, может быть, в пьянстве те слова и говорил, только-де у трезвого у него в мысли, чтоб такие непристойные слова говорить, не было». Следователи сразу ухватились за противоречия в показаниях и потребовали от Копейкина пояснений. Ответчик сказал, что «сперва в (первом. — Е.А.) роспросе о том не показал он, Копейкин, боясь себе за то истязания». Расхождения в показаниях ответчика и неубедительный, по мнению следствия, ответ на заданный вопрос привел Копейкина на дыбу.
На пытке Копейкин показал, что непристойные слова он действительно говорил Шкворову «в пьянстве своем», но «не таким образом, как означенной Шкворов показал». Следователи, заподозрив в этом «увертку», спросили, почему же Копейкин сразу-то об этом им не сказал? На это Копейкин отвечал трафаретной фразой, которая для сыска ничего не значила: «Не показал он, Копейкин, боясь себе за то истязания». В очной ставке в застенке с Копейкиным изветчик Шкворов твердо стоял на своем («утверждался на прежнем своем показании»). Копейкин и этот раунд борьбы проиграл. Он вновь изменил показания: «Означенные непристойные слова говорил он, Копейкин, таким ли образом, как оной Шкворов показал, того он, Копейкин, за пьянством своим, не упомнит, а что-де он, Копейкин, с розыска показал, якобы те непристойные слова говорил он, Копейкин, другим образом, и то-де показал он, Копейкин, на себя напрасно, не терпя того розыску». Противоречия показаний ответчика привели следователей к выводу, что Копейкин «непристойные слова» действительно говорил и достоин казни. Но поскольку дело шло по разряду «маловажных» и сказанные дьячком слова не были, по-видимому, особенно страшными (содержание их нам неизвестно), то генерал Ушаков решил не проводить «утвердительную» пытку «из подлинной правды», обычную для полного и безусловного признания меняющего свои показания преступника, а приказал Копейкина бить кнутом и сослать в охотск, «в работу вечно» (42-5, 156–157).
Однако и следование раз и навсегда избранной линии, неизменность в показаниях ответчика не всегда оказывались самой правильной формой защиты. Так, если ответчик, несмотря на явные и многочисленные свидетельства против него, упорствовал, «запирался», то вскоре его положение ухудшалось. Для следствия непризнание ответчиком явной, доказанной фактами вины означало, что речь идет о «замерзлом злодее», матёром преступнике, который не желает склонить головы перед государем, не проекту него пощады за всем очевидные преступления. Это все усугубляло тяжесть последующих пыток и наказания.
Еще хуже было тому ответчику, который начинал признаваться в том, о чем его первоначально следователи и не спрашивали. Эта ситуация на жаргоне сыска называлась «сказал