Как уже сказано выше, свидетель в политическом процессе выступал только на стороне изветчика, который «слался» на него в доказательство своего доноса. И тем не менее в позиции свидетеля политического процесса был один нюанс, который позволяет считать, что в сыске отчасти сохранились нормы старого состязательного процесса. Это видно из многих дел. Так, в 1732 г. фурьер Колычов обвинил генерала князя В.М. Вяземского в «непитии государева здравия». Вяземский отрицал свою вину, объясняя, что из-за застольного шума он не расслышал тоста в честь государыни, однако, как отмечается в протоколе, «на показанных от Колычова свидетелей по имяном на восемь человек не слался…», т. е. не обратился за подтверждением своих слов к свидетелям, привлеченным изветчиком (42-1, 70–72). Из другого дела следует, что крестьянин Федор Решетов обвинялся в «непристойных словах». Решетов не отрицал этого факта, но объяснял, что говорил те слова в «безмерном пьянстве». При этом он показал: «Ежели свидетели о тех словах на него, Решетова, покажут и он против показания их спорить не будет» (421, 64). Обвиненный в 1762 г. в говорении «непристойных слов» мастер Андрей Вегнер сказал на допросе, что «означенные слова он говорил ль, того он, Вегнер, не помнит, ибо-де тогда был пьян и объявленного показания (извета. — Е.А.) он не спорит и отдает на совесть показателей», т. е. свидетелей (83, 27). Из дела дьячка Трофима Сошникова, на которого в 1727 г. донес крестьянин Иван Лабезников, видно, что Сошников во всем «запирался и на показанных свидетелей слался же». В 1747 г. привлеченный к следствию по доносу Кочеткова о «непристойных словах» колодник Архипов «в роспросе и в очной с ним, Кочетковым, ставке не винился и на показанных [Кочетковым] свидетелей не слался за ссорами» (8–4, 331 об.).
Во всех этих случаях имена свидетелей, как и положено, были названы изветчиками, а не ответчиками. Казалось бы, даже вопроса о том, может ли ответчик ссылаться или не ссылаться на свидетелей изветчика, возникать не могло. И тем не менее из вышеприведенных дел видно, что обращение ответчика к свидетелю обвинения было возможно. Я думаю, что сохранение этого, в сущности, рудимента состязательного процесса объясняется своеобразием позиции свидетеля по политическому делу. Свидетель обвинения, входя в процесс (будь то состязательный или сыскной), приносил клятву в правдивом показании по делу. Одновременно извет в политическом процессе не принимался следствием на веру, его надлежало «довести» изветчику, что не всегда удавалось. В этой ситуации свидетель, жестко привязанный к колеснице доносчика, начинал думать о собственной судьбе, целости своей шкуры. У него появлялся «свой интерес» в деле, который мог и не совпадать с интересом изветчика, особенно если тот, к примеру, вдруг отказывался от извета. Угроза понести кару за клятвопреступление или ложный извет оказывалась для свидетеля серьезнее дружбы, договоренности с изветчиком, сиюминутной выгоды, а также достижения истины. В этих обстоятельствах позиция свидетеля становилась отчасти независимой, чем и объясняется возможность «ссылки» ответчика на свидетелей изветчика.
В 1732 г. асессор Коммерц-коллегии Игнатий Рудаковский донес на адмиралтейского столяра Никифора Муравьева «о некоторых его предерзостных словах… и в том показал оной Рудаковский свидетелей по имяном трех человек». Ответчик же Муравьев «заперся». Он показал, что он говорил совсем другие «неприличные слова» и при этом «на означенных свидетелей слался» (42-2, 37). Подобная ссылка ответчика на свидетелей изветчика означает, что он исходит из следующих соображений: свидетели, давшие клятву говорить правду и только правду, в случае лжесвидетельства рискуют головой. Поэтому они должны сказать не то, что требует от них изветчик, а то, что было на самом деле, т. е. подтвердить его, Муравьева, оправдательные показания. Но Муравьев немного просчитался: двое из трех свидетелей все-таки подтвердили извет Рудаковского, третий же утверждал, что, хотя и слышал слова Муравьева, но не те, что указал Рудаковский, так как сидел от них «не блиско», да и по-русски плохо понимал. Следователи решили, что все-таки Муравьев говорил «непристойные слова» в «редакции» Рудаковского — на него показали двое свидетелей и он, ответчик Муравьев, на них «слался из воли своей». Относительно третьего свидетеля было сказано, что, согласно статье 167 10-й главы Уложения, при ссылке истца и ответчика на одного свидетеля из трех дело решается в пользу того, чью версию событий примет большинство свидетелей. Это и решило спор: Муравьев был наказан как человек, виновный в произнесении «непристойных слов» (42-2, 37–39). Впрочем, судьи могли бы сослаться на другую статью Уложения — 160-ю главы 10-й о «ссылке из виноватых». Согласно этой статье дело считалось проигранным той стороной, которая заявила несколько свидетелей, но один из них показал «не против его ссылки», т. е. один из выставленных истцом свидетелей не подтвердил его показания. Ведь, как отмечено выше, согласно этой статье истец (изветчик) проигрывал дело даже тогда, когда свидетели оказывались не единодушны в подтверждении его челобитной (извета) и не дали идентичных показаний («говорили не все во одну речь» — 626-3, 127).
Итак, несмотря на то что политический сыск произвольно относился к использованию в процессе законодательства о свидетелях, мы видим, как ответчик порой выступает в равной с изветчиком позиции тяжущегося, коли его ссылку на свидетелей отвергают по закону — Уложению, т. е. смотрят на него как на ответчика состязательного суда. В апреле 1761 г. Московская контора тайных розыскных дел сообщила в Петербург, что рассмотрела дело о произнесении «предерзостных слов» воронежским однодворцем Булгаковым. По этому делу допросили четырех свидетелей изветчика. Несмотря на то что Булгаков отрицал свою вину, Контора признала его виновным на том основании, что свидетелями, «на коих сам он, Булгаков, из воли своей слался, точно в том изобличен, почему остался он, Булгаков, виновен» (79, 4 об.). И здесь мы видим, что за ответчиком в сыскном процессе сохраняется право на свидетельскую ссылку. Иначе говоря, процедура состязательного суда в сыске не была уничтожена окончательно и давала возможность ответчику опровергнуть обвинения изветчика.
Как и в случае с изветчиком, если по ходу дела выяснялось, что следствие в свидетеле не нуждается, его выпускали из тюрьмы «на росписку», т. е. свидетель давал подписку о неразглашении (43-3, 20–23; 771, 330–332). Допрошенный в 1740 г. по делу Волынского И.Ю. Трубецкой дал подписку, что о вопросах, заданных ему в «роспросе», он не скажет никому, даже жене (304, 159). Свидетеля выпускали из сыска на тех же условиях, что и изветчика: с паспортом, с обязательством явиться в Канцелярию по первому ее требованию и т. д.
«Ставить с очей на очи». Так с древности называлась очная ставка. Она являлась составной частью «роспроса» (допроса), важным следственным действием. Перед очной ставкой все привлеченные к ней люди клялись на кресте и Евангелии говорить только правду и завершали клятву такими типичными для подобной процедуры словами: «Подвергая себя не токмо смертной казни, но и вечной церковной клятве (проклятью. — Е.А.) и в будущем веке мучению» (659, 18). Во время очной ставки подьячие вели запись— протокол, и участники очной ставки этот протокол потом, уже по беловому варианту, подписывали. В этот моментчеловекмог сделать дополнения доказанному ранее на очной ставке: «При приложении к белой очной ставке рук, подпрапорщик Алексеевской в пополнение показал…» (483, 338).
Без очной ставки представить политический процесс трудно — она была непременной частью расследования. Особенно успешно использовали очную ставку во время Стрелецкого розыска 1698 г. Первые допросы рядовых участников мятежа в разных застенках 19 сентября показали, что стрельцы, по-видимому, заранее сговорились о том, как вести себя на следствии, и дружно отрицали все предъявленные им обвинения. Они держались двух главных версий: во-первых, шли-де в Москву не возводить на престол царевну Софью, а чтобы повидаться после долгой разлуки с семьями, и, во-вторых, почти каждый из них утверждал, что в мятеж его увлекли насильно, угрозами и общей порукой, в бою же с правительственными войсками он действовал под угрозой смерти или побоев, а бежать из полка никак не мог опять же из-за круговой поруки. Но, как часто бывало в розысках, люди по-разному выносили пытки, и первым наследующий день, 20 сентября, в застенке князя И.Б. Троекурова дрогнул стрелец Сенька Климов. После третьего удара кнута на дыбе он признался, что им, стрельцам, еще до похода был объявлен план действий в Москве: возвести на трон или царевну Софью Алексеевну, или царевича Алексея Петровича Предполагалось, по словам Климова, расправиться с полками, оставшимися верными царю, а также перебить иностранцев и бояр. Самого же Петра решили вообще не пропускать в Москву (163, 46).
Климов оказался тем «вирусом признания», которым затем «заразили» других стрельцов. Вот здесь-то и пошли в ход очные ставки. Климова сразу поставили на очную ставку с каждым из его семерых товарищей по застенку. И все стрельцы подтвердили показания Сеньки. Это был большой успех следствия. Затем всех восьмерых стрельцов, покаявшихся у Троекурова и тем самым взявших на себя роль обличителей упорствующих товарищей, сразу же разослали по другим застенкам, и они начали уличать других участников мятежа «в запирательстве». Многие из них не выдержали этих обличений и подтвердили, что план захвата власти действительно был им известен. Так, благодаря очным ставкам, стена круговой поруки преступников, простоявшая весь первый день, разом рухнула. К такому приему следователи прибегали в ходе следствия не раз. Словом, очная ставка считалась одним из лучших средств добиться признания. Поэтому так часто мы видим запись в деле после допроса: «И в помянутых запорных словах дана ему… очная ставка»