ужа увещала, дабы он о чем был в Тайной канцелярии спрашиван, показал сущую правду» (760, 54–56).
Не всегда жалость и любовь могли устоять перед моральными и особенно физическими муками. В 1707 г. Сергей Портной только с пытки сказал, что слышал «непристойные слова» о Петре I от своего племянника Сергея Балашова, однако не объявил о них ранее «из жалости к племяннику своему» (88-1, 186). Другие люди на допросах и в пытках признавались, что недо-несли или «не показали» на родственников и друзей, «жалея их…» (212, 177). В 1732 г. посадский человек Никита Артемьев со второй пытки «винился в оказывании «непристойных слов». Он показал на… вдову Татьяну, в чем и оная вдова винилась, почему означилось явно, что намерен был он, Артемьев, о том скрыть, понеже сам показал, что на оную вдову не показывал он, сожалея ее»(42-2, 164).
В 1699 г. в Преображенском приказе развернулась настоящая драма. Тогда Ромодановский начал расследовать дело мужа и жены Тимофея и Марфы Волохов. На Волоха, стрельца Стремянного полка, донес его квартирант Матвей Самопальщиков, который сообщил о «непристойных словах» хозяина. Своей свидетельницей он назвал жену Волоха Марфу. Поначалу, в очной ставке с изветчиком, Марфа признала извет, но вскоре убедившись, что сам Волох полностью отрицает вину, заявила: мужа «поклепала напрасно… со страха». Ее трижды пытали, дав ей 20, 15 и 24 удара кнута, но на всех пытках Марфа утверждала, что муж «непристойных слов» не говорил. Формально с этими показаниями она прошла три пытки и тем «очистилась». Но ее пытали в четвертый раз, и с прежним результатом — женщина «заперлась». После пытки изветчика Самопалыцикова (он также твердо стоял на своем извете) и пытки самого Волоха (упрямо отрицал извет) Марфа была поднята на дыбу в пятый раз и «зжена огнем…», но и «с огня говорила те же речи». Мучения пошли по новому кругу: пытали изветчика и Волоха, они от своих показаний не отреклись. Так продолжалось и в следующим 1703 г. Дело обрывается на том, что к 1704 г. мужчины выдержали по шесть пыток на дыбе, а Марфа — семь (!) да еще была «жжена огнем». По всем обстоятельствам дела видно, что если бы Марфа вернулась к своему первому показанию и подтвердила извет, дело было бы закончено даже при полном запирательстве ее мужа. Женщину бы освободили от дальнейших нечеловеческих мук. Однако Марфа избрала другой, поистине крестный путь. Пошла она по нему все-таки движимая иными, чем расчет, соображениями (212, 66–67; 89, 394). Естественно, такие случаи очень редки. Больше известно, как жены давали показания на мужей и мужья на жен, подобно Ивану Борисову, который в 1720 г. «жену свою Ирину Борисову уличал в произнесении непристойных слов» (89, 475). Осуждать этих людей нельзя — ужасы пытки ломали самых сильных и мужественных из них.
В сыск попадали сумасшедшие, люди с расстроенной психикой, но они оказывались там не потому, что были сумасшедшими, а потому, что имели несчастье бредить на политические, «непристойные» темы. Там же оказывались и дерзкие богохульники, находившиеся в состоянии «исгупления» — буйного помешательства Попадали в сыск и те, кто видел чудесные видения, а потом спешил предупредить власти о грядущем конце света, о необходимости срочно построить на каком-то, указанном ему свыше месте церковь. Эти люди, движимые неведомыми «гласами», шептавшими им, как в 1726 г. попу Василию Тимофееву, разные слова: «Иди и повеждь о сновидении царице» — приходили в Тайную канцелярию или ко дворцу и настаивали донести самодержице, чтобы она «изволила сама смотреть за судьями и судами», что нужно срочно у каждой печи и во всех нужниках во дворце поставить часовых, «понеже в том есть великое опасение» или что светлейшего князя А.Д. Меншикова нельзя допускать во дворец, потому что Пресвятая Богородица сказала: «Меншиков, пребыв з женою своею, не обмываетца и ездит к Ея величеству в нечистоте, и на Полтавской баталии был он в такой же нечистоте, отчего на той баталии побито много силы» (8–1, 301, 307 об., 321; 81, 4–5).
Мания кладоискательства привела в 1747 г. в Тайную канцелярию отставного капрала Илью Окулшина, как и многих его «коллег». В сыске он заявил, что готов тотчас показать в лесу погреб, который «засыпан землею, а в том погребу стоит котел золота, а другой серебра» (8–4, 33; 324 и др.). В 1754 г. там же допрашивали солдата Петра Образцова, который доверительно рассказывал, что ему явился дьявол и сказал: наследник престола Петр Федорович — «змей и антихрист и оной дьявол невидимо всегда с ним, чрез плечо говорит и шепчет на ухо, а что такое — не знает, и не дает ему Богу молиться» (8–3, 110 об.).
Перед следователями проходила вереница людей, объятых манией величия, бред которых тем не менее подходил под обвинения в самозванстве. Преображенский подпоручик Дмитрий Никитин в 1747 г. сказал, что он сын Петра Великого и сам император, и «когда-де я был при государыне царевне Екатерине Иоанновне пажем, и тогда мне пожаловано тридцать шесть дьяволов и я с ними по Москве ездил, а Михаил Архангел за мною на запятках стаивал». Чуть раньше в Тайной канцелярии появилась посадская баба Лукерья, которая показывала царские знаки на грудях и говорила, что она дочь шаха Аббаса (8–3, 137, 139 об.). Колодник Калдаев рассказал следователям, что «он в доме видел видение: очевидно влетел в избу ево орел и садился у него на живот, и говорил человеческим голосом, что будет он… царем Петром Петровичем». В 1739 г. был задержан и доставлен к Ушакову профос Дмитрий Попрыгаев, который шел в Петербург, чтобы открыть императрице «великое таинство… от Духа святаго… Родился и ныне есть в скрытне царь Михаил, а где и когда родился по многому спросу не ответствовал, а в роспросе, стоя у дыбы, говорил: “Царевич-де живет в Питербурге и буде ему коронация, а уведомился-де он о том от Святых гор и от вселенских соборов”». Попрыгаева пытали, но без всякого толку: «А по подъему и с пытки… говорил тож» (8–3, 137).
В 1788 г. кременчугский купец Тимофей Курдилов убеждал Шешковского, что «имя ему Иван Ульрих… отец его Антон-Ульрих, мать Анна, братьев и сестер не знает», что якобы в 1762 г. к нему, сидевшему в Шлиссельбурге, пришел комендант крепости, пал на колени и сказал: «Ищи случая и спасай жизнь, а я на твое место человека похожего на тебя уговорил». Его-то и убили в 1764 г. как Ивана Антоновича. В Холмогорах он узнал о смерти отца и матери (принца Антона-Ульриха и принцессы Анны Леопольдовны) и о том, что «братья и сестры сосланы на судне «Полярная звезда» в океан». Пойман Курдилов был в Курляндии — видно, шел через всю Европу «домой», в Брауншвейг (198, 461).
Безусловно, в описываемое время сумасшествие — «сумасбродство» — признавалось болезнью. Но XVIII век еще не избавился от представлений о душевной болезни как материальном и даже живом существе, которое, по воле злых сил, вселяется в здорового человека и «корежит» его, делает «беснующимся». Лечили больных «не в состоятельном уме» различными способами. Для того чтобы изгнать из них беса кропили их святой водой, держали в оковах на освященной монастырской земле, лечили трудотерапией. К 1726 г. относится указ о содержании умалишенных солдат. В военном госпитале они сидели «в особых чуланах», их выводили на работы «скованных на цепях», под караулом. Если же становилось ясно, что они «в надлежащее состояние не придут и по докторскому свидетельству явится та их болезнь неисцелима или покажется (как Святой Синод рассуждает) то их изумление от злых духов», то таких «беснующихся для исправления духовного велено отсылать в Синод» (696, 360).
Несмотря на все это, умалишенные — участники политических процессов считались правоспособными, и, соответственно, они отвечали за свои слова и действия по законам. К душевнобольным, которые кричали «Слово и дело» или публично говорили «непристойные слова», относились так же, как к здоровым преступникам: их хватали, заковывали, чтобы они не произносили «непристойные слова», засовывали им в рот кляп (8–3, 137). Как и здоровых преступников, их допрашивали в «роспросах» и в очных ставках. Данные ими показания пунктуально записывали, несмотря на явную бредовость ими сказанного: «А в Тайной конторе оной Василей говорил: “Жена-де ево, будучи в Москве, изожгла у него, Василия, брюхо и он-де, Василий, от той жены своей ушел и пришел дорогою в кошачье царство, и в том царстве хотели его убить”, причем явился он совершенно безумен» (82, 48). В 1732 г. речи безумного Ивана Лябзина, к которому «приходили демоны», следователи безуспешно пытались записать: «При том же говорил всякие сумасбродныя слова, которых к склонению речей писать было невозможно» (42-1, 116). В подобных же случаях в протоколах делались пометы о явных психологических отклонениях подследственного. О Михаиле Васильеве, который в 1748 г. сказал, что он сын Петра I, записано: «А по следствию оной Васильев явился в безумстве» (83, 48). Моисей Денисов в 1746 г. под битьем батогами «произнес слова такие: “Я-де государь и регент”» и «что ею так Бог поставил и… по усмотрению ж Тайной канцелярии оказался он в повреждении ума» (8–3, 110).
Как мы видим, факт сумасшествия устанавливался не медицинским, а розыскным путем: «А по роспросу явилась оная (Агафья Фатеева, 1753 г. — Е.А.) в безумстве». О подследственной Марфе Козминой также записано в протоколе: «По вопросам и по усмотрению явилась в повреждении ума своего» (83, 21 об.). То же сказано и о кадете Елизаре Корякине, который пришел в Вологодскую провинциальную канцелярию и заявил, что он «от Бога пожалован Российским государем» (7, 365 об., 37).
Все случаи такого рода политический сыск тщательно изучал и фиксировал на бумаге. Это объяснимо боязнью пропустить факт государственного преступления, причем ради этого порой следователям приходилось допрашивать совершенно больных людей. В 1748 г. к генералу В.Я. Левашову в Успенском соборе Московского кремля подошел крестьянин Федор Чесной, поклонился ему в ноги и «объявил, что он прислан от Ея императорского величества, чтоб он Ея и.в. на свои руки принял и [она] ныне в Москве за Тверскими воротами, в доме посацкого человека Исайя Дмитриева, вышла за него замуж и ходит-де она… в посацком платье и видел-де он, Чесной, престол в чюлане, обит зеленым сукном». Все это было тщательно записано в протоколе сыскного ведомства и изучено следствием