— Я знаю, ба. Я сам это читал. Я теперь у Пашки книги беру.
— Значит, Вася, ты взрослеешь, и твоя ветрянка уходит в прошлое.
— Да, ба. Ба, это трудно, но я сейчас тебе скажу… Пока — только тебе, понимаешь… Я ведь боец, ба. Я не воспитатель, не инженер, не врач, не экономист. Я боец, ба.
— Куда ты клонишь, Вася?
— А ты сама говорила, какая борьба является наивысшей, наиважнейшей для человека. Я думаю об этом с того дня, как узнал, что у отца язва, а не рак.
— Возможно, так оно и было. И мы здесь — совершенно не при чём.
— Скорее всего. Я понимаю. Но то, что было со мной, это тоже было, ба.
— Вася…
— Бабушка, я буду монахом. Я выбираю путь бойца.
— Нет, Вася, ты остынь, остынь. Почему сразу — монахом? Вон, Павел…
— Павел — он совсем другой, ба. Он поэт, он мыслитель, он воспитатель… Я же не такой, ты знаешь. Пусть Пашка будет священником, пусть служит, пусть приход имеет. Найдёт матушку себе, и детей народит с десяток, если Бог ему даст. Я же не такой, ба. И ты это знаешь, как никто.
— Ты не такой, но и священники нужны разные. К нему пойдут поэты, а к тебе — воины.
— Нет. Может быть, потом. Уже оттуда, из монастыря.
— А женщины, Вася? Ты же не любил ещё ни разу, как следует! А если тебя захватит эта страсть? Учти — всё, что запретно, манит нас с удвоенной силой!
— Я познал страсть, ба. Страсть битвы. Неужели ты думаешь, что я поддамся на другие страсти?
— Ты хорошо мне ответил, но страсти нападают на монаха не так, как на мирского человека. Гораздо сильнее. Ты же читал об этом?
— Я только об этом сейчас и читаю, ба, — ответил Васька.
— Ты знаешь, Вася, тайну твою я сохраню. Но не стоит этот вопрос решать так. С лёту, что ли… Надо тебе поехать в монастырь, да пожить там некоторое время. Надо поговорить с монахами, и надо благословение брать…
— Я знаю.
— Я думаю, тебе в Оптину надо. В Оптину пустынь. Экзамен сдашь, и езжай. Я не знаю, есть ли там старцы сейчас. Но обитель возродилась, и давно уже. И не напирай, Вася. В таких делах нельзя напирать, и своевольничать нельзя. Езжай в Оптину, Вася.
Васька потянулся на стуле, во всю свою богатырскую мощь.
— Я так и не свозил тебя на игру, ба.
— Ты жалеешь обо мне, или об игре?
— Я жалею о невыполненном обещании.
— Значит, ты уже перешагнул ступеньку, Вася.
Глава 25
Экзамен Васька сдал на трояк. Дней десять после экзамена он пролежал на диване, с книгами в руках.
Мать и отец пытались сдвинуть его с дивана, но это было бесполезно. Это было всё равно, что пытаться Илью Муромца снять с печи. До срока, до срока, конечно.
В первых же числах июля Васька встал сам, и начал собираться.
— Ма, я на сборы еду. На неделю. Вся команда едет, ма…
— Всё это прекрасно, — ответила Антонина. — Но денег-то нет. Папкин больничный, моя зарплата и бабушкина пенсия. Неплохо было бы — и тебе поработать летом, Вася. На сборы — я тебе выделю, конечно. Рублей пятьсот. Но ты подумай…
— Ма, я со сборов приеду, и всё тебе скажу.
— А что это ты на сборы собираешься, а форму не берёшь? — зорким глазом подметил отец.
Васька замешкался и сказал, глядя в пол:
— А нам — всё на сборах выдадут. Новую форму дадут…
— Что, и бутсы?
— Нет, бутсы я просто ещё не сложил.
— А…
Перед отъездом Васька притащил бутсы к бабушке.
— Спрячь, ба. Ну, не тащить же мне их с собой!
— Ладно уж, давай! Конспиратор! — и бабушка спрятала бутсы к себе в тумбочку. — Храни тебя Бог, Вася.
И бабушка перекрестила огромного своего внука.
Васька тоже перекрестился.
— Дождись меня, ба.
— Дождусь. Езжай с миром.
И Васька вышел из дома, закинув на плечо свою видавшую виды спортивную сумку.
В тот же вечер бабушке стало плохо.
Она вышла на кухню со своей чашечкой. И вдруг стала клониться к полу, потом присела на стул, и всё-таки упала.
— Мама!
Антонина склонилась перед матерью, и ей вдруг показалось, что она не дышит.
— Мама! Мама! Вася, «Скорую» вызывай!
Потом они осторожно подняли мать и перенесли её в большую комнату, на диван.
Бабушка Шура пришла в себя, и смогла проглотить корвалол, который накапала ей в стаканчик Антонина.
Усталый врач «Скорой» был очень недоволен тем, что его вызвали.
Ворча, он вколол бабушке что-то «сердечное», собрал свою сумку и вышел в прихожую, сопровождаемый Василием Андреевичем.
Антонина склонилась к матери:
— Мама, ты как?
— Ничего, — сказала бабушка Шура, — оставляю я тебя, дочка. Ты теперь будешь… старшая женщина в семье…
— Мама, не надо…
— Надо. Ты теперь главная… молись за всех… молись за всех…
— Мама…
И Антонина отошла к окну. Она не хотела плакать при матери.
— Зачем вызывали? — выговаривал врач Василию Андреевичу, когда они вышли в прихожую. — Вы что, не видите, какая она? Или вы не знаете, что у неё за болезнь? Да у неё уже весь живот заполнен опухолью! Как она ещё вообще живёт?
— Но близкий же человек… — оправдывался Василий Андреевич. — Упала… Что давать-то ей? От сердца?
— От сердца? — переспросил врач и задумчиво посмотрел на Василия Андреевича. — Мать, что ли?
— Нет, тёща. Мать жены.
— Ну-ну, — сказал врач.
Потом он написал на бумажке название лекарства и протянул бумажку Васе.
— Вот, возьми. Ей подавай, а лучше — сам попей.
— Спасибо, — сказал Василий Андреевич.
Он взял пакет с бутылкой вина, приготовленный заранее, и протянул врачу.
— Возьмите, пожалуйста, — сказал Василий Андреевич.
Врач взял бутылку, и всё-таки сказал то, что ему очень хотелось сказать. Хотя, следуя правилам врачебной этики, можно было бы — и промолчать.
— Надо же! Тёща! — сказал врач. — Другие — и о матери так не переживают!
— Человек хороший, — просто ответил врачу Василий Андреевич.
Глава 26
— Ба, ты что это? — пришёл к бабушке Пашка. — Не надо, ба. Ты не пугай нас.
— Да я не хочу вас пугать. Ноги ослабли… — как бы оправдывалась бабушка. — Сама испугалась…
— Ба, ты лежи! Я тебе принесу поесть.
— Ладно, Паша, ладно. Я уже не могу есть, Паша. Только пить. У меня начинается мой первый, и мой последний… Последний и решительный… пост.
Бабушка перевела дыхание и снова обратилась к Пашке:
— Приведи мне священника, Паша. Пора. Исповедоваться хочу и причаститься. Не откладывай, Паша.
Пашка опустил голову.
— Хорошо, ба.
Священник пришёл в воскресенье, во второй половине дня. Он пробыл у бабушки часа три.
— Какая замечательная у тебя бабушка, Паша, — сказал священник, уходя.
— Да, — ответил Пашка.
Антонина и Пашка зашли к бабушке после ухода священника.
Бабушка лежала на своём диванчике. Маленькая, иссохшая. Косынка её сбилась с волос и лежала рядом, на подушке.
— Какое счастье, дети… — сказала она. — Какое счастье…
А вечером, в понедельник, вернулся «со сборов» и Васька.
— Как — чуть не умерла? Такого быть не; может, чтобы баба Шура умерла! Она мне обещала… Она в сознании?
— В сознании. Почище, чем у нас с тобой — сознание-то, — ответил сыну Василий Андреевич.
— Я пойду к ней!
— Ну, загляни… если не спит…
— Ба, я приехал! — и Васька протиснулся в комнату бабушки.
Дыхание бабушки было слышным. Она как бы вздыхала, затем останавливалась, и вздыхала снова.
Очень, очень плохо выглядела бабушка. Вернее будет сказать — иначе выглядела бабушка. Совершенно иначе. Васька как вошёл, так и отпрянул. Инстинктивно.
— Входи, Вася… Я дождалась тебя… Ну, что старец… сказал?
Васька вошёл и сел на пол, возле бабушкиного диванчика. Одним пальцем он погладил сморщенную кожу на высохшей бабушкиной руке.
— Ба, какое чудо — этот монастырь! Какая ты молодец, что послала меня туда! И старец есть, ба. Есть!
— Беседовал… с ним?
— Да, ба. Он мне знаешь, что сказал?
— Могу… предположить…
— Говорит: «Ты, братец, хочешь — прямо с рэгбийного поля, и в монастырь! Ты же в церкви ни разу не был, не знаешь церковной молитвы, и вообще не знаешь ничего».
— Верно, Вася…
— «Ты, говорит, должен начать там, в миру. И ко мне теперь приезжай, говорит, раз в три месяца, не меньше. А можно — и чаще. И будешь исповедоваться. А пока — продолжай учиться, и ходи в церковь. А чтобы сила тебя не томила — иди, говорит, работать. Работу выбери тяжёлую. И смотри, говорит, в глубь себя, в своё сердце. И на людей смотри — как они поступают, чем соблазняются. И только возноситься над людьми — оборони тебя Боже», — говорит. Вот так я съездил, ба…
— Ночевал где?
— Первую ночь — в храме спал, на лавке. Здорово, ба. Лежал и смотрел на чудеса Господни. Там — как раз надо мной была такая фреска.
Васька посмотрел вверх, как будто снова увидел эту фреску.
— А исповедание первое — ночью было, — продолжал он. — Представляешь — ночью! Сначала — ломало меня, с ног падал. Потом — такая лёгкость, ба. А на улицу вышел — там звёзды. Прямо на кресты опускаются звёзды, ба…
— Как прекрасно… — чуть слышно отозвалась бабушка.
— А потом уже пристроили меня, там, в комнатку одну. Это уже после того, как со старцем поговорил. Потом я ему ещё раз исповедовался, перед отъездом. Ох, и разбил он меня, ба, в пух и прах! Но велел не говорить никому.
— Я тоже… вчера исповедовалась… и причастилась, и соборовалась… Умру теперь, как православная…
— Ба, не умирай! — и Васька встал на колени перед бабушкиным диванчиком. — Живи, ба!
— Ладно, ладно… Только не плачь… Может, поднимусь ещё… А ты — вставай, да иди… трудную работу ищи…
— Да, ба. Я уже думал.
— Ты помолись, Вася, и работа… сама тебя найдёт… Бог поможет… Иди… Иди с Богом…
Глава 27
Васька встал на следующий день пораньше.
— Всё, ма. Детские игры закончились, — сказал он Антонине за завтраком. — Пойду, на работу буду устраиваться.