13
На вторые сутки, кое-как оклемавшись, он позвонил жене, зная, что она на работе. Прежде Ксения всегда откликалась живо и радостно, а сейчас, услышав его голос, показалась совсем убитой, будто разговор с мужем в тягость. От этой тревожной новости подумалось, что она завела в его отсутствие кого-то, и теперь муж её совсем не радовал, тем более что он по сути бросил её и, понятно, ожидать от жены в таком случае счастливого придыхания в голосе не приходилось. Так что какой-то жгучей обиды на её равнодушие не было, и когда она сказала, что отец находится в клинике, ничего не изменилось в его душе, хотя он пока не знал причину госпитализации тестя. Осторожно спросил об этом, но Ксения, сказав, что у отца что-то с нервами, спросила совсем об ином:
– Ты-то где?
– В госпитале, в Ростове…
– Ой, что с тобой? Давно лежишь?
– Несколько дней с ранением в голень, много крови потерял, слабость есть.
– Как же ты так?
– Когда стреляют, бывает и хуже. Это уж кому как повезёт.
Жена вдруг переменила голос:
– Надо было раньше думать. А то герой выискался. Сбежал из дома, и где он, что с ним – гадай жена. И когда теперь домой?
– Недели две-три проторчу здесь. Врач говорит, что какой-то нерв разбит, от этого нога малоподвижная. Ещё одну операцию будут делать: искать нерв и сшивать его. Так что выздоровление обещают, но нескорое. Надо будет потом реабилитацию проходить: прогревания, массаж и всё такое. Что молчишь?
– Думаю, – не сразу отозвалась жена. – Может, к тебе приехать, навестить?
– Не тот случай. Скоро сам появлюсь.
Ксения, спросив Семёна о приезде к нему, спросила, скорее, по инерции, потому что не хотела ехать, окончательно охладев к мужу после его бегства. В последнее время она и не думала о нём, некогда думать из-за Максима, если жила у него третью неделю, неожиданно для себя проникнувшись нестерпимой любовью и оставив дочку на попечение матери, приезжая их навестить в выходной, и то на полдня. И теперь, услышав о скором возвращении мужа, она не знала, как быть, что ему говорить, когда он вернётся. А если говорить всерьёз, то только не сейчас, когда это выглядело бы подло и по-предательски мерзко, потому что не всякую правду можно сказать больному человеку. Да и ни к чему это, если есть какое-то время, чтобы собраться с мыслями, всё обдумать и честно рассказать мужу, чтобы не выглядеть шлюхой в его глазах. И когда так подумала, то и голос изменился, сделался таким, каким был всегда:
– Приезжай скорей, будем с Виолкой ждать!
– Долго ждать не придётся, целую тебя, а ты поцелуй за меня дочурку! Очень соскучился по всем!
– Тогда до встречи!
Поговорив, Семён откинулся на подушке, почувствовав, как вспотел от слабости, но на душе всё равно было нестерпимо радостно. Почему-то подумалось, что его поездка на Донбасс действительно выглядела авантюрой, хотя он всей душой хотел помочь сражавшимся с одурманенными фашистами, взявшимися будто ниоткуда, и где? На Украине! На той самой, о которой не слышал какого-то негатива, за исключением их Майдана в 14-м году. Но тогда он был совсем молодым, особенно не вникал в события в Киеве, – мало ли происходит по всему миру забастовок, митингов и прочих заварушек. И только когда пошёл кровавый замес на Донбассе, только тогда что-то шевельнулось в его душе, но опять же быстро сошло на нет, потому что конфликт выглядел локальным, казалось, вот-вот прекратится. А потом к нему привыкли, вяло тлеющему, будто он был всегда. И только перед минувшим Новым годом напоминание о нём прозвучало особенно грозно, потому что оно теперь затрагивало и Россию. А это уж был особый случай, и стало понятно, что все перемены впереди.
Через несколько дней Ксения поехала домой навестить дочку, ей об отце ничего пока говорить не стала, чтобы не выслушивать вопросы, на которые сама не знала ответов. Матери, конечно же, рассказала. Маргарита, услышав о зяте, воскликнула, укорила дочь:
– А то сбежал, сбежал?! Вот и нашёлся – сам позвонил, о дочке спрашивал. Радуйся!
– Не знаю, мама, что и делать…
– Из-за Максима?
– Из-за него. Прикипела, будто заново родилась. Он мне сначала казался оболтусом, а потом поняла его душу…
– Как это понять?
– Счастлива, мам, я с ним. По-женски счастлива!
– У него, наверное, медовый месяц с тобой?! Покувыркается-покувыркается и охладеет. У мужиков бывает так. Надоедает одна, за другой тащатся!
– Вот об этом ничего не могу сказать, а то, что есть, меня устраивает.
– «Устраивает» её! Ты хотя бы думаешь, что говоришь-то? О Виолке совсем забыла, телячий задор навалился?!
– Если всё сложится, её к себе возьмём.
– Ой, как далеко заглядываешь-то? Какие планы грандиозные!
– Ладно, мам, разберусь. А ты, если не хочешь помочь, так и скажи. Тогда Виолку в садик отдам, на пятидневку!
Маргарита вздохнула, и Ксения поняла, что мать согласилась с ней, хотя куда ей деваться? Получалось, что она одержала победу над ней, но такая победа совсем не радовала. Не хотела она неприятного разговора, не хотела оправдываться, а тем более перед матерью. «Ведь ей ничего не стоит понять дочь, ну, загулявшую, называй меня, как хочешь, но ведь мною движет обида. Как бы ты поступила, если бы отец уехал на войну, не объяснившись, тайно, отделавшись лишь запиской! Это что, нормально? А ведь я живой человек, у меня собственная гордость имеется. И может, судьбой определено поступать именно так, как я поступаю!» – думала Ксения, когда установилось напряжённое молчание.
И чтобы освободиться от гнетущей неловкости, спросила:
– Как дела у отца?
– Кто мне чего говорит… «Проводится лечение…» – вот и весь сказ! Если было что-то серьёзное, то, думаю, обязательно бы сказали.
– Не факт!
– Даже если это и так, что я могу сделать?! Не буду же я медикам указывать.
О Германе Михайловиче, его болезни они теперь говорили спокойно, как и о Максиме, и Ксения поняла, что мать окончательно согласилась с ней, приняла её сторону, поэтому и в разговоре пропал оттенок раздражённости, непримиримости. Они вновь стали мамой и дочкой в лучшем понимании этого определения, и Ксения, когда уезжала, обняла её:
Люблю тебя, мама!
14
Германа в клинике ничего не удивило. Накаченный лекарствами, он проспал почти сутки с небольшими перерывами, а когда более или менее пришёл в себя, то быстро освоился. Ему и ранее доводилось попадать на больничные койки по разным поводам – ничего для него нового. Он лишь думал, что тут сплошь буйные, опасные пациенты в своих непредсказуемых проявлениях, а они ходят по длинному коридору и улыбаются. Кто сам себе, кто встречным, но кто-то шествует с задумчивым и умным видом, казалось, оторвавшись от всего сущего в мире и нисколько не огорчаясь здешним интерьером. Они и в палате, где, помимо Германа, находилось ещё трое, вели себя так же: интеллигентно и приветливо, называли друг друга по имени и отчеству. «Вы все тут или сволочи, или негодяи, что почти одно и то же! – думал он о соседях. – И чего выпендриваетесь?!» Лишь на третий день, пройдясь по коридору далее обычного, он наткнулся на дверь с табличкой «Изолятор», и этот факт сразу напомнил, где он находится, тем более что из-за глухой двери, перегораживающей его, слышались непонятные и пугающие звуки… И захотелось поскорее уйти в свою палату, лечь на кровать, закрыть глаза и постараться ничего не видеть и не слышать.
К концу первой недели он всё чаще вспоминал семью, работу, свой фонд, существовавший на словах и весь помещавшийся в его сейфе. Он думал обо всём сразу и по отдельности, и не знал, на чём сосредоточиться, понять, что важнее для него теперь и в будущем. Размышляя и просчитывая дальнейшие планы, он пытался связать воедино невозможность использования барселонских сбережений, будущее компании, отношение в семье и, конечно же, судьбу конкурса. Но более всего надоело думать о неиссякаемых претендентах в писатели, вступающих в союз, кто за деньги, кто по знакомству, у кого знакомств особенных не имеется – за ведро клюквы. Был такой случай, прямо при нём, когда он заехал к Семибратову забрать газету со своим рассказом, а к тому приехал мужик из провинции, привёз изданную в местной типографии тоненькую книжку и клюкву. Книжка – повод для вступления в союз, а ягоды – в подарок. Причем по своей душевной простоте соискатель выдал хозяина кабинета:
– Вот, Тимофей Ильич, как и договаривались, клюква доставлена. Полное ведро, правда, немного утряслась по дороге… – Гость попытался снять для наглядности марлевую обвязку с обливного ведра, но Семибратов остановил:
– Верю, верю – сегодня же передам по назначению… – скороговоркой сказал он и стеснительно глянул на Чернопута. Тот, чтобы не смущать его, поднялся со стула, сказал, глазами давая понять, что прекрасно понял ситуацию:
– Спасибо за публикацию, Тимофей Ильич!
Вспомнив этот эпизод, Герман вдруг повеселел, забыл, где находится: «Скоро ты не так завертишься, когда твои двести „рублей“ уплывут в неизвестном направлении!» И литературная тема вновь затмила всё остальное, и Чернопут вспомнил, что он давно решил покончить с конкурсом: «Что я с ним голову-то себе морочу?» Но подумав вполне разумно, Герман вспомнил, с чего начинались хлопоты: «Но ведь я хотел ославить их, у меня была жажда мести и осмеяния графоманов, стремящихся к славе, хотя ничем не заслуживших её, поэтому пускающихся на все ухищрения ради прославления себя любимых! А ведь их прошла череда даже за короткое время со дня объявления конкурса. И как же делалось противно на душе от их готовности расшибиться в лепёшку, лишь бы добиться престижного звания, повышающего, как им виделось, статус в литературном сообществе. О читателях они даже и не думали в такие моменты, словно сочиняли опусы лишь для нужных людей. Один совсем липкий даже заявил, что откажется от призовых, потому что для него важнее признание и любовь народа! Так и объявил! Как же человек может опуститься! И главное, не замечает этого, считая, что всё вокруг покупается и продаётся!»