ическим сетям иных городов, обесточили их, погрузив в темноту, после теракта на Крымском мосту, но вскоре забыли эту тему, тем самым ввергнув в печаль желающих побыстрее закончить кровопролитную операцию. Дававшиеся объяснения о защите мирного населения теперь уже окончательно в расчёт не принимались, особенно когда в начале сентября Украина, проверив себя на херсонском направлении и ничего там не добившись, начала массированное наступление восточнее Харькова. Очень быстро союзные войска попятились и сдали Балаклею, Изюм, не задержались в Купянске, дошли до Лимана, но и его в конце концов оставили. Часть населения вместе с учителями, полицейскими успели всё-таки эвакуировать, но осталось много и тех, кому предстояло пройти фильтрацию нацистов, издевательства и испытать на себе их пещерную злобу.
Всё это не давало покоя Семёну, получалось, будто бы зря он срывался добровольцем в желании помочь стране, русским людям на Украине, получил ранение и много семейных проблем. В какой-то момент у него вновь мелькнула мысль отправиться на фронт и доделать прерванное дело, потому что не мог спокойно относиться к каждодневным обстрелам Донецка, Горловки, Макеевки и других городов. Нацисты дотянулись и до Херсона, Мелитополя – везде и всюду им не давали покоя русские, хотя почти все они говорили на одном языке, ничем внешне не отличались, но в них жило главное отличие: проданная дьяволу душа. Именно это толкало их на безумные поступки, такие как постоянные обстрелы Запорожской атомной станции. Это-то как можно объяснить? Каким умом надо обладать, вернее отсутствием его, чтобы забыть обо всём на свете, даже о себе, своих семьях. О других же людях они, очевидно, вовсе не думали, и создавалось впечатление, что всё делали для того, чтобы поломать всё и вся, лишь бы возвыситься, лишь бы услужить западным хозяевам, накачивавшим страну вооружением и ненавистью.
В соцсетях наряду с пожеланием победы нашим воинам пользователи крепко выражались, не стесняясь натурализма, потому что они желали и ждали от них победы, искренне сочувствовали им и молили Бога о заступничестве, и у всех витал вопрос: «Когда, когда же объявят мобилизацию?!» И вопросы эти касались всех, кто понимал, что нельзя успешно воевать, когда противная сторона превосходит в пять-шесть раз наши войска в личном составе. И сколько не будь воин храбр и стоек, но даже такие качества будут бессильны при неравном соотношении сил. Особенно при нерасторопных генералах, руководящих операцией. Их уж несколько сменилось, но видимого изменения на фронте не происходило. Не находилось пока такого, кто мог честно доложить Верховному главнокомандующему и рассказать народу правду о мешающих причинах, о том, что надо исправить, а что и вовсе кардинально поменять, но для этого необходимо выделиться из общего строя, показать себя наособицу, но как преодолеть инерцию и несогласованность?
Чем сильнее Семён «накачивал» себя подобными мыслями, тем тревожнее становилось. Даже мелькнула мысль: «А не пойти ли вновь добровольцем?» Как-то заглянул к казакам, пытаясь понять их настроение, но никого в офисе не увидел, кроме дежурного, сидящего на телефоне. Перекинулся с ним парой слов и понял, что все разъехались: кто на даче сидит, кто к тёще на блины отправился.
– Вот с октября зашевелятся, – отозвался мухортый мужик, парящийся от жары в форме хорунжего и игравший в шахматы сам с собой.
– Тогда бывай здоров! – пожелал напоследок Прибылой и подумал: «Как бы поздно не было». И сразу отругал себя: «Чего это я? Раньше времени навожу тень на плетень, как отец говорит!»
Его настроение передалось и Людмиле.
– Ну, что ты всё маешься?! – укорила она, среди недели оставшись ночевать у него. – В армии есть командование, им виднее. А что от тебя может зависеть?
– Многое…
Его ответ повис в воздухе, остался без комментария. Она лишь прижала его к себе:
– Не переживай! Всё хорошо будет! Без тебя обойдутся. Ты себя проявил, ранение получил, в госпитале лежал. Все были бы такими патриотами!
Но с этим заклинанием Людмилы он был не согласен и понимал: чем большая неопределённость копится на фронте, тем сильнее крепнет понимание того, что без него лично она благополучно не разрешится. И пусть он мелкая песчинка в общем потоке событий, но именно её, может, и не хватает для склонения противостояния. Он был в этом убеждён на сто процентов, и никто не мог отговорить его поверить в обратное, но необходим был какой-то случай, чтобы он сдался душевному порыву и вновь отправился на Донбасс.
Поэтому не стал ни спорить с Людмилой, ни одёргивать её. Привыкнув к ней за последний месяц, Семён понял, что она совсем не такая, какой бывает экономист. Экономисты – это особый тип людей, ко всем на свете относящиеся со своим представлением, когда надо вывести какой-то общий знаменатель для новых разработок и планирования производства или эксплуатации чего-то, тем самым добавляя себе важности. Все эти определения не особенно подходили к Людмиле, только в первые дни показавшейся шустрой и языкастой, с завышенной самооценкой. Пообщавшись с ней неделю-другую, он понял, что она совсем иная. Другая начала бы безмерно соваться в его жизнь, узнавать что-то о жене, о новой квартире, со вкусом отделанной и стильно обставленной, но Людмилу это особенно не интересовало. Она словно делала вид, что всё это ей безразлично, а главное для неё – он сам. Для него же главное, что она есть, она рядом, он устраивает её, с ней ему почему-то всегда становилось легче и спокойнее. И чем чаще они встречались, тем больше хотелось встреч. В какой-то момент он даже подумывал, чтобы её поселить у себя, но, поразмыслив, понял, что это неосуществимо. Во-первых, он пока официально женат, во-вторых, не представлял, как быть с Валериком, если его надо забирать с продлёнки, сначала приучив к себе. А вдруг потом придётся расстаться под натиском неожиданно открывшихся обстоятельств? И то, что легко поймёт взрослый человек, ребёнок может воспринять как трагедию. Из всего этого Семён понял, что это пока не для него, и усмехнулся: «Слабоват ты, брат, в коленках, если ищешь оправданий, если мальчишка всё ещё остаётся чужим».
Напряжение в стране от событий последних недель всё обострялось, всё сильнее возвышали голос неравнодушные люди, и вдруг в один из дней прошёл слух, что в ближайшее время Верховный выступит перед народом с обращением. До конца дня не дождались, зато на следующее утро, 21 сентября, в 9:00 обращение прозвучало.
Прибылой только пришёл на работу и увидел, что в каждом углу мужики торчат у смартфонов. Он тоже присоединился к ним и начал вслушиваться в слова Верховного. После общего анализа ситуации прозвучали столь ожидаемые, как и столь неожиданные, слова о частичной мобилизации, которых ждали и боялись, до конца не понимая, как они отразятся и подействуют на всех.
Подействовали, сразу посыпались комментария, хождения туда-сюда, со всех сторон слышалось:
– Теперь держись, мужики!
– Где наша не пропадала…
А кто-то, наоборот, как сидел перед экраном, так и остался сидеть, хмуря лоб от нахлынувших мыслей. Семён прошёл к директору автобазы, отложившему бумаги, спросил:
– Слыхали, Джоник Ашотович?
– О чём ты?
– Мобилизацию объявили. Частичную, но от этого мужикам не легче.
– Это мне теперь надо голову ломать. Тебе-то чего?! Вот если повестку пришлют, тогда другой разговор. Так что ни о чём таком не думай. Иди и работай!
Не стал Семён ему говорить, что если даже повестка задержится, то он вновь пойдёт добровольцем, если тоска и неопределённость безмерно душу гложет. Устал он от него не только в последнее время, а с того времени, когда схлестнулся с Ксенией. До конкретного знакомства с ней он был просто Семёном, а когда расписался, стал зятьком Чернопута, и отношение к нему людей стало прохладным, почти никаким. Его тестя хорошо знали в городе, приписывали всякие небылицы, которые заставляли посторонних держаться от него подальше, Семён, получалось, с ним заодно – это-то и отталкивало, превращало Прибылого в некую опасную вершину, с которой можно легко сорваться, если только попытаться забраться на неё без подготовки. Сначала Семён ничего этого не понимал, но, когда отучился и начал работать, с ним повторилась та же история. Ни с кем он никогда не поговорил по душам, не выпивал, не ходил на футбол или ещё куда-то, что могло бы по-товарищески объединить. Да что там сослуживцы. С ним даже родители стали говорить по-иному, более официально, что ли, как с начальником. Даже гибель брата не смогла полностью переключить родительское внимание только на него. Иногда Семёну казалось, что они более привязаны к внуку, а его Виолку, как продолжение Чернопута, не особенно жаловали. Это Семён заметил лишь в начале весны, когда отношения с Ксенией стали формальными, потом отчуждёнными, и невольно ему приходилось искать родственную душу среди иных людей, чтобы было к кому прислониться, поговорить откровенно; ведь не зря зимой появились казаки в его жизни. В семейной же жизни прижилась скрытность, он не хотел ничем делиться с женой, хоть капельку сокровенным. Получался некий замкнутый круг, а сам он становился похожим на подневольного зверька, бегущего и бегущего в колесе, и не было у этого бега конца.
Вернувшись в свой стеклянный кабинет-кабинку в углу ремонтного цеха, зачем-то начал перебирать накладные и наколотые на дырокол заявки на обслуживание, словно ему уже пришла повестка и необходимо срочно покинуть рабочее место. Тем временем об объявленной мобилизации поговорили-поговорили и занялись производственными делами, хотя каждый молодой мужик примерял на себе прозвучавшую новость. Некоторые без конца кому-то звонили, морщили лбы и не были похожи на самих себя. У Семёна даже и в мыслях не имелось желания кому-то позвонить, что-то обсудить. Он всё обсуждал в уме с самим собой, намечая, что ему нужно сделать, когда придёт повестка, а если её не будет в ближайшие дни, то всё равно надо быть готовым к добровольной мобилизации – это решение было обдуманным, твёрдым и не подлежащим пересмотру, кто бы что ни сказал.