Они шутливо переговаривались, но оба понимали, что шутки их натужны, даже неуместны, только когда Семён налил в бокалы вина, посерьёзнели.
– Можно я скажу? – спросила она и, собравшись с мыслями, прежде посмотрела на него долго и пристально: – Возвращайся невредимым и как можно скорее. Давай выпьем за это!
Они неожиданно быстро почти осушили бутылку, и она, запьянев, с нескрываемым вызовом сказала:
– Мы с тобой знакомы два месяца, и, заметь, я никогда не спрашивала о твоей жене, но сегодня хочу спросить, чтобы ждать тебя по-настоящему или…
– По-настоящему! – развеял её сомнения Семён, и рассказал всю историю, начиная с апрельского отъезда на Донбасс.
– И что, так и не знаешь, где она сейчас? – выслушав внимательно и не перебивая, спросила Людмила, глядя в глаза, словно не верила.
– Не знаю и не особенно интересуюсь. Единственное, кого жалею в этой истории, это дочку: она ведь ждёт, спрашивает о ней.
– Это так. Дети в подобных историях более всего страдают. Когда мы с мужем развелись, Валерик часто спрашивал об отце. Я сначала всякую чушь городила, а когда он укорил: «Бабушка сказала, что мой папа бросил нас!» – всё рассказала, как есть, и более он никогда об этом не спрашивал. Из тебя, кстати, тоже слова не вытянешь!
– Зато сегодня разговорился, – усмехнулся Семён, успевший посмотреть на Людмилу совсем по-иному, потому что никогда не интересовался её мужем.
За ночь они много о чём успели переговорить. Семён пытался вернуть прежние чувства, забыть её сегодняшнюю болтливость, но ведь она – женщина, и как ей не думать и не переживать о том, что для неё оставалось тайной и что давно надо бы рассказать самому, а не дожидаться наводящих вопросов и крайнего срока. Что-то всё-таки удалось поменять в себе, вернуть обычное отношение и без слов понять это, когда на рассвете Людмила неудержимо расплакалась. Он не успокаивал, ничего не говорил, лишь обнял, прижал к себе и ждал, когда она выплачется.
23
Поднялись они задолго до отправления. Попили кофе, Семён выгреб остатки еды из холодильника, отключил его, отдал пакет Людмиле, потом перекрыл воду в стояках, вырубил электричество, закрыл окна, сказал, собравшись уходить:
– Присядем на дорожку!
У остановки автобуса Людмила объявила:
– Я провожу тебя!
– Как ты себе представляешь проводы? Пришёл я в военкомат и сразу отбыл? Так, что ли? Нет, всё не так. Сначала помаринуют, потом медкомиссию надо будет пройти, и только часа через два-три построят перед отправлением. Так что, Люда, езжай на работу. Твой автобус идёт… Давай поцелуемся!
Он обнял её, припал к тёплым губам, и опять она потекла слезами. Попытался успокоить:
– Перестань, всё хорошо будет… – И чуть ли не подтолкнул к двери, подхватил под локоть и почувствовал, как она дрожит; уехала, и сразу он стал одиноким-одиноким, и мысли только о том, что ждало впереди.
До военкомата он добрался на маршрутке, где к этому часу собралось изрядно народу, и почти у дверей чуть ли не столкнулся с отцом.
– О, привет, Иван Семёнович! Ты уже здесь?!
– А я уж звонить тебе хотел…
Они обнялись, а отец потянул за собой к выходу со двора:
– Давно тебя ждём! Я ведь с матерью приехал. Пойдём, поговори с ней! Она почти ходить не может – радикулит перекосил, еле до машины довёл.
– Ну, вы даёте огня!
Они вышли за ограду, а за ней машины в ряд к бордюру приткнулись, и мама из знакомой легковушки машет. Семён распахнул дверцу, обнял свою родимую, а она сразу слезами зашлась; отец закурил.
– Как же так, сынок, получилось, что покидаешь нас? По своей воле или как?
– Мам, разве не слышала о мобилизации? Ничего не поделаешь. Не я один.
– Это что же – война пришла, а мы живём и знать ничего не знаем. Где-то что-то происходит, нас не касается, думали, что всегда так будет.
– Ну вот коснулось. И ничего изменить нельзя: закон есть закон.
– Как же жалко тебя. Ты ведь у меня один теперь, вся надежда на тебя была, когда Андрея не стало, а теперь и тебя забирают!
– Мам, да вернусь я, никуда не денусь. Поменьше обо мне убивайся. Я ведь не пацан какой… – Он ещё что-то говорил, а она, похоже, не слышала – утирала платочком слёзы и беззвучно рыдала.
Семён посмотрел на отца:
– Пап, мне пора, надо доложить о прибытии. Успокой Лексевну.
Отец встрепенулся, подошёл к машине, тронул жену за плечо, попросил:
– Ну, хватит, Вера! Хватит! Он не один такой. Во все времена так было.
– Мам, пап, спасибо большое, что приехали, теперь и на душе будет легко, всегда буду вас вспоминать. Давайте обнимемся, и пойду, а вы не ждите – можно и полдня прождать отправления. Пап, садись за руль!
Семён обнял отца, подошёл к матери, поцеловал её, несильно прижал к себе, вздохнул и словно попросил извинения:
– Пора! – и поправил рюкзак, круто развернулся и стал пробираться ко входу в военкомат. Уже на ступеньках оглянулся и увидел отца, махавшего вслед, приостановился, махнул ему в ответ и торопливо раскрыл дверь, словно спешил сократить расставание.
Доложил дежурному о прибытии, тот проверил повестку, сотрудница военкомата оформила документы, сделала отметку в журнале и указала на боковую дверь:
– Проходите на медкомиссию!
Именно её, этой комиссии он боялся более всего, и боязнь эта пришла, когда получил повестку, поэтому изводил себя мыслью: «Всех взбаламутил, а вдруг завернут, как дефектного. Кто-то, может, и порадовался бы этому, но мне такая лафа ни к чему!» Но делать нечего – прошёл в коридор, встал очередь. Мужики все суровые, молчаливые, лишь двое, видимо знакомые, вспоминали недавнюю поездку на охоту, сколько они уток настреляли и как потом славно погужевались, завалившись к молодухам, и как потом еле унесли ноги от местных мужиков. «Молодцы, ребята! – подумал Семён. – Впереди у вас славная охота. Вся стрельба впереди!»
В какой-то момент он вспомнил о родителях, и стало нестерпимо жалко обоих. Поставил себя на их место и не сумел представить, как бы сам отнёсся к мобилизации единственного сына. Уж лучше не думать об этом, а положиться на волю божию, везение и собственную осмотрительность.
Главное, кого он опасался из врачей, – это хирург и невропатолог. Терапевта он прошёл легко, а эти вполне могут придраться к раненой ноге, начнутся выяснения: когда, при каких обстоятельствах была проведена операция, как проходила реабилитация. На его счастье, невропатолога не оказалось, а на вопрос хирурга, сидящего за столом: «Были переломы?» скороговоркой ответил: «Нет, не было…»
– У вас вот отмечено, что вы участник СВО. Давно вернулись? И по какой причине?
– Добровольцем был, но недолго… Ранение в голень.
Врач вышел из-за стола, осмотрел ногу, спросил:
– Кость была задета?
– Нет…
– Но шрам почему-то обширный.
– Так операцию делали, какую-то мышцу сшивали… – Семён притворялся и не до конца выдавал подробности. Ведь скажи он, что было задето ответвление седалищного нерва, то вполне врач мог бы завернуть его, дать отсрочку, а Семёном к этому моменту одолело упрямство, когда он ни о чём не хотел слышать – только мобилизация, только быть со всеми.
Врач, видно, был опытным, внимательно посмотрел в глаза Прибылому, будто сказал: «Лукавишь, братец!» – и попросил:
– Вытяните руки вперёд и присядьте несколько раз!
Просьбу Семён послушно и резво выполнил, а врач, что-то записав, отдал ему «бегунок» и махнул рукой, мол, проходите далее. Окулист и «лор» Семёна не пугали, потому он знал, что со зрением и слухом у него порядок, поэтому с лёгкой душой отметился у них и прошёл в зал, где скапливались прошедшие медкомиссию. Народ разный, и по-разному вели себя мужики: кто ковырялся в рюкзаках, доставая еду, кто дремал – и ни одного знакомого.
После часа ожидания появился невысокий новичок, с навьюченным рюкзаком выше головы; приглядевшись к нему, Семён узнал водителя со своей базы, предлагавшего отметить мобилизацию. Махнул ему рукой, обращая внимание. Тот увидел его, подошёл и заулыбался:
– Один знакомый есть!
– Рад видеть, Анатолий!
Поздоровались. Тот сел рядом, попросил:
– Семён Иванович, называйте меня Толяном – мне так привычнее.
– Тогда и я буду просто Семёном. В какую команду зачислили?
– Мотострелок я, буду за танками пыль глотать да на бэтээрах задок морозить, а в перерывах в землю закапываться. Хотя до конца не знаю, куда меня записали. Может, сразу в водители. Я бы согласился!
– Значит, мы с тобой коллеги. Может, вместе попадём.
– Неплохо бы, если уж такая масть пошла.
Семён подумал, что ему в общем-то всё равно, куда направят, не для того он сюда пришёл, чтобы торговаться и выпрашивать для себя хлебное место. Правильно ведь Толян сказал, какая масть придёт, так и будет. Из-за этих бесшабашных слов «коллеги», заранее остригшегося наголо, отчего рыжеватые волосы почти не были заметны, Семён по-иному присмотрелся к нему, вдруг подумав о том, что был бы благодарен судьбе, если она и далее будет их сводить. Ведь посмотреть особо не на что: мелкий, кособокий какой-то на вид, и говорит, через слово матюгаясь, а всё равно в нём чувствовался характер и надёжность, словно у великана-богатыря. И ещё подумалось о том, что среди многих тысяч воинов Толян будет единственным знакомым, к тому же земляк – это многое значит.
Они пробыли в военкомате почти до обеда, когда началась, как сказал Толян, «движуха», и вскоре прозвучала команда дежурного офицера: «Выходи строиться!» Все они, утомившиеся от ожидания, ручьём устремились к дверям, на свежий воздух, и построились перед зданием военкомата в четыре шеренги без соблюдения ранжира. За отгороженной ленточкой площадки для построения скопились провожающие, Прибылой никого не ожидал увидеть, но вдруг раздался знакомый звонкий голос: «Се-ня!» Вгляделся он и увидел Людмилу, и будто током пробило от радости, оттого что кто-то, помимо матери и отца, пришёл проводить! Не ожидал он такого подарка и сразу помахал ей, а потом, пока произносились прощальные речи военкома, чиновников, священника, смотрел и смотрел на Людмилу, и показалась она в эти минуты необыкновенно красивой в лёгкой кремовой куртке, с волнистыми, распущенными до плеч каштановыми волосами, и почему-то именно в этот момент вспомнил он их запах, и задышал глубоко и взволнованно.