В предрассветных сумерках следующего утра капитан Тундряков представил Прибылого личному составу отделения и взвода, пожелал боевых успехов.
– Будет трудно – поможем, но вы бывалый – справитесь, мы в этом не сомневаемся и убедились! И быть примером для бойцов умеете, и авторитетом пользуетесь.
– Служу России! – отчеканил Семён и почувствовал себя уж если не счастливым, то взволнованным – этого не отнять.
После представления Прибылого лейтенант Акимов собрал в блиндажах по очереди первое и второе отделения своего взвода и провёл с ними короткий инструктаж, разъяснил общее положение на фронте.
– Он оживился по всей линии соприкосновения, продолжается концентрация личного состава ВСУ, а также иностранных наемников, прежде всего поляков; со стороны противника наступления идут каждый день по всем направлениям, но все они отражены с помощью артиллерии, РСЗО и миномётного огня, зачастую в создаваемых для противника «огневых» мешках. В нашей бригаде тоже идёт постоянное пополнение из числа мобилизованных, что поднимает общий настрой бойцов. Да вы сами видите, как ещё две-три недели назад мы думали лишь о том, как удержать наши позиции в Хватове, Червонопоповке, Временной, а теперь всякий раз даём противнику по зубам и наступаем в ответ. Если ранее враг более устремлялся на северный фас, то теперь всё чаще замахивается на южный, в чём вы могли убедиться в боях последних дней. Вполне можно предположить, что противник остерегается нашего пополнения, поэтому спешит использовать численное превосходство, не жалея личного состава, но каждый раз откатывается на исходные позиции.
Спросив «есть ли вопросы», лейтенант отдал команду разойтись по местам, а сержант Прибылой понял, что с этой минуты он в ответе за полтора десятка своих бойцов.
Вскоре он доложил Акимову о готовности к бою, когда наша артиллерия и реактивные системы начали жечь позиции противника, что являлось признаком нового наступления. Все знали: после ударов артиллерии они скатятся в овраги, замрут в воронках, а утихнет канонада, начнут мелкими группами, своими жабьими прыжками двигаться под прикрытием БМП на наши позиции. И опять на короткое время в дело вступит наша артиллерия и миномёты, а после прозвучит команда: «К бою!» Её всегда ждут, к ней готовятся, но всякий раз она звучит резко и неожиданно, словно обжигает огнём.
33
В этот раз всё так и произошло, с той лишь разницей, что теперь Семён Прибылой командовал отделением. На кого-то неожиданное и сумбурное повышение в звании и назначение, может, и повлияло бы ошеломляюще, заставило задрать нос, но Семён никогда в подобных устремлениях замечен не был, и не плясал от счастья, уподобляясь неразумному и чванливому недорослю, понимая, что теперь на него возложена новая задача, ему доверяют, а значит, он должен быть примером бойцам. Так его учил отец, так говорила мать, правда, по-своему: «Сам не будешь срамиться, сынок, то ни одна срамота к тебе не прилипнет!»
Семён в недолгом своём боевом опыте ни разу не отсиживался за спинами. А теперь просто обязан быть первым. Появлялся ли страх, когда думал об этом? Был, конечно, но только до начала атаки, когда выдвигались вперёд боевые машины пехоты, на которых мотострелки доставлялись к переднему краю, а там, выскочив из чрева машин, веером разбегались и, если нужно, то атаковали, если нужно, залегали в рытвинах, воронках, а то и поднимались, и встречали противника, либо вдогонку зачищали его – огрызающегося и пока не сдающегося.
В последний месяц фронт стабилизировался, и если в первые дни напряжённо сдерживали натиск превосходящих и, похоже, обезумевших от локального успеха сил противника, то встречая их, словно выбирались из осклизлой ямы – медленно, неохотно, но теперь, обогатившись мобилизованными, будто выливались из переполненного ведра: широко и по всей линии своего участка противостояния.
В этот день всё проходило будто по написанному сценарию, заезженному за последние недели. По шоссе со стороны Заречного и Торского выдвинулись танки, расползлись веером, их встретила артиллерия на дальних подходах к нашему рубежу обороны, в результате обстрела один танк был подбит, три других остановились, а ещё один, задымившись, повернул назад, и чем он сильнее ускорялся, тем гуще дымил, и вскоре по его правому боку вспыхнуло пламя, заставившее танкистов чуть ли не на ходу покинуть машину и разбежаться в разные стороны, спасаясь от взрыва боекомплекта. И он вскоре произошёл, озарив хмурое пространство фейерверком из искр и малиновых языков острого пламени. Но всё это было на дальнем подступе, хотя на прямой видимости, но поступали сообщения от разведчиков о параллельном наступлении ещё одной колонны со стороны Диброва и Кузьмино, двигавшейся под прикрытием опушки леса национального парка, тянущегося на несколько километров до топких берегов Северского Донца. Из этих лесов могли угрожать только разведгруппы либо малые силы, а это не та опасность, которой ныне необходимо остерегаться по-настоящему. Главное – выдержать лобовой удар, а с южной колонной разберутся луганские подразделения.
После взрыва танка в центровой колонне противника произошло замедление, но это было временное замедление, и стало понятно, что на батальон Пронько колонна навалится по-настоящему. Вот только смогут ли три уцелевших танка врага выдвинуться к линии окопов из-за пересечённой местности распутицы, или ограничатся стоянием в пределах видимости и оттуда начнут поддерживать своих мотострелков, всё ближе приближавшихся жабьими скачками. По окопам уже прошла команда: без приказа огонь не открывать. Томились до последнего предела, и вскоре приказ последовал. Автоматы, пулемёты, гранатомёты встретили наступающих стрелковым огнём, заставили их залечь, и тут приступили к работе наши миномёты. Достаточно долго враги терпели обстрел, словно слившись с бурьянистой луговиной и кустами, но всё-таки не выдержали и по одному, по двое-трое начали откатываться. И тут прозвучала команда: «Вперёд!» Её ждали, к ней внутренне готовились бойцы и, подстёгнутые этим ожиданием, двинулись на отступавшего противника. В этот момент миномёты замолчали, и трескотня стрелкового оружия и буханье гранатомётов слились в единое шумовое поле.
Семён преследовал отступавшего противника в первом ряду, рядом с ним оказался Кочнев, как и договаривались перед атакой. После миномётного затишья показалось, что число отступавших выросло, но это не испугало, а лишь прибавило азарта, как прибавляется у охотника при виде большой стаи дичи. Толян что-то кричал, размахивая автоматом, но Семён не понимал земляка, только радовался, что он здесь, рядом, и, запыхавшись, бил короткими очередями по серым фигуркам врагов. Он очень быстро расстрелял один магазин, примкнул второй и устремился далее, минуя двухсотых, добивая трёхсотых, потому что в пылу преследования не мог остановиться, зная, что они могут стрелять в спину, и забыв обо всём другом на свете в этот момент. И было жутко наблюдать боковым зрением, что и наши бойцы то слева, то справа падали, падали по-разному: кто плашмя, кто заваливаясь набок, кто, будто оступившись, запахивался подбородком в луговину.
Когда был почти расстрелян третий магазин, донеслась команда: «Отбой! На исходные позиции!» И едва разрослось пространство между наступавшими и преследуемыми, вскоре оказавшимися под защитой своей бронетехники, вроде как по обязанности огрызавшейся, то по месту их скопления прилетело десятка два снаряда чуть ли не одновременно, покрыв всё пространство шаровыми разрывами, огнём и дымом, создав дымовую завесу.
– Вот и «солнцепёк» нам в помощь! – кто-то сказал дрожащим от напряга и волнения голосом.
Наши откатывались назад, по пути подхватывая двухсотых, перематывая жгутами и перевязывая трёхсотых. Они, кто мог, вкалывали себе обезболивающее, либо вкалывали им. Кто-то из них ковылял сам, кого-то, подхватив под руки и ноги, согнувшись, несли, а кого-то тянули, зацепив за карабин, так же, как и двухсотых, только с большей осторожностью. Всех раненых в окопах ждали, осторожно перемещали к машинам эвакуации; следом, уточнив личность, отправляли двухсотых, коих в роте оказалось трое, и десятка полтора раненых, считая и Толяна Кочнева. Тот сидел в блиндаже, сняв «броник» и куртку, и осматривал руку выше локтя, пытаясь тампоном остановить кровь. Его заметили, хотели отправить к санитарной машине, но он заупрямился:
– Не хочу на койке валяться, мне и здесь неплохо.
Единственное, что он позволил подошедшему санитару, это обработать «царапину» и перебинтовать руку. Рана, действительно, оказалась лёгкой, но пуля или осколок продырявил обе куртки, нательное бельё, чем Толян остался очень недоволен:
– Ну вот, теперь дуть будет – не лето красное стоит!
– К старшине подкати – бэушную выдаст!
– Ага, с двухсотого снятую! Хорошо, если с нашего, а если с врага? Не хочу! Сам зашью!
Мало-помалу возбуждение и суета прошла, всяк занимался кто чем, но большинство приходило в себя. Семён не исключение. В его отделении оказался один тяжелораненый, и это угнетало, как и общие потери роты. Никакого сравнения с прежними схватками. Сегодня что-то противник совсем озверел – шёл стеной, и, вспоминая отдельные моменты, Семён как в замедленном повторе прокручивал эпизоды боя, те его моменты, когда его очереди попадали в наступавших, он отчётливо видел, как вздыбливались на них «броники», куртки, но падали они почему-то не сразу, а лишь со второй или третьей очереди, но и свалившись, некоторые пытались отстреливаться. Таких Прибылой безжалостно добивал, всякий раз вспоминая поверженного три недели назад поляка, и всякий раз мелькала мысль: «Откуда у них такая упёртость, словно перед ними не такие же русские, если бьются с оголтелой неистовостью, будто защищают от варваров жену или своих детей? Но ведь нам не нужны ни их жёны, ни дети! Это надо так оскопить свою душу, так перевернуть сознание, что они готовы теперь землю грызть за своих верховных клоунов, продавшихся Западу, продавших и их заодно. И где они были, когда восемь лет расстреливали Донецк, где были, когда громили Луганскую землю?! Хоть кто-нибудь из них возопил, как все они вопят теперь, истекая гнилой ложью и перевёртыванием фактов. И так далеко зашли в этом, так поверили в собственное враньё, и теперь, похоже, и сами не ведают, что творят».