– Смогу…
Семён подхватил его под руку, помог выбраться из воронки и, почти не пригибаясь, повёл его к своим окопам. Несколько бойцов, увидев командира, вернулись назад, первым оказался рядом Толян.
– Куда укропа тащишь?
– В плен… Сам идёт.
– Жаль, что негра не взял, а то отыгрался бы на нём!
– Сдайте его к лейтенанту. Пусть разбирается… Вот его оружие.
Бойцы подхватили врага, чуть ли не волоком потащили в блиндаж, а Семён не спешил в укрытие. Он неторопливо спустился в окоп, снял каску, ослабил «броник». Глянул в нависшее небо, собиравшееся дождём, и почувствовал себя как никогда уставшим. В голове пронеслась череда дней и ночей последнего месяца, и показался он нескончаемым, без начала и конца. Опустился на приступок, и почему-то ни мыслей в голове, ни чувства на сердце. И ничего не хотелось, кроме одного: вернуться домой, обнять родителей, дочку и долго-долго молчать.
36
Осень стелилась и стелилась и никак не переходила в зиму. Грязь на ногах налипала и налипала и не хотела отставать. Берцы совсем разбухли, форма сделалась сплошь серой от грязи и дождей: не успевая высыхать в короткие моменты отдыха, она высыхала на теле, но и такое редко случалось, потому что почти каждый день противник наступал, показывая непонятную упёртость. Сколько можно биться башкой в ворота, если их не открывают, а самим сил открыть не хватает?! Или их стратеги после лёгких прорывов под Изюмом и Балаклеей рассчитывали с такой же лёгкостью купаться в фарте и впредь, словно не понимали или не хотели понять, или догадки не хватало, что время быстрых «наступов» для них прошло, хотя они давно мечтали прорваться и выйти, как кому-то из них представлялось, на оперативный луганский простор. Этими представлениями они думку думали, видимо, не понимая того, что с каждым днём российская сторона всё более насыщалась войсками; рассредоточиваясь, они создавали глубину обороны, чтобы в нужный момент сжаться пружиной и устремиться вперёд.
Общему ожиданию предстоящих событий даже не помешало сообщение об оставлении российскими войсками Херсона. Вслед за эвакуированными жителями они переправились на левый берег Днепра, где были заранее подготовлены три линии обороны. Конечно, никто не хотел такого поворота, создававшего напряжённость в войсках, непонимание и недовольство в народе. Но всё это можно было бы принять и понять, если бы бойцам спецоперации не противостояло агрессивное западное сообщество, но этого буйные диванные головушки не хотели принимать во внимание. И пусть пока это противостояние не проявлялось участием напрямую в схватке с их живой силой, зато Запад завалил техникой, финансами, отчего у одурманенных лживой пропагандой украинцев, жадных до чужих денег, рекой лившихся, казалось бы, бесплатно, создавало иллюзию своего могущества, уникальности, а по сути проявлявшейся в самом натуральном лакейском лизоблюдстве. Не всем, конечно, но большинству это нравилось. Разделившись на воинские касты, одни, подогревая амбиции, гнали под пули и снаряды других – тысячи необученных вояк, мечтавших при первой возможности сдаться.
Не обошлось без движения и во второй роте третьего батальона, когда пришло пополнение взамен выбывших за месяц непрерывных боёв. С новичками быстро перезнакомились, а «старики» давно знали друг друга, прошли проверку в бесчисленных боях, вылазках, караулах. Поменялось и командование. Командиром батальона назначили капитана Тундрякова вместо майора Пронько, погибшего от случайной пули снайпера. Редкий, конечно, случай, когда снайпер попал в пассажира движущего уазика, да аккурат в висок; пуля прошла на два-три сантиметра выше «брони», установленной Прибылым по приказу майора, – вот и не верь после этого в злой рок. Предусмотрительность, конечно, похвальное качество, но на войне она зачастую не срабатывает, если случай бывает сильнее и, не церемонясь, предъявляет свои права. Вместо Тундрякова, повысив в звании до старшего лейтенанта, назначили Акимова, а Семён Прибылой стал врио командира взвода. Все эти перестановки доказали, что фронтовая «карьера» дама капризная, в один момент может разрушить и опрокинуть тщеславные устремления, если они у кого-то ещё остались в таких условиях, где личное желание ничего не стоит, и все события подчас подчиняются необъяснимому движению, закономерность которого не возьмётся объяснить самый изощрённый ум.
Для Семёна ничего не изменилось с новым назначением, к которому он не рвался: назначили и назначили – эка невидаль. С ним, как всегда, на подхвате Толян Кочнев – как без него. И как-то сам собой к ним прибился рядовой Антон Безруков. Его имя и фамилию Семён сразу запомнил, когда тот напрямую высказал мнение о нём после «командировки» к Пронько. Высказал без капли подхалимажа, честно, в глаза. Конечно, правдорубы никому и никогда не нравятся, когда они уж слишком по живому «рубят», и зачастую небескорыстно отстаивают либо своё предвзятое мнение, либо, что ещё хуже, за какую-то выгоду чужое. Нет, Антон не таков: сказал и забыл, и не стал мелькать перед глазами, надеясь на поблажки. Всегда, при любой атаке или в обороне вместе держался, и Семён знал, хотя никому не говорил об этом: «Надёжный этот Безруков, на него всегда можно положиться!» Да вот только, чтобы уметь и успеть помочь в случае нужды, необходимо определённое совпадение фактов, возможностей, чтобы помощь была бы оказана именно в тот момент, когда без неё никак не обойтись.
Захотелось о нём узнать поподробнее, и при случае, разговорившись с ним, Семён узнал, что несколько месяцев назад он ушёл из монтажного управления, вернее, если верить его словам, его «ушли»; перед самой мобилизацией нашёл работу, но не успел выйти на неё. Антон не стал особо распространяться на тему «почему вынудили уволиться», сказал коротко и зло:
– Правду никто не любит!
– Правда – сложная штука, чтобы высказать её, нужно подходящее место и время, а не сдуру орать о ней среди площади.
– Семён, всё это так, но бывают случаи, когда нет сил смотреть на какого-нибудь зажравшегося начальника, ставящего себя над всеми, при этом пресмыкающегося перед теми, кто выше по должности.
– Знал я одного такого, – Прибылой вспомнил Чернопута. – Как правило, они заканчивают горько, а то и трагично свою жизнь, к тому же омрачают знакомых и родственников. Но когда они ломятся к цели, совсем не думают об этом, им кажется, что вокруг все олухи, а они шишки на ровном месте. Уж сколько таких было и сколько ещё будет. Опыт человечества ничему никого не учит и никогда не научит. Вот, спрашивается, почему мы здесь? Что такая за причина кинула нас в окопы – в грязь, вонь. Когда попить чистой воды – это счастье, не говоря уж о том, чтобы помыться, переодеться в чистое и сухое бельё. И все знают причину этого: когда кому-то не живётся мирно, когда начинают зариться на чужое, запрещать родной язык, ставить себя над всеми. Вот отсюда и конфликты, войны – от всей той животной сущности, скрытой до поры до времени в человеке. И что-то говорить таким, делать нравоучения – бесполезно, если амбициозный и зарвавшийся чел ничего этого не замечает и, самое страшное, не хочет замечать. Вот и на фронте много всякой дури бывает. И всё вроде бы затевается правильно, ставятся задачи, просчитываются и прописываются планы, а на деле зачастую всё ломается, опрокидывается ходом действий той или иной стороны.
Семён по лицу посмурневшего Безрукова понял, что монолог вышел долгим и скучным, и мысли в нём избитые, но что делать, если хоть сто раз повторяй одно и то же, ничего не изменится. Вот и Антон, думается, остался при своём мнении, шедшем от какой-то обиды, нанесённой ему на работе, и никак не может забыть, может даже посмеяться над ней. Ведь ему тридцать, ещё жить и жить, радоваться каждому новому дню, цепляться за него, находить в нём радость, лелеять её для себя и других, но что-то не видно свежести во взгляде и настроении. Ему бы жениться, завести детей, глядишь, как-то по-иному жизнь бы сложилась, но нет, не женат, хотя был, а развёлся, как объяснил, из-за проблем с родителями – каких именно, не уточнил, а у Семёна не повернулся язык выпытывать. Вот у его старшего брата всё хорошо: работа в полиции на высокой должности, семья – ему бы так. Но что легко на словах, тяжело осуществить в жизни, когда не знаешь, как перемолоть невзгоды. «Но ведь как-то необходимо этого достигнуть и попытаться понять себя и окружающих. Очень необходимо!» – думал Семён.
Во взвод Прибылого неожиданно назначили лейтенанта Комракова из мобилизованных. Ему за сорок, он не по годам располневший, когда-то окончил институт с военной кафедрой и его выпустили в звании лейтенанта. И вот теперь мобилизовали, он оказался на фронте после подготовки и начал командовать вверенным взводом. И то ли по привычке, то ли страдая нервами, постоянно похохатывал. Эта особенность показалась странной, не к месту проявлялась, но ко всему привыкают, привыкали помаленьку и к этому. Конечно, как вновь прибывшему, лейтенанту сразу захотелось проявить себя, показать, что он тоже что-то понимает в воинской службе, поэтому, если появлялась минута-другая свободного времени, он тотчас строил взвод: то для информации, то для проверки внешнего вида, то пытался вспоминать строевую подготовку. Командиры соседних взводов ему указывали на неуместность и глупость подобных занятий, создававших опасное скопление личного состава, чреватое тяжелейшими последствиями при артобстреле, – он ни к чему не прислушивался. Даже, говорят, Акимов вызывал его в свой блиндаж и о чём-то говорил, но и это не подействовало. Зато когда на вытертой стенке окопа появилась нацарапанная ножом надпись: «Комраков будешь выё… ться от своих пулю схлопочешь», – всё изменилось. Хотя надпись оказалась без знаков препинания, но на лейтенанта она повлияла даже без корректуры, если его в тот же день будто подменили: тише воды ниже травы стал.
Никто не знал, кто это придумал, но Семён догадался, когда увидел повеселевшего Безрукова, мигнувшего при встрече, и озорно подумал: «Молодец, мужик! Так и надо лечить гундосых!»