37
Прибылой вспомнил разговор с Безруковым через несколько дней и убедился в правильности недавних мыслей. К этому времени по-настоящему запуржило, пусть и ненадолго, грязь под ногами превратилась в слякоть, и они готовились отразить очередной наступ украинских «партнёров», немного сместившись вправо по фронту, а при ответном преследовании занять безлюдную деревушку в «серой» зоне. И никто не объяснил, для какой такой необходимости планируется это «завоевание», какую пользу оно принесёт в тактическом плане, если общего движения не намечалось, но, видимо, новому комбату Тундрякову захотелось проявить инициативу и доложить о значительном наступательном успехе. Его, конечно же, не могли ослушаться ни в ротах, ни во взводах. К тому же наступающий в этот день противник появился перед деревушкой мелкими группами, создавая охват с двух сторон, и только техника, совсем добивая асфальт, шла и без того разбитой дорогой. Бронемашины и пехоту разведчики вовремя заметили, наступавших знатно встретили артой, и после первой же задымившейся машины остальные три развернулись полицейским разворотом, то есть задним ходом. Пехота же продолжала огрызаться, проникая в заросшие бурьяном сады, словно дразнила близким присутствием.
Когда их начали оттуда выбивать, чтобы не путаться в бурьяне, враги мало-помалу просочились на улицу и отступали, прижимаясь к палисадникам, словно по невидимой линии, за которую не могли заступить. Их поведение никого не насторожило, и только когда под ногами наших авангардных бойцов начали взрываться «лепестки», была дана команда на отход, но было уже поздно: несколько бойцов, и среди них Прибылой, корчились перед палисадниками, с запозданием сообразив, что их развели как лохов.
Семён увидел почти незаметный в опавшей листве «лепесток» в последний момент, и по траектории на него должен наступить Безруков, бежавший рядом. Что-то говорить и объяснить Антону было поздно, и единственное, что Семён сделал автоматически, – это шибанул рядового калашом, отчего тот кувырнулся в другую сторону от мины, в тот момент даже не понявши, от чего спасся. Потерял равновесие и Прибылой и, чтобы не оступиться, шагнул в другую сторону, и сразу же его опрокинул удар в левую ногу. От неожиданности он не успел понять, как оказался на траве, и только по развороченному берцу всё понял. Боли почти не чувствовал, она была лишь в первый момент – словно огромной иглой вонзилась в ступню и выше во всю ногу, и перехватило дыхание. Ощущение было такое же, как и в апреле, когда получил ранение так же в левую ногу. Сначала ничего не сообразивший Безруков потирал ушибленное плечо, а Семён, изогнувшись, достал аптечку, вколол обезболивающее, а ногу ему перетянул жгутом подскочивший Толян.
– Как тебя угораздило! – возопил он. – Куда глядел-то?!
– Мины тут насыпаны, сам под ноги смотри.
– Из-за меня он попал, – наконец понял Безруков, что произошло. – Меня оттолкнул, а сам не уберёгся.
Семён не стал комментировать, лишь попросил помочь подняться. Ему в этот момент было не столько больно, сколько обидно и тревожно, когда коротко глянул на развороченную ногу со стекавшей по ошмёткам берца кровью. Кочнев, подхватив под руку товарища-командира, развернулся в обратную сторону; побледневший лейтенант Комраков бегал в это время от одного раненого к другому, пытаясь помочь.
– Да не носись ты вдоль палисадников! – крикнул ему Семён. – Суки укропские «лепестков» набросали.
Осознав свою промашку, бойцы аккуратно выбрались на асфальт и теперь шли, практически не маскируясь. Из их роты раненых набралось семеро: шестеро подорвались на «лепестках», а у седьмого было разворочено бедро. Всех несли, по двое сцепив руки. И нужно было дойти до крайних дворов деревни, где за полуразбитым сараем стояла медицинская «буханка» и суетились два фельдшера.
Раненых сразу рассадили в машине, фельдшеры на ходу принялись разрезать и сдирать с них берцы, окровавленные лохмотья носков, заново перетягивать голени жгутами, начали обрабатывать раны. У кого они были сильными, просто собирали ошмётки из сухожилий в клубок, бинтовали, и бинты тотчас пропитывались кровью и, казалось, распухали; защищая от грязи, их обматывали пакетами.
Машина с ранеными остановилась недалеко от блиндажа комроты, оттуда выглянул старшина, сильнее обычного косолапя, переписал всех пострадавших пофамильно, вскоре вынес пакеты с документами, смартфонами и зарядками. Он принял от них оружие, снаряжение.
– Держитесь, парни! – сказал старшина, ни к кому не обращаясь конкретно, и было видно, что и он переживает.
К Семёну подскочи Толян, попросил, чуть ли не плача:
– Не пропадай! А я при первой возможности свяжусь с тобой!
Подошёл и Безруков:
– Держись, Семён! – и слегка похлопал по плечу. – На всю жизнь твой должник!
Через час раненых доставили в полевой госпиталь, где проверили давление, неврологические реакции, сняли кровеостанавливающие жгуты. Хирург осматривал стопу Семёна и давал команды медсестре. Прибылой лежал на столе и слышал позвякивание инструментов, сопение доктора. Более всего Семёна интересовали в этот момент тяжесть травмы и последствия ранения. Надеясь, что хирург даст хоть какое-то объяснение, он не дождался от него ни слова и тогда спросил сам:
– Доктор, что там у меня?
– Ранение…
– Опасное?
– Любое ранение опасное, если его не оперировать и не лечить… Вам повезло, что взрывная волна прошла по касательной, лишь разрушив четвёртый палец и мизинец. Они восстановлению не подлежат, так как самоампутировались, третий и второй – вывихнуты, но сохранился большой палец, а это значит, что не нарушен свод стопы, и она будет сохранена, если правильно лечить и восстанавливать после ранения, и поменьше говорить. Мы всё сделали, что можно сделать в полевых условиях, чтобы не развивался некроз. Сейчас вас отправят в тыловой госпиталь, где продолжат лечение, а мне остаётся пожелать скорейшего выздоровления.
Хотя врач и упрекнул Семёна в болтливости, но говорил в основном он сам, и не зря. После его достаточно подробного разъяснения ушли мрачные переживания, навалившиеся сразу после ранения, когда в воображении всплывали не лучшие картины предстоящей инвалидности.
Вскоре раненым выдали костыли, завели в автобус, где половина мест оказалась переоборудована для лежачих, и почти все они были заняты. Подошла ещё «буханка».
Вновь прибывших рассортировали, нескольких оставили, а остальных добавили на свободные места в автобусе, два из которых были забронированы для сопровождавших врача и фельдшера. Когда они пришли, обвешанные сумками с приборами, аптечками, и пересчитали раненых, устроив перекличку, водитель принёс две упаковки бутилированной воды.
Ехали молча, тишина прерывалась лишь от чьего-то стона на ухабах. Большинство же раненых молчаливо переносили дорожные лишения, лишь морщились и скрипели зубами, просили сделать обезболивающий укол. Ехали с закрытым глазами, и можно было подумать, что все спят, но никто не спал, все терпели боль и молча обдумывали своё положение, в мгновение изменившееся после подрыва мины или пулевого ранения. Один не утерпел, достал смартфон и начал радостно трепаться, что, мол, ему повезло с ранением, он едет в госпиталь. Когда устали его слушать, кто-то сказал:
– Мужик, заткнись, а то не доедешь!
Болтун ничего не ответил, благоразумно промолчал, и это правильно, потому что всем хотелось поговорить с родными и близкими, но состояние духа не позволяло плакаться и пугать их, когда до конца ничего не известно. Семён имел такое же мнение. «Вот доберусь до госпиталя, отосплюсь, тогда и позвоню. А сейчас чего языком трепать, когда на это нет ни сил, ни желания».
Все думали, что их повезут в Ростовский госпиталь, но когда автобус добрался до трассы «Дон» у Богучара, то вспомнили о местном госпитале при дивизии, но нет, автобус просквозил далее, пошёл шибче, хотя надвигались сумерки, и теперь у всех было на уме и на устах одно слово: Воронеж. Один сделал такое предположение, другой горько пошутил, если это можно назвать шуткой:
– В столицу бы хотелось, но не доедем – некроз начнётся!
Врач тотчас пресекла острослова, хотя его никто и не слушал:
– Прекратите болтать о том, о чём не имеете понятия. – И обратилась к раненым: – Не обращайте внимания, у бойца явно нервное перевозбуждение. – Добавила, уже для говоруна, немного сглаживая собственную резкость: – Не надо будоражить ребят, и так все на взводе. Сами понимаете.
Раненые, терпя боль и неудобства, находясь в полусонном состоянии, нагрузились тревожными мыслями, попытками угадать или предвидеть собственное будущее. Семён тоже дремал, и в его сознании проплывали картины встречи с дочкой, родителями, Людмилой… Когда он подумал о ней, то показалось, что она мелькнула и исчезла из жизни давным-давно, и теперь предстояло заново налаживать отношения. Вспомнил Виолку, вот ей труднее всего, она какой месяц находится в неведении. Можно представить, как она терзает Маргариту вопросами о маме, папе, и что ей может сказать бабушка, как объяснить, где её родители? Вспомнил он и мать с отцом, представил, каково им ожидать весточку от сына. И если отец виду не подаст, что переживает, то мать будет слезьми исходить каждый день… В конце концов Семён задремал, а проснулся, когда автобус въехал в ворота госпиталя, занимавшего старинное здание. Прибыли! Напоследок распрощались с сопровождавшим врачом и фельдшером, поблагодарили водителя и, цепляясь за кресла костылями, выбирались на волю, где не стреляют, не свистят мины и не рвутся снаряды. Всех прибывших ожидали каталки с волонтёрами.
После оформления, осмотра их заворачивали в санпропускник. На костылях бойцы чувствовали неуверенно. Остерегаясь оступиться, просили волонтёров взять под руку. Долго и неуклюже раздевались, стягивая с себя одежду, превратившуюся в окопах в землистого цвета дерюгу – тяжёлую и сальную. Волонтёры, проверив карманы, присобачивали к ней бирки с номерами и бросали в общий, пугающий фронтовыми «ароматами» ящик, а раненых тут же стригли наголо. Потом волонтёр, упаковав и замотав Семёну раненую ногу в пакет, крепко обвязав его скотчем, провёл в душевую кабинку, продолжая поддерживать, включил тёплую воду… Прибылой будто никогда не знал, что существует такое блаженство – наслаждение под душем, когда можно забыть обо всём на свете. После двух месяцев бесконечного пота, простуды, промокших холодных ног и соплей напитываться теплом под ласковыми струями, согревавшими саму душу, казалось бесподобным фантастическим сном. Но волонтёр всё испортил, напомнив, что с повышенной температурой нельзя долго нежиться. Пока Семён мыл голову и тело, то молчал, но теперь захотелось ответить волонтёру, которому, надо думать, до чёртиков надоели раненые и которому трудно понять, что такое оказаться в этом положении, и он сказал будто для самого себя: