– Хорошего много не бывает.
Выбравшись из кабинки, он вытерся полотенцем, надел неправдоподобно чистое бельё, пижаму и брюки. И сразу его повезли в операционную, где вновь раздели, уложили на стол, опять, как и в апреле, обездвижили низ, и он впал в эйфорию, кружившую голову. Никто ему ничего не говорил, не спрашивал, словно жалели слова или устали от них. Да ему и не были нужны ничего не значащие реплики, хотелось тишины, покоя и тепла в прохладной операционной… Наполненного этими мыслями его отвезли через час в палату, переложили с каталки на неправдоподобно чистую постель, где он вскоре заснул, с запозданием подумав: «Вот я и на месте!»
38
А далее всё пошло проще и привычнее. Какой-никакой, а госпитальный опыт у Семёна имелся. Проснувшись ночью от боли, когда ослабла анестезия, он вызвал медсестру, попросил сделать обезболивание и, получив его, попил воды и вновь окунулся в сон, и спал без сновидений, словно беззаботный ребёнок. Сумбурные сны и видения, как давно понял Прибылой, приходят, когда человек, уставший от безделья и придуманных забот, мается душой, когда он может во сне разогнать пульс до ста, а проснуться в поту. Спроси его в такую минуту: «Что с тобой? Что случилось?» – он ничего вразумительного не скажет, а лишь осовело оглядится и вновь уткнётся в подушку.
Прибылой счастливо поспал до той минуты, когда медсестра пришла мерить температуру, и померив, забрала склянку с анализом. Позже пришла другая сестра, взяла кровь из вены. Потом ему сделали несколько уколов, и он перестал запоминать, кто и что делает: нужно вам – колите!
Другое его занимало в эти минуты: завтрак! Семён, едва проснувшись от толчка медсестры, вспомнил, что за весь вчерашний день не держал во рту и маковой росинки, а теперь, когда более или менее поспал, свыкся с затихающей болью, вспомнил о голоде. Вернее, он напомнил о себе сам. Поэтому Семён быстро слизнул овсянку с тарелки, когда её поставили на тумбочку, проглотил кусок хлеба с маслом, хотел попросить добавки, но тележка с едой уехала, громыхая, в следующую палату. Ну, ничего, и так жить можно. Он выпил таблетки и откинулся на подушку, почувствовав усталость, принялся рассматривать раненую ногу с просочившейся сукровицей сквозь повязку и шиной на стопе в виде «лаптя» с липучками. «Вот это прикид!» – усмехнулся Семён и огляделся; заметив среди других больных два знакомых лица, удивлённо воскликнул:
– Привет, однополчане, не узнаёте лысого и в пижаме?! Мы же вместе сюда пылили!
Пацаны посмотрели на него, стараясь припомнить, что было трудно после смены «имиджа», и улыбнулись:
– Во, вся вторая рота собралась! Под хороший мы попали замес!
– Теперь кто-то либо звёздочку на погоны добавит, либо кого-то в рядовые разжалуют.
– Ну, это вряд ли… Не любят у нас этого. В другое подразделение переведут, не более.
Сегодня они уже могли легко вспоминать подробности вчерашнего боя, лишь один боец нелюдимо отвернулся к стене и не принимал участия в болтовне. Семён, указав на него взглядом, молча спросил: что с ним? Вслух Семёну не ответили, лишь показали, что оттяпали ему стопу – вот и замкнулся… Их короткое обсуждение прервалось врачебным обходом. Два врача, как Семён понял, лечащий и начальник отделения, подходили к каждому раненому, спрашивали о самочувствии, изучали снимки, интересовались у медсестёр температурой и давлением больных, на что те отвечали, что, мол, всё штатно, жалоб нет, а пожелание у всех одно: час-другой поспать перед обедом, хотя бы немного наверстать упущенное. Как только закончился обход, все в палате дружно повернулись к стене и дали храпака.
Никто не знал, от кого это пошло, но к концу дня их палату стали называть «Палатой листопадников», но обитателей её это особенно не волновало. Вслух они свои потаённые мысли не высказывали, но в душе каждый благодарил Бога за то, что относительно легко отделался, только о мыслях одного, которого пока даже не знали как зовут, ничего не было известно, если он по-прежнему отмалчивался. Молчал даже и тогда, когда, приглушив голоса, вместо послеобеденного тихого часа начали названивать родным. Семён никогда не любил прилюдных телефонных разговоров, но здесь был не тот случай, и он решил позвонить хотя бы по двум-трём номерам. Сначала хотел удивить дочку, но мысль о том, что Маргарита не позволит толком поговорить с Виолкой, начнёт либо жаловаться на что-то, либо кого-то клеймить, а Семёну так не хотелось в этот момент слышать чужие дрязги, что он первым активировал телефон мамы, представив, как она сейчас радостно переполошится, да и чего-то иного трудно ожидать в такой момент от любой матери. Это и произошло.
– Ой, ой – сынок объявился!.. – Она хотела ещё что-то сказать, но завсхлипывала, непонятно запричитала и не могла остановиться.
– Мамуль, ну, успокойся… Вот и дождалась, услышала. У меня всё хорошо.
– Ты где?
– В госпитале, мам. С лёгким ранением.
– А говоришь, что всё хорошо, а сам с ранением. Какое место ранило?
– Ранения всякие бывают, мам. Ногу зацепило. Как вы там?
– Да все глаза проглядели, с телефоном не расстаёмся ни днём, ни ночью. Уж не знали, что и думать. А ты сам объявился! Ой, счастье-то какое. Радость-то какая! Ты где же находишься-то?
– В Воронеже, мам.
– Ой, это недалеко – можно приехать.
– Пока никуда приезжать не надо. Вот немного оклемаюсь, тогда видно будет. Как вы-то там, как папа?
– Он работает, я тоже на работе. Недавно вышла, а перед этим в больнице лежала – ты знаешь: делали операцию по удалению грыжи на позвоночнике. Теперь можно сказать, что оклемалась, а то ни еду приготовить, ни в доме убраться не могла. Оля помогала, каждый день приходила.
– Это какая Оля?
– Сынок, ты чего? Невестка наша, о тебе часто спрашивала: нет ли весточки. Пыталась звонить, да только телефон твой постоянно отключен.
– Мам, у всех так… Как у отца дела?
– Нормально, работает, о тебе переживает. Сейчас сообщу ему, обрадую!
– Не надо, мама… Сам позвоню. Сделаю сюрприз.
Вера Алексеевна вздохнула:
– Звони, сынок, звони. Если бы ты знал, как я счастлива, когда слышу твой голос. Как я счастлива!
– Тогда, мама, пока. Целую тебя и обнимаю. Ещё наговоримся. До скорой встречи. Сейчас папе позвоню.
Семён передохнул, прокрутил весь разговор, вспоминая каждое слово матери, и вдруг почувствовал, что и сам готов заплакать от всего того, что испытал за два месяца после мобилизации. Всего за два месяца! И сколько таких месяцев будет ещё у тех, кто остался на фронте, кто ютится в эти минуты в окопах и блиндажах. Со стороны глядя, это и представить невозможно, только побывав там хотя бы день, час или даже минуту, можно понять, что это такое – фронтовая жизнь.
Передохнув, попив водички, Семён высветил номер отца и, когда он взял трубку, сказал три слова:
– Папа, это я!
– Слышу, слышу, дорогой сынок! Ты где?
– В госпитале: живой и почти невредимый.
– Где лежишь, с каким ранением?
– В Воронеже бездельничаю, ногу зацепило…
Семён долго говорил с отцом, а когда разговор закруглили, Иван Семёнович спросил:
– Маме звонил?
– Звонил…
– Ну и хорошо. А то хотел её порадовать!
– Ещё успеете наговориться. До созвона. Целую и обнимаю, – попрощался Семён и услышал, как отец глубоко и по-особенному радостно вздохнул.
Поговорив с родителями, Семён почувствовал себя страшно усталым. Поставил смартфон на подзарядку, закрыл глаза, прилёг. Спать не собирался, зная, что надо позвонить дочке, услышать её голос и сделать это так, чтобы поменьше втягиваться в разговор с Маргаритой.
Наверняка у неё накопилось множество вопросов, и она переложит их на него; он давно заметил, что при живом муже она никогда не напрягала, потому что все вопросы тот решал сам, а она, если вмешивалась, то только тогда, когда результат был известен, – и всегда выходило так, что без её мнимого вмешательства ничего положительного не произошло бы.
Понимая, что без дела лежать бесконечно невозможно, зная, что дочка ждёт его звонка, он связался с Маргаритой и, услышав её голос, почти не узнал. Зато она сразу его определила:
– Вот и зятёк ненаглядный вспомнил о нас?! И где же вы, уважаемый Семён Иванович, пропадаете?
– В госпитале…
– Опять на больничной койке? С чем на этот раз?
– Ногу зацепило. Как вы поживаете? Как Виолка?
– Простужены обе. Так что сидим дома, лечимся народными средствами… – Если бы Семён мог видеть разговор с Маргаритой со стороны, то увидел бы, как его Виолка, отложив куклу, укладываемую спать, насторожилась, подошла к бабушке и попыталась понять, с кем так необычно разговаривает она. – Ну, а ты-то давно попал к врачам?
– Вчера… Так что у меня всё впереди.
– Всё так серьёзно?
– Серьёзно – не серьёзно, а на костылях прыгаю.
– Ну что, что? – донеслось до Семёна Маргаритино недовольство. – Твоя доча трубку отнимает, рвётся поговорить с папой!
– Папочка, это ты? Жду-жду, а тебя всё нет и нет! Когда закончится твоя командировка?
– Почти закончилась. Ещё немного, и мы увидимся!
– Я очень скучаю и… – Она не договорила, завсхлипывала, и Маргарита принялась сердито успокаивать её.
– Виола, не плачь, ты же большая, понимаешь, что иногда взрослые уезжают на работу, а потом возвращаются. Вот и я завершу необходимые дела и приеду. Тогда будем говорить сколько угодно, а потом пойдём гулять и купим пончиков в сахарной пудре и наедимся до отвала. Договорились?
– Да, папочка! Приезжай скорее, я буду тебя очень ждать.
Семён решил, что разговор завершён, но трубку взяла Маргарита, и сразу с вопросом:
– А почему ты не спросишь, как мне живётся, сколько тягот приходится переносить, нападок и лжи.
– О чём речь?
– Понимаю. Тебя это особенно не касается, а меня бывшие дружки мужа достали. Они от известного тебе ушлёпка Подберёзова узнали, что я ему вернула деньги, поверив на слово, сделала, можно сказать, исключение, а он взял и всем рассказал. И теперь несколько человек подали на меня исковые заявления, в суде их объединили в одно дело, и теперь предстоит разбирательство. При моём адвокате понятно, что они получат шиш без масла, но ведь нервы-то мотают, и каково всё это терпеть, ведь я далеко не девочка.