Роман Осипович, оставшись у Маргариты в этот вечер, стал постоянно навещать её. И сразу многое изменилось в жизни. Даже Виолка изменилась. Она стала реже звонить отцу и подолгу говорить с ним.
Как-то он попросил ещё поболтать, но она торопливо, с деловой интонацией в голосе доложила:
– Пойду помогу бабушке ужин готовить! А то она жениха ждёт!
Семён так и обомлел: «Какого такого жениха?! Что за бред?!» – хотел уточнить, но дочка отключила телефон.
43
На второй неделе пребывания в госпитале Семён всё более удивлялся переменам в окружающих, казалось бы, хорошо знакомых людях. Наверное, перемены были и в нём самом, но свои трудно заметить, а вот чужие так и выпирали. И почему-то это более касалось женщин. Что Маргариту взять, что Людмилу, что теперь Ольгу. С ними произошло что-то на первый взгляд столь необъяснимое, что Прибылой терялся в догадках, не зная, как воспринимать и как относиться к их житейским выкрутасам. По-иному он это назвать не мог. Хотя поведение Маргариты и Людмилы казались в какой-то степени предсказуемыми, ничего в них нового не просматривалось, а вот Ольга удивляла всё больше. Её поведение и отношение к нему наводило на мысль о том, что отношения не терпят пустоты. На его примере это очень хорошо прослеживалось. Когда пропала Ксения, появилась Людмила. Когда «испарилась» Людмила, вдруг заявила о себе Ольга. И пусть она открыто не говорила о своих чувствах, но Семён хорошо понимал, что кроется за её вниманием. Что-то с ней произошло такое, о чём он вполне догадывался, а главное, замечал, что её внимание и откровенность в чувствах находят и его понимание.
Это стало ещё более заметно, когда Ольга переняла эстафету у Виолы и теперь звонила почти каждый день, и как-то Семён искренне спросил по этому поводу:
– Ты что, так разбогатела, что зарплата архивариуса позволяет подобные телефонные траты?
– Ничего страшного. Я перешла на безлимитный тариф, теперь могу говорить сколько угодно.
– Так мы договоримся до чего-нибудь такого, что потом мало не покажется.
– Разве это плохо?
– Что с тобой произошло, Оль?
– Если честно, не знаю… Ты мне всегда нравился, но, сам понимаешь, я не могла даже и капелькой внимания тебя смутить. Да и ты тоже вёл себя достойно. Был жив Андрей, у тебя была жена, мне в ту пору даже в голову не приходило ничего подобного, а теперь, когда мы свободны, моя совесть чиста, тем более, если я несколько лет не позволяла себе ничего лишнего, а теперь со мной что-то произошло. Я понимаю, конечно, что именно, и ты это понимаешь, и как нам тогда быть в этой ситуации? Не замечать друг друга? Ведь я же чувствую, что ты неравнодушен ко мне, а я к тебе, и что, так и будем мучить друг друга? Да, тебе тяжелее в этой ситуации, быть может, трудно переступить память о брате, но ведь я не настаиваю ни на чём. Подумай, нужна ли я тебе. Если нет, то я не буду мешать.
– Погоди, Оля… Тебя можно понять, но и ты меня пойми. К тому же с моим ранением до конца неясно, смогу ли я без хромоты ходить, если смогу, то как. Ведь одно дело бегать-прыгать, а другое передвигаться ощупочкой. Ведь качество жизни важно для любого человека.
– Мне трудно что-то загодя говорить, но, поверь, если я уж что-то делаю, то делаю серьёзно, и твоё нытьё мне слушать совершенно не хочется. Мне от твоих слов даже обидно, будто я навязываюсь, на шее висну!
– Да не о том я… О своих родителях думаю: как они это всё воспримут? Отец, знаю, спокойно отнесётся к нашему порыву, но мать стопроцентно будет против.
– А мы не будем самовольничать, соберём твоих и моих родителей и попросим у них благословения. Думаю, после такого уважения к ним, кто откажется?
– Ну, у нас и разговор… Мы будто на весах отмериваем все «за» и «против», а нужно поступить так, как нам хочется. Не заискивать и не выпрашивать милость, от кого бы она ни исходила.
– Вот это слова мужчины! – Он услышал, как Оля завсхлипывала, и, дождавшись, когда она немного успокоится, постарался утешить:
– А насчёт ноги не переживай, если я особо не переживаю. Скажу тебе, чтобы знала то, чего не говорю пока родителям, и ты им не рассказывай. На мину противопехотную я налетел, но повезло – краем зацепил. Мизинец и четвёртый палец оторвало, третий в госпитале ампутировали, и осталось у меня на левой ноге два пальца: второй и большой, как у парнокопытного, но заживление идёт штатно, осложнений нет, даже помаленьку приучаю раненую ногу к ходьбе, с костылями, конечно.
– Молодец, я рада за тебя! Если есть настроение шутить, то всё образуется и с ногой, и у нас с тобой.
– На этой правильной ноте завершим наш разговор. Не переживай, Оля, всё хорошо будет. Верь в это!
– Верю! И целую тебя.
– Взаимно!
После паузы связь отключилась, и он представил, в каких чувствах теперь она находится, какие эмоции испытывает. Семён вздохнул, умостился на подушке и закрыл глаза, вспоминая разговор. Через какое-то время его отвлёк Николай с соседней койки.
– Извини, Семён, но я кое-что слышал… Везёт тебе – с девушкой душевно разговариваешь.
– Ты тоже не отстаёшь!
– Чепуха всё это… моя не дождалась. Узнала, что у меня стопы нет – и более стал не нужен, а ведь собирались перед Новым годом пожениться.
– Другую найдёшь: умную и любящую!
– Кому я такой нужен.
– Чудак ты человек. Никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Пройдёт какое-то время, и обязательно на свадьбу пригласишь. Люди и не с такими ранениями качественно живут. Сделают тебе протез и будешь щеголять по новой набережной в своём городе энергетиков, и будет тебе почёт и уважение, и детишек будет куча, и сам ты никогда не остановишься на достигнутом.
– Эх, – вздохнул Николай и, ничего более не сказав, отвернулся к стене.
«Весёлые, конечно, времена всех нас ждут, – осмотрел Семён однопалатников, – и у каждого своё на уме. В разговоре все, кроме, Николая, кипишатся, стараются носа не вешать, но нет-нет да проскальзывает в их глазах печаль и тревога, и сами они похожи теперь на молодых старичков: рассудительных, малоразговорчивых, а если кто и пошутит, то напряжённо и фальшиво, будто по чьему-то наущению. Да и мне особенно радоваться нечему, – добрался Семён и до самого себя, – вся и радость, что живым остался, а как далее всё сложится – лишь Богу известно».
Чтобы не мучиться предположениями, Семён на очередном обходе спросил у лечащего врача о перспективах своего интересного положения.
Тот ответил прямо:
– Что касается конкретно вас, то могу сказать о выписке через недельку-полторы, когда ваше состояние рассмотрит комиссия и примет решение о дальнейшей годности или негодности к строевой службе. С больничным листом в кармане вы покинете сие славное заведение, будете проходить реабилитацию и долечиваться амбулаторно. Думаю, всё у вас будет в порядке, так как осложнений нет, а это на данном этапе главное, как и то, что нагружайте раненую стопу постепенно, берегите, если на фронте не уберегли. Через полгода вы и вовсе забудете о нынешних тревожных днях.
Выслушав слегка шутливые наставления, Семён вспомнил свою работу, худого и носатого директора автобазы, его слова о том, что, мол, место забронировано – приходи и трудись, руководи людьми. Даже книжка трудовая у них хранится. Решив убедиться, что это так, Семён позвонил ему после врачебного обхода, желая узнать, что к чему.
Активировал его номер и сразу услышал:
– Кого я слышу! Семён Иванович?
– Он самый, – подтвердил Прибылой. – Вот решил позвонить, доложить обстановку.
– Докладывай, дорогой!
– В госпитале я нахожусь, с ранением ноги. Дело идёт на поправку, надеюсь, что после реабилитации вернусь к вам. Местечко держите?
– Обязательно, а как же! Совсем работать некому!
– Пока точных цифр назвать не могу, но месяц моя тягомотина продлится.
– Такое серьёзное ранение?
– Серьёзное не серьёзное, а на костылях прыгаю. Правда, динамика положительная, осложнений нет. Надеюсь и желаю вернуться и всё сделаю, чтобы это произошло как можно скорее.
– Ну, если есть желание – это самое главное. Возвращайся, ждём.
– Спасибо, Джоник Ашотович! До встречи!
Семён отключил телефон, подумал, что этот звонок совсем не лишний, да и директору полезно знать о планах своего работника, а работнику не суетиться, зная натуру начальника. Он любит, как и большинство начальников, чтобы к нему несколько раз подошли, напомнили о себе и поклонились. Но если отбросить эту вполне понятную должностную черту, то во всё остальном он нормальный мужик, главное – слов на ветер не бросает.
44
Завершалась третья госпитальная неделя, и всё вроде бы наладилось, шло привычным чередом, как и выздоровление Семёна. Иногда, накручивая метры по коридору, он пробовал слегка наступать раненой ногой, давать ей нагрузку; как молодой орёл машет крыльями, готовя себя к первому полёту, так и он тренировался. Если сначала даже и мысли такой не имелось, то теперь он с каждым днём всё смелее нагружал ногу: и при ходьбе, и при статической нагрузке, нагружая пятку и оберегая оставшиеся пальцы. Но делал это осторожно, помня слова врача о том, что нельзя резко нагружать стопу, на этом этапе важно избежать смещения её свода, тем более что она была у него проблемной с момента апрельского ранения. Все рекомендации Семён старался исполнять, хотя и мечтал о том моменте, когда, отбросив костыли, он пойдёт обычной походкой, и никто никогда не скажет о нём как об инвалиде. Пусть это будет не сразу, но он добьётся своего. Главное, чтобы нога не подвела, а у него хватит сил не подвести самого себя.
За последнее время Прибылой отоспался, немного поправился, даже порозовел. Теперь после обеда не заваливался спать, благодаря в душе тихий час, а копался в смартфоне, ища ролики и сайты с сообщениями с фронта, но более всего его интересовало противостояние на линии Хватово – Временная, где на «передке» окопалась и держала оборону его рота. Ему там известен каждый блиндаж, каждый поворот окопов, хватило месяца, чтобы навсегда запомнить недавнюю круговерть, состоявшую из рытья земли, постоянных атак неприятеля в многочасовых, то затихающих, то разгорающихся перестрелках. И постоянно перед глазами раненые, погибшие с той и нашей стороны, постоянные страдания, кровь и увечья. Семён не хотел вспоминать, но мысли и видения об этом не оставляли, а с каждым днём всё острее напоминали и его в этом участии. Время не помогало. Он помнил почти всех своих «двухсотых», а набралось их за месяц не менее десятка. Вполне мог быть и ещё один, когда Семён обнаружил раненого врага, скрюченного в воронке, как потом оказалось, не от тяжёлого ранения, а от собственного испуга. Особенно когда Семён встал над ним и навёл оружие. И выстрелил бы, если бы тот дернулся или потянулся за автоматом, но враг неожиданно закрыл глаза и начал молиться, словно вымаливал пощаду. В тот момент Прибылой впервые почувствовал сострадание к врагу, и по-иному поступить не мог, как простить его и не лишать жизни.