Проймину же и деваться некуда. Так бы любой поступил на его месте. «Если просить возврата долга не с руки, то хоть с такого захода, глядишь, что-нибудь обломится, – рассуждал Сергей, успокаивая себя. – А что: недурственно будет миллиончик отхватить! Тогда можно и в ресторан Михалыча сводить, а то он чуть чего бессовестно напоминает об этом: мол, скупердяй ты, Проймин, каких свет не видывал. Можно подумать, что сам он такой лошок, что хоть слёзы лей, до невозможности жалея его. Нет, дорогой однокоштник, если бы я не ходил под тобой, то разговор совсем другим вышел. И тогда ещё неизвестно, чья бы взяла. А конкурс, какое-то там лауреатство, – это тьфу, бессовестная замануха для неумёх, доводящих себя писательством до безумия, надеющихся прославиться и заработать на этом денег. И ничто их не пугает: ни ковид, ни политическое беснование западных обезьян. В советское время достичь успеха одарённому человеку ничего не стоило, а теперь это реально только для тех, кто пригрелся под чиновничьим боком, кто слова поперёк не скажет, кто оближет с ног до головы нужного человека и при этом будет мило улыбаться. А главное, всех и вся очерняет: начиная с чиновников и заканчивая Родиной! – Он на секунду задумался: – Хотя, понятно, и прежде улыбались, но не так уж погано!»
Тем же вечером Чернопут позвонил Подберёзову и предупредил о Сергее:
– В ближайшее время пришлёт тексты мой студенческий товарищ Проймин. Обрати на него особое внимание – это уважаемый человек.
– Он уже прислал, а я занёс его в отдельный список, потому что он сослался на вас, что, мол, вы настоятельно рекомендовали ему поучаствовать в конкурсе.
– Молодец, Валентин! Рад, что всё понимаешь с полуслова!
10
Проймин с Подберёзовым оказались последними, с кем Чернопут поговорил о конкурсе, и все литературные заморочки оборвались, когда обстрелы на Донбассе переросли в настоящие бои, а руководство страны ввело войска на помощь жителям теперь признанных республик, чтобы остудить горячие головы нацистов, творивших восемь лет бесчинства и науськанных на это покровителями из-за границы. Это даже радовало, потому что в Чернопуте жила обида за бесценок отданную виллу на родине этих «покровителей», а вместе с ней оказалась потерянной мечта о счастливой жизни на склоне лет. Неужели он не заслужил этого, неужели зря стремился налаживать жизнь, начиная со студенчества, когда приходилось подрабатывать дворником, расклеивать рекламные объявления. Ведь всё он прошёл, всё превозмог, но оказалось, что этого мало, кому-то оказалась не по нраву его жизнь, а значит жизнь его семьи, и теперь они хотели всё разрушить, вернуть всё к тому, с чего он когда-то начинал, и даже ущипнуть больнее… И вскоре сделали, да так, что и дышать стало нечем: по всем СМИ прошло сообщение о заморозке активов не только Центробанка, но и физических лиц; запретили российским авиалиниям полёты в Европу – и сами отказались от них. Для кого-то эта новость, как удар молнии в темечко, а он лишь порадовался за себя, что всё успел сделать вовремя. А санкции со временем снимут, и будет к чему возвратиться. И ещё по-доброму вспоминал Ефима, но не стал его беспокоить и лебезить, тем самым признавая его ум и прозорливость и выдавая себя простачком. Своя голова есть на плечах, чтобы принимать мудрые решения. Поэтому, когда Подберёзов пристал с каким-то пустяком по конкурсу, то устроил ему словесную трёпку, даже накричал. В тот же вечер он и Маргариту довёл до слёз, когда она извела вопросами:
– Почему виллу отдал за бесценок? Что случилось, или Бог наказал слабоумием? Ведь никогда таким не был?
– А что бы ты сделала на моём месте?!
– Уж что-нибудь бы придумала, а ты как был Танкистом, так им и остался. А ещё слышала, что недвижимость трогать не будут, а вот счета могут прикрыть!
– От кого это слышала? Тебе ещё не то наговорят!
– Слышала… Это только ты ничего не знаешь!
Он не понимал её претензий, ведь рассказал ей обо всём сразу по возвращении из Барселоны, но тогда она приняла случившееся смиренно, а теперь вдруг вздыбилась. А что Герман мог ответить, если в тот раз всё разъяснил, что вывернулся без больших потерь из создавшегося положения. И что теперь истерику закатывать, или не знает, что творится в мире? А надо бы знать!
Он всё объяснил повторно, не называя имени Ефима, иначе жена тотчас бы обвинила в неумении жить своим умом. Но ведь не мог же звонить и спрашивать у приятеля, как поступил бы он, что предпринял в сложившейся бесподобной ситуации. Гордость не позволила признаться в беспомощности, да и не хотелось жевать эту тему, наводя чужого человека на нехорошие мысли, показывая себя последним простофилей, ну, если не последним, то предпоследним это точно. От этого и обида терзала. Когда же вспоминал слова Маргариты о недвижимости, то верил им и не верил. И от этого ещё более впадал в смятение. Страдая общим угнетением души, он почти перестал спать. Закрывался от Маргариты на ночь в отдельной комнате. Вроде бы без жены засыпал быстрее, но не по-настоящему, если через полчаса просыпался; иногда тихо, иногда от собственного крика, и тогда к нему прибегала жена, включала свет, прижимала к себе потного и всклокоченного мужа и вместе с ним плакала. Они уже ничего не обсуждали, не говорили, не успокаивали один другого, а лишь молчали и вздыхали. Герман незаметно засыпал на её руках, а она, аккуратно уложив его и накрыв одеялом, молила Бога, чтобы он помог маявшейся душе.
Маята у Германа ненадолго проходила, но потом опять обида захлёстывала, и начинало мниться, что преследует злая и насмешливая старуха в образе Маргариты. Как-то во сне приснилось, будто она тихо прокралась к нему в комнату, якобы миловаться, да только Герман вовремя заметил нож в её руке, спрятанный в складках ночной рубашки… Жена думала, что он ничего не слышит, а он как раз в этот момент проснулся, будто от Божьего знака, и едва увернулся от занесённого на него ножа… От неожиданности и страха он заорал на весь дом, да так, что проснулась и жена в соседней комнате, и дочь с зятем. Маргарита прибежала, включила свет и увидела мужа, забившегося в угол кровати, будто он хотел просочиться сквозь стену, и его безумный взгляд, словно она чем-то невероятным напугала его, выдавал его полное смятение.
– Что с тобой? – перепугалась Маргарита.
– Это ты?! – спросил встречно Герман и вдруг закрыл лицо руками, завсхлипывал.
– Что ещё случилось-то?
Он внимательно посмотрел на неё долгим и немигающим взглядом, вздохнул, отвернувшись к стене:
– Глупость какая-то приснилась.
На следующий день Маргарита пришла к нему, но он вновь воспротивился:
– Один буду спать, чтобы тебе не мешать.
– Без меня, сам же говоришь, снится бог знает что! Что вчера-то приснилось?
– Да будто в аварию попал… – притворился он.
Чтобы окончательно обхитрить жену, он на следующую ночь положил под подушку нож. На всякий случай. И, укладываясь спать, теперь знал, что сможет защититься. От этой мысли он даже перестал волноваться и сожалеть о значительной потере денег. Что ему голову напрягать, если у него этих вкладов несколько: и в Москве, и в своём городе. Да и у жены есть, и у дочери, а для зятя единственное, что сделал доброго, не считая машины и карманных расходов, прикупил новую двухкомнатную квартиру на берегу протоки. Оформил на его имя, но ничего не говорил ему, лишь поставил в известность Маргариту и указал, где хранит документы на квартиру и ключи от неё, и обязал платить все коммунальные платежи так же, как и за квартиру для Ксении. И ей ничего не сказали, чтобы они оба носы не задирали, а то, скажи, так мигом улизнут из-под родительского крыла, а за ними глаз да глаз нужен. Ксения в последнее время помешалась на нарядах, а зятю, похоже, ничего не надо, кроме как съездить в посёлок к родителям, а на подарки ему и зарплаты хватало. И как съездит, так разговоров потом на месяц, и сразу становится понятным, что его родители, посёлок у болота, бекасы по берегам – для него главное в жизни, поэтому он будто и не живёт в их семье. Он и внешне выделялся: они все мелкие, а он среди них словно каланча. Да и не нужны они ему особо. В городе ему другое милее – казаки. Чуть ли не все выходные проводит в их компании. Герман всегда удивлялся: вот умеет же человек отстраниться от всего, найдя себе занятие, и никто ему вроде не нужен – ни семья, ни он с Маргаритой, он даже и на дочку-то особо не обращает внимания. Со стороны посмотреть – счастливый человек.
Никто в семье не знал, что Семён давно на них смотрит если уж не с презрением, то с неодобрением – это точно. И совсем перестал уважать их, даже Германа. Тот до недавнего времени был нормальным мужиком, а в последние месяца полтора с ним что-то произошло такое, что невозможно было объяснить. Всегда Семён считал его своим заединщиком, который всегда поддерживал, составляя неплохую мужскую партию в семье против женской партии, никогда не отказывал в финансовой помощи, делая её без огласки, но теперь непонятно из-за чего чрезмерно отдалился. Получалось, что Семён остался в семье один на один со своими мыслями и привычками, ему не хотелось ни с кем делиться, и в иные минуты появлялось желание выйти из дома и бежать без остановки, куда глаза глядят. Поэтому он легко, даже с приятной мстительностью записался добровольцем в казачий отряд, ничего не говоря семье, даже от Ксении скрыл, зная, если откроется, то она никуда не пустит, а все они пристыдят, заплюют, а потом… Потом, вполне возможно, просто дадут пинка, и катись тогда Семён Прибылой на все четыре стороны. Не до тебя стало. Пережитком сделался, а кому нужны пережитки? Поэтому Семён свой отъезд скрывал до последнего, а чтобы совсем уж не выглядеть дерзким, написал перед выходом из дома записку Ксении с сообщением о своём отъезде на Донбасс добровольцем.
Ксения обнаружила записку вечером, вернувшись с работы, сразу же устроила истерику и напомнила о «счастливом человеке» родителям: заставила о нём говорить, перед ужином степным заволжским вихрем влетев в столовую и сверкнув сузившимися глазами, кинула записку на стол: