В поисках попавших в беду девушек легкого поведения мы проколесили час на такси, пять раз объехав вокруг полувысохшегося городского ставка, три раза вокруг закрытого рынка, просчитав кто сколько насобирал бутылок, и бесчисленное количество раз вокруг заброшенных гаражей. Никого. И все бы ничего, но кое-кто заподозрил, что девочек могли утащить в темные заросли парка. А поиски под одну зажигалку поздним осенним вечером — это я вам скажу и ушибы, и попытки падения, и ссадины и жуткие крики, когда спотыкаешься о казалось бы бесчувственное тело, а потом пытаешься оттащить от него того, кто пытается это тело подхватить и усадить в машину.
— Куда?! — я практически выла, и в пустом парке в потемках этот звук пугал и меня саму и летучих мышей. — Куда ты его притащишь? Ну довезем мы этого алкоголика до своего подъезда, а потом что? Бросим? Так ему тут, под деревьями и в тишине, теплее и безопасней, он потому здесь и прилег.
Я, конечно, сильно сомневалась, что выбор лежанки был сознательным, но мне как-то не улыбалось спасать тех, кто мирно посапывает, когда я сама спать хочу. Нет, с мальчишкой нужно что-то делать, как-то направить его в правильное русло, а то добрался до добрых дел — теперь беды не оберемся. Или подхватит что-то заразное, или нашу квартиру в приют превратит, или совратит бабулю своими идеями и она пожертвует жилплощадью, а сама к родителям переберется.
Я бабушку очень люблю и уважаю, папа вообще ее сын, но во всем нужно знать меру, а она просто без ума от новоиспеченного внука. А если он, — еще хуже, — подхватит не болячки, а привычки спасаемых?
— Горе ты мое луковое, — говорю ему, чуть придя в себя на диване.
— Цыбулькино, — поправляет он с широченной улыбкой. — Ты больше не сердишься?
— Ты еще не видел, как я сержусь, — угрожаю, но эффект совершенно потрясающий. Мальчишка вмиг оказывается рядом, на ковре, и заглядывает лисенком в глаза.
— Хочу увидеть! — просит воодушевленно.
— Так что у вас случилось? — заходит в зал мама, посчитав, что выделила достаточно времени для внутренних разборок.
— Кайся, — указываю Егору, а тот так расползается в улыбке, что губы никак не соберет. Я рычу, громко, страшно, а он покатывается со смеху. Приходится мне под переливчатые звуки колокольчика рассказывать о прогулке, обещавшей быть тихой.
— То-то я думаю, где вы так долго, — говорит мама, и ни упрека в сторону Егорки, что благодаря ему нас водило по лесу (ну почти) ночью (ну почти). — Спать вы собираетесь или нам с папой, как Егору, здесь, на коврике прилечь?
Намек понимаем и уходим. Мне определили место на кровати, мальчику на узком кресле, которое он рассматривает с большим подозрением.
— И не таких выдерживало, ложись, — говорю я и вообще кто-то сегодня провинился. Иду проверить мужчин — стоят, один курит — второй дымом дышит. Папу спасать от сигарет поздно, они для него зло любимое, но у легких Макара еще есть шанс выбраться из города здоровыми.
— Пап, ты так и не перешел на те, что с фильтром? — машу над собой рукой, но дыма столько, будто на балконе жарят протухшие шашлыки. При моем появлении мужчины замолкают, и нет сомнений, о ком говорили.
— Не заскучали?
Машут головами. Ну еще бы, а кто-то осуждает нашу соседку за сплетни.
— Ты спать идешь? — спрашиваю Макара.
Папа деликатно откашливается, и я осознав двусмысленность вопроса, добавляю:
— Мы с Егором уже ложимся.
— Да ладно заливать, — отмахивается папа, — вы просто хотите скорее нас уложить, а сами с матерью за разговорами рассвет встретить. Какая вам разница, где встретим его мы, при условии, что не будем подслушивать?
Вообще-то да, мы с мамой обычно откровенничаем один на один, но папа с возрастом становится как и бабуля — предателем, а раньше я бы с ним в разведку, не раздумывая, а сейчас сильно сомневаюсь. Хотя бы потому, что наше укрытие противник незамедлительно обнаружит по сигаретному дыму.
— Спокойной ночи, — ворчу с намеком.
— Спасибо, — благодарит папа, мало того, что в ответ не пожелав добрых снов, так еще и намек не приняв к сведению.
Ну не растаскивать же двух здоровенных мужиков? У меня столько силы нет! Я иду на хитрость и забираю с балкона коньячок и лимончик, в отличие от мамы я прятать умею. У меня под кроватью — надежно. Поцеловав маму, иду в комнату, где на диване сидит Егор в одежде и прежней позе мыслителя.
— А мыться как мне? — разводит возмущенно руками. — Воды-то нет, а грязным я не лягу!
— Я очень рада, — говорю, уперев для солидности руки в бока, — что ты такой чистюля и осознаешь, что там, где мы прохаживались перед сном, было антисанитарийно.
Иду ставить чайник на кухню, а там уже парует кастрюля с водой. Целую маму и подготавливаю тазик для водных процедур мальчику.
— Иди, — кричу ему, — а то остынет.
Он с громким топотом несется на зов, но в дверях останавливается, как упрямый мул, и морщится.
— В цветочек?! — спрашивает с такой претензией, словно это я тазики по ночам раскрашиваю.
Я подаю ему розовое полотенце, показываю, где стоит гель для душа, и слышу вдогонку:
— Фуу, я буду пахнуть, как девчонка!
— Зато ты будешь чистым, — усмехаюсь и закрываю дверь в комнату, чтобы не слышать возмущенного пыхтения. Пока он моется, сажусь за свой ноутбук — надо как-то состряпать редактору письмо с извинениями, сказать, что нет эксклюзивного интервью, нет статьи — в общем, не справилась. Но только и делаю, что пишу и стираю. За этим занятием меня и застает пахнущий пачули и абрикосом Егор. Подходит со спины, читает.
— Так дело не пойдет, — садится по-турецки на разложенное кресло со своим ноутбуком, что-то высматривает и продолжает поучать: — Нельзя отказываться, не попробовав. Ты напиши, а если редактору не понравится, он сам от тебя откажется.
Не улыбается мне прослушивать в который раз диктофон, на котором нет ничего для статьи подходящего, и я настойчиво сочиняю извинения и все такое.
— Ага, — говорит Егор, — я молодец, кто бы сомневался! Смотри, что мы сделаем: если не хочешь писать то, что сказал тебе мой брат в конференц-зале, напиши совершенно другое, но о нем же. Так ты и задание выполнишь, и кое-что новенькое сама о нем узнаешь.
— Интересно что? — оборачиваюсь.
— А что ты знаешь о его детстве? — усмехается довольный, что заинтересовал. — Никто не знает, так что будет эксклюзив. Давай, я буду рассказывать, а ты слушай и пиши, потом оформишь как надо. А у меня в ноутбуке и фотографии есть.
— Ты что, заранее подготовился?
— Я же говорил, что взял с собой все, что нужно, — удивляется моему удивлению. — Готова?
— Да ночь вообще-то, — не хочется мне слушать о детстве бывшего. Жутко любопытно, но… боюсь узнать что-то, что расположит меня к нему. Боюсь, что будут моменты, которые меня разжалобят, что ли.
— А ты — сова, — возражает мальчишка, — ты вон и не зеваешь даже. Так вот, родился он…
Начало расслабляет — ничего жалостливого, все как у всех. Родился, рос, учился, хотя и не в обычной школе, но для положения его родителей это нормально. Его отец был дипломатом, мать работала в Конституционном Суде, тоже не на последней должности. А вот потом, когда мы перешли к взрослому Яру… Меня, действительно, поражает, как много мальчик знает о своем брате, и как спокойно говорит о его женах, об их отношениях. Нет, без интимных подробностей, — не хватало, — но в каждом слове проскальзывает легкое разочарование. Я начинаю понимать, что каждый новый брак Яра был надеждой и для мальчика, буквально вижу, осязаю, как он ждал, что что-нибудь изменится и для него, что его полюбят или хотя бы просто заметят. Но первая жена была помешана на сексе и мужчинах, вторая — на себе, а третья, — то есть я, — ушла, потому что…
— Не надо, — прошу мальчика, и он кивает, переключаясь на другое. Рассказывает, чем вообще занимается Яр, какой у него бизнес, тему друзей проскакивает, пожимая плечами.
— Да нет их, — поясняет, когда спрашиваю.
— Как нет? А Стас?
— Он — прихвостень.
— И больше никого?
— Еще такие же. Их много, Злата, очень много. Яр — как акула, возле которой вертятся мальки. Пока в движении — под ним, а захлебнется — так и растащат по кусочку.
Я быстренько строчу черновик: пока не знаю, что в нем пригодится, но все же. Мальчик медленно рассказывает дальше и чем больше он говорит, тем больше я втягиваюсь. Строчу по клавишам, как из пулемета, и пытаюсь уловить одну мысль.
А, вот… прерываюсь… вспомнила!
— Слушай, — говорю, — ты сказал, что каждой жене Яр платил большие отступные.
— Ну да, — поддакивает, — не столько как тебе, конечно, но приличные.
— Но разве их платил он? Не твои родители?
Мальчишка хлопает глазами и ухает, как филин.
— Ух! Ну ты придумала! С какой стати моя мама будет платить тем, от кого хотела бы избавиться?
— Как раз поэтому.
— Ну да, конечно, и где логика? Без денег человек слабее, зависимей, зачем делать своего противника сильнее? Она не для того подначивала папу сделать капитал, чтобы им разбрасываться.
И вот теперь вопрос: как принимать слова Макара? Он говорил, что отступные платила бывшая свекровь. То ли не знал — в конце концов, он был простым водителем в их доме, то ли солгал, то ли перепутал? Или Егор не знает всей обстановки? Сомнительно: внимательный и умный мальчик, его родители ему не посторонние люди, повадки изучил. Второй вопрос: кому мне верить? И номер три, последний, самый главный: а мне какое дело? Ну заплатили девушкам, те не в обиде, я на финансовую сторону развода тоже не обижаюсь. Проехали. Пишу, пока пишу, как говорит Егор, а когда буду править, может вообще это вычеркну.
— И вот еще, — я снова вспоминаю, — а как на счет той девушки, на рисунках?
— А что с ней?
— Ну вот действительно, что с ней? Ты о ней ни слова.
— Так он же не был на ней женат! — Заметив интерес, Егор меняет местами ноги, чтобы поудобней, упирается подбородком в локоть и смотрит какое-то время задумчиво. — А, ладно, — говорит, — если и скажу, нет здесь ничего такого. Та девушка…