Когда Сильви приходили письма о днях и неделях наших прогулов, Сильви сочиняла в ответ короткие записки, сводившиеся к тому, что вся проблема заключается в сложностях взросления девочек. Иногда она отправляла эти записки, иногда – нет. Тогда я думала, что она просто вежливо лжет, хотя бо́льшую часть времени она была совершенно бесхитростна. Но, наверное, тетя писала в школу лишь о том, о чем забывала рассказать нам. Люсиль частенько бывала болезненно обидчива и плаксива. Одежда стала сковывать ее движения, обтягивать и раздражать, что приводило Люсиль в отчаяние. Крошечные детские груди наполняли ее стыдом, а меня – тревогой. Сильви как‑то обмолвилась, что Люсиль созреет раньше меня, потому что у нее рыжие волосы; так и произошло. Пока сестра превращалась в маленькую женщину, я становилась долговязым подростком. Все муки, которые я испытывала, все боли, все признаки приближающегося детородного возраста, новые и неизбежные ритмы – все это было лишь работой моего усердного воображения.
Мы уходили в лес. В ложбине между двух холмов был старый карьер, который нам нравилось считать своим открытием. Местами камни стояли вертикальными шести- или восьмисторонними столбиками высотой с табурет или небольшую колонну. В центре каждой верхушки виднелось изображение солнца с четырьмя концентрическими кругами – бледными линиями цвета ржавчины. Мы считали эти столбики руинами древней цивилизации. Выйдя к верхнему краю карьера, мы могли осторожно спуститься на цыпочках на четверть пути по его склону вдоль диагональной расселины и выйти к небольшой пещере, глубины которой как раз хватало, чтобы мы с сестрой умещались там вдвоем. Между нами торчал хохолок густой травы, всегда поникшей, всегда грубой, и мы гладили и теребили ее, словно шкуру старого пса. Кто бы нашел нас, сорвись мы вниз? Разве что бродяги. Разве что медведи. Да никто не нашел бы. Люсиль мурлыкала песенку о двух девочках, брошенных в лесу. На дне карьера была старая шахта, в которой раньше добывали золото или серебро: круглая черная дыра размером с небольшой колодец, которая так заросла травой, что мы не могли различить, где находится край. Шахта (на которую мы только смотрели издали и в которую кидали мелкие предметы) и пещера служили источниками великого и притягательного страха.
Тревожили нас и сами леса. Нам нравились маленькие полянки, участки выжженной чащи, где росла дикая земляника. В таких местах встречались и лютики – воплощение желтого солнечного света. (В тех горах лютики – редкие и нежные, яркие, словно лакированные, большие цветы на коротких стеблях. Люди выкапывают их с корнем и приносят домой как завидные трофеи, а газеты раздают призы за самые ранние цветы. Но в садах они гибнут.) Но глубины леса темны, холодны и полны собственных запахов, как гостиная старого дома. Мы бродили среди этих гигантских стволов, прислушиваясь к чарующему и беспрестанному бормотанию высоко над головами, будто дети на похоронах.
Мы – а я, оглядываясь назад, без всяких колебаний говорю о нас с Люсиль почти как о едином разуме, хотя в течение лета сестра частенько бывала беспокойной и угрюмой, – всегда торчали в лесу до вечера, а если не стоял лютый холод, мы задерживались на берегу, бросая камешки в воду до самой темноты. Иногда мы уходили, почуяв запах трапезы бродяг – то ли рыба, то ли резина, то ли ржавчина, – но в дом к Сильви нас влекли вовсе не домашние радости во время ужина. Скорее, меня загонял домой холод, а Люсиль темнота позволяла миновать обшарпанные окраины Фингербоуна незамеченной. Не ошибусь, если скажу, что сестра ходила со мной в лес ради того, чтобы избежать посторонних взглядов. Мне самой взгляд мира казался кривым зеркалом, в котором Люсиль становилась пухленькой, а я вытягивалась в струну. Мне тоже было приятно прятаться в чаще, подальше от столь грубой повторяющейся шутки. Но я уходила в лес ради самого леса, тогда как Люсиль, кажется, все больше воспринимала это как изгнание.
Когда мы все же возвращались домой, Сильви, разумеется, тоже была там, радуясь наступившему вечеру – именно так она объясняла свою привычку сидеть в темноте. Вечер был для нее особенным временем суток. Она произносила это слово нараспев, и, по‑моему, оно само ей очень нравилось. Похоже, ее не устраивало неравенство противопоставления ярко освещенной комнаты и погруженного во тьму окружающего мира. В доме Сильви напоминала русалку в каюте корабля. Она предпочитала погрузить наше жилище в ту самую стихию, которую оно было призвано удерживать снаружи. У нас завелись сверчки в кладовке, белки на карнизах крыши, воробьи на чердаке. Мы с Люсиль, переступая порог, попадали из непроглядной ночи в непроглядную ночь.
В холодную погоду Сильви всегда разводила огонь в печи на кухне к нашему возвращению. Она включала радио и деловито напевала что‑то себе под нос, разогревая суп и подсушивая хлеб для бутербродов. Было приятно слушать, как она бранится, что мы слишком поздно вернулись, что играли в школьной форме, что торчали на холоде без пальто.
Однажды вечером в то лето мы вошли на кухню, а Сильви сидела в лунном свете, дожидаясь нас. Стол был уже накрыт, и мы чуяли запах поджаренного бекона. Сильви подошла к плите и начала разбивать яйца о бортик сковородки и с шипением выливать их в растопленный жир. Я понимала, что означает молчание тети, и Люсиль тоже. Оно означало, что в такой спокойный, такой сияющий вечер, полный гудения и трепета насекомых, звона цепей и лая соседских собак, в такой безграничный и прекрасный вечер мы ощутим близость к своим более тонким чувствам. Как, например, если двое лежат неподвижно в темной комнате, каждый из них всегда знает, спит ли другой.
Мы сидели и слушали шорох ножа, пока Сильви намазывала масло на хлеб и делала бутерброд, мягко и размеренно постукивая пятками по ножкам стульев и глядя через покоробившиеся и пошедшие пузырями оконные стекла на блистательную темноту. Потом Люсиль начала яростно чесать руки и колени.
– Похоже, задела за что‑то, – сказала она, встала и дернула за цепочку лампы.
Окно почернело, а захламленная кухня, казалось, вдруг возникла из ниоткуда, столь же далекая от происходившего ранее, как наш мир далек от первозданной тьмы. Мы увидели, что едим из тарелок, которые вкладывают в коробки с моющим средством, а пьем из креманок. (Сильви сложила фарфор своей матери в коробки и задвинула в угол возле печи – как она говорила, на тот случай, если все же пригодится.) Люсиль заставила нас вздрогнуть, так внезапно залив помещение светом и выставив напоказ груды кастрюль и тарелок, сорвавшиеся с петель дверцы буфета, подпертые коробками с фарфором. Столы, стулья и шкафчики из года в год слой за слоем покрывали белой краской, но теперь последний слой пожелтел и приобрел цвет свернувшегося молока. Повсюду краска потрескалась и начала облезать. По стене и потолку над печью огромной тенью поднималась копоть, а на печной трубе и верхних поверхностях буфетов лежал толстый слой пыли. Самым удручающим зрелищем, пожалуй, была занавеска с той стороны стола, где сидела Люсиль. Ткань наполовину сгорела, когда слишком близко к ней поставили праздничный торт. Сильви сбила пламя старым номером журнала по домоводству, но занавеску так и не поменяла. Это случилось на мой день рождения, и торт был одним из праздничных подарков наряду с розовым синтетическим кардиганом с россыпью искусственных жемчужин на кокетке и керамическим кенгуру с засушенной веточкой водорослей в сумке. Сильви осталась очень довольна праздником, и, наверное, занавеска напоминала ей о нем.
При ярком свете нам всем стало тревожно и неловко. Люсиль снова дернула за цепочку с такой силой, что колокольчик на конце подскочил и звякнул о потолок, и потом мы неловко сидели в еще более густой темноте. Люсиль начала качать ногами.
– А где твой муж, Сильви?
Последовало молчание чуть более долгое, чем нужно, чтобы пожать плечами.
– Вряд ли он знает, где я.
– И долго ты была замужем?
Вопрос, похоже, слегка озадачил Сильви.
– Так я и сейчас замужем, Люсиль.
– Тогда где твой муж? Он моряк? Или сидит в тюрьме?
– Ты придаешь этому столько таинственности, – рассмеялась Сильви.
– Значит, не в тюрьме.
– Мы уже довольно давно не виделись.
Люсиль шумно вздохнула и снова начала болтать ногами.
– Думаю, у тебя никогда и не было мужа.
– Думай как хочешь, Люсиль, – спокойно ответила Сильви.
К тому времени сверчки в кладовке снова запели, окно засияло, обшарпанный стол и сваленная на нем в беспорядке посуда купались в холодном ультрамариновом свете, словно сваленные в кучу повседневные вещи на палубе затонувшего корабля. Люсиль снова вздохнула и вроде бы согласилась на темноту. Сильви испытала такое же облегчение, как и я.
– Мой муж был солдатом, когда мы познакомились, – примирительным тоном сказала Сильви. – Воевал на Тихом океане. На самом деле он ремонтировал моторы и прочие вещи. Я найду фотографию…
Сначала Люсиль вообразила, что наш дядя погиб или пропал без вести на войне и Сильви тронулась умом от горя. Какое‑то время сестра прощала тете всё, пока Сильви, которой Люсиль постоянно напоминала о фотографии мужа, наконец не показала картинку с моряком, вырезанную из журнала. После этого Люсиль больше не прощала ничего. Она настояла на том, чтобы во время ужина горел свет. Она нашла три комплекта фарфоровой посуды и начала требовать мяса и овощей. Сильви давала ей деньги на покупку продуктов. Для себя тетя держала в карманах соленое печенье, которое грызла, гуляя по вечерам, оставив нас с Люсиль одних на освещенной кухне со слепым черным окном.
Были и другие особенности в хозяйствовании Сильви, которые тревожили Люсиль. Например, комната тети оставалась в том же виде, в котором была при бабушке, но шкаф и ящики комода почти опустели, потому что Сильви хранила одежду вместе с расческой и зубным порошком в картонной коробке под кроватью. Она спала поверх покрывала, укрывшись стеганым одеялом, которое на день тоже заталкивала под кровать. Такие привычки (тетя всегда спала одетой, а поначалу и в обуви, но потом, примерно через месяц, стала класть туфли под подушку) явно указывали на бродяжничество. Они казались Люсиль неуместными и оскорбительными. Она с ужасом представляла себе, что сказали бы лощеные и ухоженные девочки из школы – которых сестра знала только по именам и которые ни при каком вероятном сочетании обстоятельств не могли бы узнать такие подробности нашей жизни, – увидев ноги нашей тети на подушке (поскольку Сильви часто спала головой вниз, борясь с бессонницей). У Люсиль была близкая подруга Розетт Браун, которую сестра одновременно боялась и обожала и чьими глазами постоянно смотрела на себя со стороны. Люсиль раздражало и ранило воображаемое неодобрение Розетт. Однажды в теплую погоду Сильви вынесла одеяло и подушку на улицу, чтобы спать на лужайке. Люсиль покраснела, глаза наполнились слезами.