Например, как‑то мы с Люсиль провели ночь в лесу. Была суббота, мы оделись попроще и взяли с собой удочки и плетеную корзину, в которую сложили печенье, бутерброды, а еще складные ножи и червей. Но не прихватили одеяла, поскольку не собирались заночевать. Мы прошли несколько миль вдоль берега до небольшого залива, где озеро было мелкое и неподвижное. В здешних водах сновало множество упитанных мелких окуней, только и ждавших, чтобы их поймали. Эти создания могли заинтересовать разве что детей, а из детей лишь мы с сестрой были готовы пройти такое расстояние, когда рыбу, хватавшую крючок с такой же жадностью, можно было найти всего в паре сотен метров от городской библиотеки. Но мы отправились к дальнему заливу, выйдя из дома с зарей. По дороге к нам присоединилась старая толстая собака с облысевшим черным брюхом и бельмом на одном глазу. Ее звали Калека, потому что щенком она прихрамывала на одну лапу, а теперь, состарившись, стала прихрамывать на все четыре. Она резво ковыляла за нами, дружелюбно блестя здоровым глазом. Я так подробно описываю ее, потому что примерно в миле от города она скрылась в лесу, словно взяв след, и больше оттуда не вышла. Она была не особенно важной собакой, и ее уход из этого мира никто не оплакивал. Но отчасти тревожное чувство, с которым мы с Люсиль вспоминали тот поход, было связано с последним взглядом на толстые ляжки Калеки и дрожащий, торчащий кверху хвост, пока собака карабкалась по камням в пыльную темноту леса.
День выдался жарким. Мы подвернули джинсы и расстегнули блузки, завязав их узлом выше талии. Иногда мы шли по узкой полоске песка, но чаще приходилось брести по пляжу, усеянному круглыми серыми камешками размером с дикое яблоко. Находя плоские камни, мы пускали «блинчики». Если попадались камни, похожие формой на яйцо, мы высоко подбрасывали их, придав вращение, а когда вода с жадным чавканьем проглатывала камни, мы говорили, что перерезали глотку черту. Местами кусты и трава доходили до самой воды, и тогда мы шли вброд, ступая по скользким камням, облепленным темным илом, похожим на пряди волос утопленника. Я упала в воду вместе с корзинкой, и пришлось поскорее съесть бутерброды, потому что они подмокли. Полдень еще не наступил, но мы собирались поджарить окуней на палочках и поискать чернику.
Берег был усыпан плавником. Тут валялись и огромные пни с переплетенными корнями, и бревна, совершенно лишенные коры и перекрученные, словно провода. Кое-где они были свалены в кучу, один остов на другой, напоминая бивни и кости на кладбище слонов. Если попадались веточки, мы разламывали их на куски и складывали в карманы, чтобы «курить» по дороге.
Мы шли на север, озеро оставалось по правую руку. При взгляде на него казалось, что водой залило полмира. Горы, серые и плоские на таком расстоянии, напоминали остатки разрушенной дамбы или край чугунного котла, едва кипящего и бесконечно перегоняющего воду в свет.
Но озеро у наших ног было гладкое и прозрачное; его дно выстилали гладкие камешки или слой ила. Здесь, как в любом водоеме, кишела мелкая жизнь, столь же скромная в преображении обыденности, как какая‑нибудь лужа. Только спокойная настойчивость, с которой вода снова и снова наползала на берег, просеивая мелкие черные, белые и бурые камешки, напоминала нам, что озеро огромное и состоит в союзе с луной (хотя у нас не было никаких сведений о его холодной подлунной жизни).
Небо высветилось высокой сияющей пеленой, а деревья потемнели, словно вечером. Берег изгибался в сторону озера, доходя до мыса, от которого в воду уходили три постепенно уменьшающихся обрывистых островка, продолжающие очертания берега плавным эллипсом. Мыс был высокий и каменистый, с высокими елями на гребне. Вдоль подножия узкая полоска бурого песка подчеркивала резкие очертания мыса непрерывной, каллиграфически плавной чертой, снова уходя в сторону озера. Мы пересекли мыс у самого основания, спустившись по его дальнему склону на берег небольшой бухты, где клевал окунь. В четверти мили дальше горизонт упирался в массивный полуостров, словно в баррикаду. И только между этими двумя пластами земли нам были видны сверкающие просторы открытого озера. Укрытая между полуостровом и мысом вода переливалась глянцем, темная и заросшая рогозом по берегам и кувшинками на отмелях; она кишела головастиками и мелкой рыбешкой, а чуть дальше время от времени раздавался плеск крупной рыбы, выпрыгивавшей из воды в погоне за насекомыми. Словно оторванная от потоков, приливов и сияния открытого озера, поверхность бухты казалась укрытой вязкой пленкой. На ней, будто в паутине, в водостоках или в невыметенных углах дома, скапливались всевозможные мелочи. Здесь царил по‑настоящему домашний беспорядок – теплый, постоянный и разнообразный. Какое‑то время мы с Люсиль сидели, кидая камешки в стрекоз. Потом немного порыбачили, вскрывая брюшко каждой пойманной рыбешки от хвоста до жабр – разделывали их голыми руками, выбрасывая внутренности прямо на берег на поживу енотам. Потом мы развели костерок и, насадив несколько окуней на ветку, уложили ее на пару рогатин. Это был наш неизменный способ приготовления, хотя в худшем случае наш «вертел» падал и рыба оказывалась в огне, а в лучшем – который был на самом деле не многим лучше – хвосты рыбешек чернели и обугливались еще до того, как в их глазах угасал последний проблеск сознания. Мы поедали окуньков в огромных количествах. В кустах, росших среди прибрежных камней, мы нашли ягоды черники и тоже съели. Эти хищнические ритуалы поглощали все наше внимание до второй половины дня, и вдруг мы поняли, что слишком задержались. Если бы мы поспешили, то, наверное, смогли бы вернуться домой до того, как совсем стемнеет, но небо начинали затягивать тучи, и мы не знали наверняка, который час. Нас обеих пугала мысль, что придется идти несколько миль по неровному берегу, видя только черные леса по правую руку и озеро по левую. Если бы с облаками поднялся ветер и озеро разволновалось, нам и вовсе пришлось бы свернуть в лес, а ночной лес приводил нас в неописуемый ужас.
– Давай останемся здесь, – предложила Люсиль.
Мы приволокли немного плавника на середину мыса. Использовав большой камень на склоне, соорудили из плавника заднюю и боковую стены, оставив открытой сторону, обращенную к озеру. Нарвав еловых веток, мы застелили ими крышу и пол. Получилось приземистое и неказистое сооружение, выглядевшее так, будто его случайно создала сама природа. Крыша дважды падала. Чтобы не обрушилась стена, приходилось сидеть уткнув подбородок в колени. Мы немного посидели бок о бок, аккуратно разминая конечности и с предельной осторожностью почесывая щиколотки и лопатки. Потом Люсиль выползла наружу и принялась выкладывать свое имя камешками на песке перед входом. Казалось, реальность достигла полного равновесия. Небо и вода были одинакового прозрачно-серого цвета, лес окончательно почернел. Два выступа суши, обрамляющие бухту, напоминали потоки тьмы, некогда струившиеся в озеро с темных гор, но остановившиеся и обратившиеся в камень от соприкосновения со сверкающим эфиром.
Мы залезли в хижину и уснули тревожным сном, не забывая о необходимости поджимать ноги и все время помня о клещах и мухах в песке. Я проснулась в кромешной темноте и почувствовала упирающиеся в бок ветки и влагу на спине. Люсиль спала рядом, но я ничего не могла разглядеть. Вспомнив, что сестра забиралась внутрь позже меня и свернулась калачиком между мной и выходом, я протиснулась сквозь крышу и вылезла через стену в такую же кромешную темень. Луны не было. Более того, казалось, что и неба тоже нет. Кроме равномерного плеска озера и шелеста леса, лишь отдельные звуки озера, чуждые и неосязаемые, раздавались над самым ухом, будто во сне: шепот и хихиканье, осторожные шаги – тревожно целеустремленные, но необъяснимым образом не достигающие цели.
– Люсиль! – окликнула я сестру, услышав, как она тоже поднялась, окончательно развалив крышу. – Как думаешь, который час?
Мы могли только гадать. Вокруг орали койоты, совы, ястребы, гагары.
Было так темно, что звери подходили к воде в считаных метрах от нас. Мы не могли разглядеть, кто там бродит. Люсиль стала швырять в животных камни.
– Они же должны нас чуять, – ворчала она.
Некоторое время она распевала «Гнездо пересмешника»[6], потом скорчилась рядом со мной в нашей полуразрушенной крепости, но не смогла усидеть на месте, никак не соглашаясь с тем, как природа нарушает наши человеческие границы.
Люсиль вспоминала тот поход совсем иначе. Она уверяла, что я уснула, но это было не так. Я просто позволила темноте неба слиться с темнотой у меня в голове, в теле, в костях. Все, что попадается нам на глаза, – только видение, пелена, наброшенная на истинные творения нашего мира и обманывающая чувства и мозг. Человек остается наедине со снами, в которых призраки близких вырываются у нас из рук и ускользают, причем изгиб их спины или взмах полы пальто выглядит таким знакомым, что кажется, будто нет ничего более постоянного в этом мире, тогда как на самом деле нет ничего более мимолетного. Например, моя мама была ростом с мужчину и иногда сажала меня к себе на плечи, чтобы я могла хлопать ладонями по холодным листьям у нас над головами. Или моя бабушка любила мурлыкать песни себе под нос, сидя на кровати, пока мы затягивали шнурки ее больших черных ботинок. Такие подробности совершенно случайны. Кто, кроме нас, может знать такое? А раз мысли других устремлены к призракам, отличным от наших, к темноте, отличной от той, которую видим мы, зачем нам, словно выжившим после крушения, рыться в обломках среди мелкого, незаметного и бесполезного мусора, который только и остается после исчезновения близких и который обретает значимость только в результате катастрофы? Темнота – лучший растворитель. Пока было темно – хотя Люсиль продолжала расхаживать из стороны в сторону, насвистывая себе под нос, и хотя я, видимо, все‑таки ненадолго заснула (раз уж меня посетил даже образ Сильви), – мне казалось, что нет нужды ни в каких реликвиях, останках, запасах, сувенирах, дарах, памяти, мыслях или следах, если только темнота останется идеальной и постоянной.