Когда начало светать (как и говорила Сильви, нас заранее предупредил рев в лесах и гомон птиц), Люсиль пошла в сторону Фингербоуна. Она не заговорила со мной, не обернулась. Абсолютная чернота неба понемногу тускнела и бледнела, и наконец проявились с полдюжины розоватых облачков в высоком бледно-зеленом небе, залитом ржаво-красным заревом вдоль горизонта. Среди этих попугайских цветов холодным светом мерцала Венера, а земля лежала в прежнем мраке так долго, что на мгновение мне показалось, будто на этот раз она не поддастся на уговоры. Птицы нашего мира казались черными пятнами в диких тропиках.
– Похоже, светлее не становится, – заметила я.
– Станет, – ответила Люсиль.
Мы шли вдоль берега быстрее, чем шли бы при дневном свете. Спины были напряжены, в ушах гудело. Мы обе постоянно падали. Когда мы пробирались через каменный массив, вдающийся в озеро, я поскользнулась на занесенном илом подводном камне и соскользнула в воду на глубину собственного роста, ушибив колено, ребра и щеку. Люсиль вытащила меня на поверхность за волосы.
Наконец наступил обычный день. Джинсы липли к ногам, рукава порвались, волосы висели мокрыми спутанными прядями. Ногти и губы посинели. Мы потеряли удочки и корзинку, а заодно и обувь. В животе урчало от голода и чувства вины.
– Сильви нас убьет, – неуверенно пробормотала Люсиль.
Мы вскарабкались по насыпи к рельсам, оставив за собой темный след там, где ступни стряхнули с травы выпавшую поутру росу. Шпалы под ногами казались теплыми и знакомыми. Деревья в саду, кривые и ветвистые, гнулись под собственным весом, бесплодные и старые. Мы прошли по тропинке через сад к ближайшей двери дома – это была дверь, которая вела в комнату бабушки. Сильви сидела в кухне на табурете и листала старый номер журнала.
Когда мы вошли на кухню, Сильви встала и улыбнулась, не глядя на нас, и придвинула пару стульев к печи. Из деревянного ящика за печью она достала два сложенных одеяла, в которые завернула нас с Люсиль, и мы сели. Тетя вылила в кофейник кипяток и банку концентрированного молока, щедро добавила сахара и налила нам по чашке.
– Бримстонский чай, – объявила она.
– А ты знаешь, где мы были этой ночью? – спросила Люсиль.
Сильви рассмеялась:
– На званом ужине у Джона Джейкоба Астора[7].
– Джон Джейкоб Астор, – фыркнула Люсиль.
Теплое одеяло мягко охватывало руки, плечи и уши. Я уснула там, где сидела, не выпуская из рук чашку бримстонского чая, осторожно держа ее так, чтобы не пролить. Сон оставил ощущение тепла в руках и сладости на языке. Я спала с прямой спиной, чувствуя босые ноги и слыша треск дров в печи. Сильви и Люсиль продолжали разговаривать, но я не могла различить ни слова. Мне казалось, что на любые фразы Люсиль Сильви отвечает песней, но это был сон.
Так вот что такое смерть, подумала я. Сильви и Люсиль не замечали или, возможно, не возражали, что я сплю. Более того, Сильви принесла кофейник, добавила горячего напитка в чашку у меня в руках и поправила одеяло, которое чуть соскользнуло с плеча. Ее забота тронула меня. «Она понимает», – подумала я, и захотелось рассмеяться. Сильви сидит у печи, перелистывает старые журналы и ждет мою маму. Я стала вслушиваться, ожидая звука открывающейся двери, но после долгого ожидания голова резко завалилась набок, и я уже была не в силах ее поднять. Потом я заметила, что у меня открыт рот. Все это время кухня наполнялась незнакомцами, и я никак не могла сказать Сильви, что чай выскользнул у меня из рук и разлился по коленям. Я понимала, что мой распад, теперь уже очевидный и все ускоряющийся, следует как‑то замаскировать ради приличия, но тетя не отрывалась от журнала. Я начала даже надеяться, что обо мне забудут, но тут соскользнула со стула.
Сильви посмотрела на меня поверх журнала.
– Хорошо спалось? – спросила она.
– Нормально, – ответила я, поднимая чашку и пытаясь стряхнуть остатки чая со штанин.
– Лучше всего спится, когда по‑настоящему устанешь, – заметила тетя. – Ты не просто спишь. Ты умираешь.
Я положила чашку в раковину.
– А где Люсиль?
– Наверху.
– Спит?
– Вряд ли.
Я поднялась в нашу комнату и увидела Люсиль, одетую в черную хлопчатобумажную юбку и белую блузку; сестра накручивала волосы на бигуди.
– Удалось поспать?
Люсиль пожала плечами: у нее был полон рот шпилек.
– Мне снился странный сон, – сказала я.
Сестра вынула шпильки изо рта.
– Переоденься, – настойчивым тоном произнесла она. – А я сделаю тебе прическу.
Я надела клетчатое платье и подошла к Люсиль, чтобы она помогла мне застегнуться.
– Не это, – возразила она.
Я отыскала желтую блузку и коричневую юбку. Их Люсиль приняла без возражений. Потом она принялась расчесывать колтуны у меня в волосах. Сестра не отличалась ни нежностью, ни умением, да и терпения ей тоже не хватало, зато настойчивости было хоть отбавляй.
– У тебя волосы как солома! – воскликнула она, снова проходя расческой по пряди.
Другая прядь развернулась, и из нее выпала шпилька.
– Ай! Не шевелись! – Люсиль шлепнула меня по шее расческой.
– Я и не шевелилась!
– Вот и не шевелись! Нужно купить в аптеке гель для укладки. У тебя деньги есть?
– Сорок пять центов.
– У меня тоже немного осталось. – Пальцы, касавшиеся моей шеи, были холодны как лед.
– Ты не собираешься поспать? – спросила я.
– Уже поспала. Мне снился ужасный сон. Сиди смирно.
– О чем?
– Ни о чем. Я была младенцем, лежала на спине и кричала, а потом какая‑то женщина пришла и начала заворачивать меня в одеяла. Она закутала мне лицо так, что было невозможно дышать. Потом она пела и держала меня на руках, и это выглядело даже мило, но я знала, что она хочет меня задушить. – Люсиль вздрогнула.
– Ты знаешь, кто это был?
– Кто?
– Та женщина во сне.
– Пожалуй, она напоминала Сильви.
– Ты не видела ее лица?
Люсиль поправила наклон моей головы и принялась мокрой расческой распрямлять волосы у меня на затылке.
– Это был просто сон, Рути.
– Какого цвета у нее были волосы?
– Не помню.
– Хочешь, я расскажу, что снилось мне?
– Нет.
Люсиль повязала нейлоновую косынку поверх моих локонов, другую – поверх своих. Мы спустились по лестнице. Сестра взяла деньги из ящика буфета на кухне, где Сильви их держала.
– Боже! Ну и милашки! – сказала тетя, когда мы проходили мимо нее.
Но, как всегда случалось, если привлекали внимание к моей внешности, я болезненно ощутила собственный высокий рост. К тому времени, когда мы достигли цели прогулки, я уже шла, сложив руки на плоской груди.
– Так еще заметнее, – бросила Люсиль.
– Что заметнее?
– Ничего.
Я ощущала внимание посторонних, как ощущается давление более плотной среды. Люсиль, которую мои беды только раздражали, оторвала каблуки моих туфель, чтобы я была ниже ростом, но теперь мне казалось, что пальцы на ногах торчат кверху. В таких случаях меня все чаще поражала способность Люсиль выглядеть именно так, как ожидалось. Она умела подворачивать носочки и взбивать челку, но, как сестра ни старалась, со мной у нее так не получалось. Она даже выработала вальяжную походку, при которой чуть покачивались бедра, но легкость и непринужденность, к которым она пыталась меня приучить, в значительной степени сводились на нет моей нескладностью и сутулостью. Мы собирались купить гель для укладки и лак для ногтей. Я терпеть не могла подобные походы и, чтобы хоть как‑то их выносить, предпочитала занимать мысли чем‑нибудь другим. В тот день я начала думать о матери. Во сне я уверенно ждала ее, как и все годы с тех пор, как она оставила нас на веранде. Уверенность напоминала ощущение маминого присутствия, осязаемого смещения и движения воздуха перед тем, как поднимется ветер. Во всяком случае, так мне представлялось. Но меня снова постигло разочарование. Впрочем, слово не совсем верное. Скорее, я чувствовала себя обманутой. Если реальность – это только реакция нервов, а привидение – лишь более слабая реакция нервов, менее совершенная иллюзия, то ожидание матери, ощущение ее невидимого присутствия было не таким уж иллюзорным по сравнению с реальностью. Эта мысль меня успокоила. В этом отношении мой сон был правдивее, чем сон Люсиль. И, возможно, чувства меня все‑таки не обманули, хотя я могла и ошибаться.
– Я с тобой разговариваю! – окликнула меня Люсиль.
– Я не слышала.
– Так, может, нагонишь меня? Тогда сможем разговаривать.
– О чем?
– А о чем разговаривают другие люди?
Мне и самой это было интересно.
– В конце концов, когда ты вот так идешь за мной, это странно выглядит.
– Пожалуй, я вернусь домой.
– Не смей! – Люсиль обернулась и свирепо посмотрела на меня из‑под нахмуренных бровей. – Я взяла денег на газировку.
Мы отправились в аптеку. Пока мы пили газировку, две девочки постарше, с которыми Люсиль как‑то умудрилась немного познакомиться, сели рядом и начали показывать нам выкройки и ткани, которые купили для уроков шитья в школе. Люсиль гладила ткань и рассматривала выкройки с таким вниманием, что старшие девочки разговорились и снисходительно показали нам журнал, который купили ради новых причесок и указаний по укладке. Даже меня впечатлила серьезность, с которой Люсиль изучала фотографии и схемы.
– Нам нужен такой же, Рути, – заявила она.
Я направилась к стойке с журналами, словно намереваясь выбрать один из них. Стойка располагалась у самой двери. Люсиль подошла и встала рядом.
– Ты собираешься улизнуть, – сказала она, одновременно констатируя факт и обвиняя.
Я не нашлась что ответить.
– Мне просто хочется домой. – Я распахнула дверь.
Люсиль схватила меня за руку чуть выше локтя.
– Не смей! – Для пущей убедительности сестра ущипнула меня, а потом вышла вместе со мной на тротуар, все еще крепко держа меня за руку. – Это теперь дом Сильви! – гневно прошипела она.