– Не входи, Рути!
Уже много дней не было никаких признаков того, что костюм будет закончен или настанет конец вражде. Но как‑то днем я сидела на кухне, ела бутерброд и читала книгу, когда Люсиль спустилась по лестнице, неся в руках скомканный недошитый наряд, и затолкала его в печь. Скомкав газетный лист, она сунула его внутрь и поднесла спичку. В кухне запахло жженым волосом.
Люсиль села напротив меня.
– Я даже булавки не стала вынимать, – вздохнула она.
– Мне очень жаль.
– Ай, ты не виновата. От тебя все равно не было бы толку.
– С такими вещами я справляюсь хуже тебя, – согласилась я.
– Намного, – подтвердила сестра.
Это было почти полное примирение.
– Я больше не злюсь, – сказала Люсиль.
– Я тоже, – ответила я.
– Понятное дело, ты не можешь изменить свой характер.
Я обдумала ее слова и произнесла:
– Понятное дело, что и ты не можешь изменить свой характер.
Люсиль спокойно посмотрела на меня:
– А мне и не надо. Я не такая.
– Какая «не такая»?
– Не такая, как Сильви.
«Ты тоже такая». «Я тоже не такая». Оба ответа казались неверными. Люсиль была отчасти права. Впрочем, я с трудом поборола в себе желание влепить ей пощечину. Я понимала, что пощечина в тот момент, когда сестра пытается вести себя по‑взрослому, застанет ее врасплох.
– Пожалуй, довольно странно устраивать такой скандал из‑за нескольких засушенных цветков, – заметила я.
– Дело не в цветах, Рути.
Фраза показалась мне подготовленной заранее, поэтому я промолчала, понимая, что Люсиль еще не закончила.
– Дело в куда более важных вещах. Мы слишком много времени провели вдвоем. Нам нужны другие друзья.
Сестра внимательно смотрела на меня. Поскольку она уже приняла решение или сделала выбор, мне нечего было сказать. Она знала мой взгляд на вещи не хуже меня самой и наверняка уже учла, что я никогда в жизни ни с кем не пыталась подружиться. Как и она до недавних пор. Мы не видели нужды в друзьях или традиционных развлечениях. Всю свою жизнь мы лишь всматривались и вслушивались в окружающий мир с обостренным вниманием детей, заблудившихся в темноте. Казалось, что мы, к собственному стыду, умудрились заплутать в тех местах, которые сразу бы узнали при малейшем проблеске света. Что означают звуки и силуэты, куда двигаться – наши органы чувств доносили слишком мало информации, и все это выглядело подозрительно. Однажды вечером мы проходили мимо двери комнаты Сильви, которая вела в сад, и увидели, как тетя расчесывается перед зеркалом. Она сидела на стуле, включив маленькую лампочку. Зачесав все волосы на одну сторону, она положила щетку и посмотрела на отражение. Потом зачесала волосы назад и заколола на затылке шпилькой, после чего снова посмотрелась в зеркало. Это было удивительно, поскольку казалось, будто Сильви никакого внимания не уделяет своему виду. Моя мать, Хелен, заботилась о собственной внешности едва ли больше Сильви, и все же перед тем, как привезти нас в Фингербоун, она провела вечер точно так же, причесываясь перед зеркалом, укладывая волосы то так, то эдак и спокойно изучая изменения. Какой вывод можно было сделать из этого? Никакого. С чего бы двум сестрам, давно потерявшим связь, думать об одном и том же, сидя перед зеркалом? И откуда нам знать, о чем думала Хелен? Вполне возможно, что только по пути в Фингербоун она приняла решение относительно нашей судьбы, хотя крекеры, которые должны были скрасить наше ожидание, мама купила еще в Сиэтле.
Поведение тети не имело смысла и не поддавалось истолкованию, просто совпадение, но мы с Люсиль долго за ней наблюдали. Когда Сильви потянулась, чтобы закрепить волосы на затылке, она склонила голову так же странно и неловко, как когда‑то моя мать. Тут тоже не было ничего таинственного: они обе были высокие и узкоплечие, как и я, и движениями моих рук и ног управляла такая же нервная система, как и у них. Было ли это и впрямь совпадением или еще одним свидетельством сговора наших органов чувств с окружающим миром? Реальность отражается на ярких и скользящих поверхностях, например в воспоминаниях и снах. Голова Сильви склоняется набок, а мы видим плечи матери и ее выпирающие позвонки. Хелен – женщина в зеркале, женщина во сне, женщина в воспоминаниях, женщина в воде, и ее нервная система руководит незрячими пальцами, подбирающими рассыпавшиеся локоны Сильви.
Поэтому мы с Люсиль подмечали вещи, которые казались нам знакомыми и, вероятно, имели какой‑то смысл, и даже иногда говорили об этом, хотя чаще молчали. Но в тот день она наклонилась ко мне через стол и сказала:
– Жду не дождусь, когда достаточно повзрослею, чтобы уехать отсюда!
– Из дома?
– Из города! Думаю отправиться в Бостон.
– Ты не уедешь.
– Вот увидишь!
– А почему Бостон?
– Потому что это не Фингербоун, вот почему!
Каждое утро в августе Люсиль прямо в ночнушке делала наклоны перед открытым окном, потому что вычитала где‑то, что хорошее здоровье – одна из форм красоты. Она расчесывала свои рыжие волосы сотню раз, пока они не начинали потрескивать и липнуть к расческе. Она ухаживала за ногтями. Так Люсиль готовилась к школе, потому что решила сделать из себя другого человека. И со всей энергией, со всей целеустремленностью валялась на траве, держа в руках «Айвенго», «Свет погас», «Грозовой Перевал», «Маленьких мужчин», журналы «Нэшнл джиогрэфик» или другие издания, которые брала для саморазвития. Люсиль лежала в тени, подперев подбородок ладонями, и читала. «Пойдем на озеро, когда устанешь?» – предлагала я, на что она отвечала: «Отстань, Рути». Иногда я тоже брала книгу и садилась на траву, но сосредоточенность сестры меня отвлекала, и я начинала делать какие‑нибудь глупости, например кидала ей в книгу головки клевера и веточки или громко смеялась над каким‑нибудь местом в своей книге, показавшимся мне хоть немного забавным. Люсиль со вздохом вставала и уходила домой. Если я шла следом, она говорила с осторожной укоризной: «Если придется, я закроюсь в туалете, Рути». Тогда же она начала вести дневник в большом синем блокноте, который перевязала желтой лентой, чтобы он меньше походил на обычный блокнот. Сестра держала дневник на бюро, и однажды я в него заглянула. Я рассудила, что в нем записано лишь то, что в лучшие времена она и так рассказала бы мне. Но вместо этого я обнаружила перечень упражнений, которые она сделала, и количество прочитанных страниц. Откуда‑то она переписала застольную молитву, которая звучала аристократично, кратко и четко, но при этом не чересчур благоговейно. Ниже крупными печатными буквами было выведено: «ПЕРЕДАВАТЬ НАЛЕВО. УБИРАТЬ СПРАВА». Если я надеялась найти хоть что‑то от прежней Люсиль, это явно стоило искать не здесь. Но в тот самый день, когда я заглянула в дневник, он исчез с бюро. Наверное, бант на ленте был завязан как‑то по‑особенному, потому что Люсиль вдруг начала очень трепетно относиться к неприкосновенности собственной частной жизни. Когда дневник исчез, я решила, что сестра стала записывать в нем свои мысли, и у меня даже были предположения, какие именно. Она наверняка отметила бы где‑нибудь, что с каждым днем я все больше начинаю напоминать Сильви, поскольку пару раз Люсиль отмечала, что глупо проводить столько времени, глядя в окно, и еще глупее – повязывать волосы шпагатом из магазина.
Если бы я в то время тоже вела дневник (а записи Люсиль заставляли меня время от времени задумываться, как выглядели бы мои дни, изложенные в блокноте, как у нее), я бы, наверное, записала, как обнаружила потрепанную двадцатидолларовую купюру, приколотую английской булавкой к изнанки левого лацкана плаща Сильви. Находка меня не сильно беспокоила. Наверное, купюра была там уже давно. Тем не менее она послужило напоминанием о склонности и привычке тети к бродяжничеству, что на время отвлекло меня от мыслей о сестре. Но потом стало очевидно, что Люсиль скоро нас покинет. Она была твердо намерена это сделать. Я постоянно наблюдала за ней – в сестре снова появилась таинственность, но на этот раз чуть немного заторможенная, сглаженная. Каждый день Люсиль готовилась к отъезду – и с каким тщанием! – и однажды должна была уехать.
В день начала занятий Люсиль выскользнула из дома пораньше и ушла без меня. Я видела, как она шагает одна далеко впереди, одетая в ослепительно-белые туфли и хрустящую белую блузку; ее волосы на солнце отливали желтоватой медью. «Что ж, ей тоже одиноко», – подумала я. Примерно через час после начала уроков девочка принесла в мой класс записку, в которой меня вызывали в кабинет директора. В коридоре я встретила Люсиль, и мы пошли в кабинет, ни слова не говоря. Директора звали мистер Френч. Он велел нам сесть перед его столом, а сам примостился на уголке стола, покачивая ногой и вертя в руке кусок мела. Голова у него была маленькая и гладкая, а руки – по‑мальчишечьи маленькие и очень белые. Мистер Френч разглядывал мелок в руках, потом исподлобья косился на нас. Думаю, он специально вел себя именно так, подчеркивая умеренную, но таинственную серьезность, хотя эффект несколько смягчали яркие носки.
– Девочки, в прошлом году вы пропустили полгода учебы. Что будем с этим делать? – спросил директор.
– Дайте нам дополнительное домашнее задание, – предложила Люсиль. – Мы нагоним.
– Что ж… Вы девочки умные. Справитесь, если приложите усилия. Остается только надеяться, что ваше отношение к учебе изменилось, – произнес он, тщательно взвешивая слова.
– Мое изменилось, – подтвердила Люсиль.
Он посмотрел на нас по очереди, потом сказал:
– Значит, тебе не понадобится моя маленькая проповедь, Люсиль?
– Нет, не понадобится, – отозвалась она.
– А тебе, Рут?
– Нет. В смысле, наверное, нет.
– То есть ты думаешь, что не понадобится?
Лицо у меня пылало. Мистер Френч не был злым человеком, но ему доставляло инквизиторское удовольствие задавать вопросы, на которые нет ответа. Он подбросил мелок на ладони и неожиданно уставился на меня.
– Она знает, что вы собираетесь сказать, – произнесла Люсиль. – Не могу поручиться, будет ли она усерднее учиться в этом году. Или будет, или нет. Говорить с ней о практических вещах бесполезно. Они не имеют для нее никакого значения.