Наконец Сильви привела лодку к широкому мысу, который вдавался глубоко в озеро. Я заметила, что у горы, стоявшей за тем утесом, откуда отходил мыс, обвалился один из склонов и камень розовел, словно шрам на собачьем ухе.
– Отсюда можно увидеть, где был построен дом, – сказала Сильви. – Вон там, возле тех скал.
Мы подошли к берегу, вылезли из лодки и вытащили ее на берег. Я последовала за Сильви вдоль берега мыса.
Горы, окружающие долину, стояли слишком плотно, теснясь друг к другу. Буйство ледников на протяжении многих эпох неспешного неистовства оставило в этих местах великий беспорядок. Из расщелины или долины между горами тянулся рыхлый язычок земли, заросшей мелким кустарником. Мы шли по нему вдоль глубокой, усеянной галькой промоины, оставленной талыми и дождевыми водами, пока не пришли к тому месту, о котором рассказывала Сильви: чахлому саду с кустами сирени, каменным крылечком и обрушившимся домом, побелевшими от инея. Тетя улыбнулась мне:
– Правда, красиво?
– Красиво, но я не знаю никого, кто захотел бы здесь жить.
– При солнечном свете здесь действительно красиво. Сама скоро увидишь.
– Только давай не будем ждать на крыльце. Холодно.
Сильви посмотрела на меня с легким недоумением:
– Но тебе понравится искать детей.
– Ладно. Хорошо.
– Тогда стой на месте и не шуми.
– Ладно. Но здесь и правда очень холодно.
– Еще ведь раннее утро, – пожала плечами Сильви.
Мы вернулись к берегу и нашли укрытые от ветра камни, на которых можно было сидеть лицом к солнцу. Сильви скрестила ноги и сложила руки на груди. Казалось, что она задремала.
– Сильви, – позвала я через некоторое время.
– Тише… – улыбнулась она.
– А где наш обед?
– Лежит в лодке. Ты, наверное, права. Будет лучше, если они увидят, что ты ешь.
Я нашла пакетик с пастилой среди всякой всячины, которую Сильви собрала на обед и завернула в клетчатую скатерть: почерневший банан, кусок салями с воткнутым в него ножом, одинокое желтое куриное крылышко, изящно изогнутое, словно в знак капитуляции, и недоеденный пакетик с картофельными чипсами. Я надорвала целлофан и набила карманы пастилками. Потом села рядом с Сильви, сложила костерок из плавника, нанизала пастилку на веточку и держала ее над огнем, пока она не вспыхнула. Я дождалась, пока пастилка почернеет снаружи, а потом сняла невесомую корочку пальцами и съела, а мягкую часть, оставшуюся на веточке, снова подержала над огнем, пока она не загорелась. Так мы провели утро.
Сильви встала, потянулась и кивнула на солнце – маленькое, белое зимнее солнце, висевшее чуть в стороне от зенита, хотя уже несомненно наступил полдень.
– Теперь можно подняться туда, – сказала тетя.
Я снова последовала за ней в долину и обнаружила, что та сильно изменилась. Казалось, будто под лучами солнца зацвел сам иней, прежде выглядевший бесплодным и сухим, как соль. Трава сияла пестрыми красками, а с деревьев скатывались бесчисленные капли воды.
– Я же говорила, что здесь красиво.
Представьте себе Карфаген, засеянный солью, когда сеятели ушли и семена пролежали в земле бесконечно долго, пока наконец не поднялись в изобилии листья и деревья из соли и инея. Какими были бы цветы в таком саду? Свет заставил бы каждую крупинку соли раскрыться гранями и в изобилии плодоносить яркими шарами воды наподобие персиков или винограда, ведь в мире, состоящем из соли, растет потребность в утолении жажды. Ибо нужда способна произвести все, что необходимо для ее удовлетворения. Желание обладать и обладание соотносятся друг с другом как вещь и ее тень. Слаще всего ягода лопается на языке, если тебе не терпится ее отведать, и вкус преломляется на множество тонов и оттенков спелости и земли. И полнее всего мы ощущаем вещь в тот момент, когда нам ее не хватает. У меня вновь возникло предчувствие: мир опять станет полным. Ведь желать прикосновения руки к волосам – почти то же самое, что чувствовать его. Что мы ни потеряли бы, сама тоска по утраченному возвращает его нам. Пусть мы спим и ничего не замечаем, страстное желание, словно ангел, лелеет нас, гладит по волосам и приносит землянику.
Сильви исчезла. Она ушла без единого слова, без единого звука. Я решила, что она разыгрывает меня и, возможно, подглядывает за мной из леса. Я притворилась, будто не замечаю, что осталась одна. Теперь я понимала, почему Сильви думала, что дети могут сюда прийти. Любой ребенок, увидев однажды, как сверкающая вода доходит до кончиков веток, заливая мягкую тень инея у подножия деревьев и оставляя на нем отметины, пожелал бы увидеть это зрелище вновь.
Если бы тут лежал снег, я слепила бы фигуру женщины, которая стоит на тропинке среди деревьев. Дети подошли бы поближе, чтобы рассмотреть скульптуру. Жена Лота обратилась в безжизненный соляной столб, потому что в своей боли и скорби оглянулась. Но здесь в волосах снежной женщины, у нее на груди и в руках сверкали бы изысканные цветы, и вокруг собирались бы любящие дети, восхищенные ее красотой, улыбающиеся нелепым украшениям, словно сами вставили цветы ей в прическу и сложили к ногам, и эти дети с радостью и великодушием простили бы ей, что она отвернулась от них, пусть она и не просила о прощении. Руки снежной женщины были бы ледяными и не касались бы детей, но она была бы им, диким и осиротевшим, больше чем матерью – такая спокойная, такая неподвижная.
Я вышла из долины и спустилась к озеру по небольшому язычку земли в устье расщелины. Берег был пуст и по‑своему тих. Я решила, что Сильви ушла на мыс. Мне показалось, что она решила перепрятать лодку. С тетиной стороны это была бы разумная предосторожность, раз она считала, что в здешних лесах живут люди. Сидя на бревне, я насвистывала и кидалась камешками по мыску собственного ботинка. Я понимала, почему Сильви казалось, что в лесах живут дети. Мне тоже так казалось, хоть я и не думала об этом. Я сидела на бревне, кидая камешки в собственный ботинок, потому что знала: если обернуться, пусть даже очень быстро, никакого существа за моей спиной не окажется и оно приблизится только после того, как я снова отвернусь. Даже если бы оно заговорило прямо у меня над ухом – а мне часто казалось, что это вот-вот произойдет, – обернувшись, я ничего не увижу. В каком‑то смысле существо было таким же настойчивым, надоедливым и грубым, какими бывают полудикие одинокие дети. Именно от этого мы с Люсиль сообща и старались избавиться, и всю ту осень я избегала берега озера, потому что в одиночестве было бы труднее не обращать внимания на эту настойчивость. Жить с сестрой или подругой – все равно что сидеть вечером в освещенном доме. Находящиеся снаружи могут наблюдать за тобой, если пожелают, но тебе необязательно видеть их. Можно просто сказать: «Вот границы нашего внимания. Если будете бродить под окнами, пока не замолкнут сверчки, мы опустим шторы. А если хотите, чтобы мы стерпели ваше завистливое любопытство, позвольте нам не замечать его». Любой, у кого есть единственная прочная связь с другим человеком, будет столь же самоуверенным, и именно этой самоуверенности одинокие люди жаждут не меньше, чем покоя и безопасности. Я теперь, так сказать, была отлучена от дома достаточно долго, чтобы наблюдать подобную жажду и в себе. Не существовало ни порога, ни подоконника между мной и этими замерзшими, брошенными детьми, которые едва не дышали мне в спину и едва не касались моих волос. Я решила подняться обратно и подождать Сильви у обвалившегося погреба, где она неминуемо нашла бы меня.
Солнце поднялось над восточным склоном долины и залило теплым светом старые черные деревья, росшие на иззубренных крутых склонах. Внизу были только тень и ветер, скользивший в сторону озера примерно на уровне моих коленей. Шелестели кусты сирени. Сидеть на каменной ступеньке было бы слишком холодно. Сначала мне показалось, что здесь вообще нет места для меня, поэтому я сунула руки в карманы, прижала локти к телу и мысленно прокляла Сильви, что принесло мне некоторое облегчение, поскольку дало возможность думать хоть о чем‑то, кроме окружающего леса. Не без труда я начала размышлять и о других вещах. Спустившись в погреб, куда не задувает ветер, я могла бы развести костер и согреться. Но спуск представлял определенную проблему, потому что в погреб провалились остатки старого дома.
Кто‑то уже здесь покопался. Бо́льшую часть кровли разобрали, да и столбов и досок на вид осталось куда меньше, чем требовалось для строительства дома. Конек крыши переломился, видимо, под тяжестью снега. Наверное, с этого и началась катастрофа, которая могла продолжаться месяцы или годы. Я слыхала о семье, которая жила к северу от озера: их дом занесло снегом по крышу, и он начал разваливаться. Они поставили на попа́ кухонный стол, чтобы подпереть коньковый брус посередине, но крыша отошла от стен по обоим его концам, пропуская ветер, а стены просели и так перекосили оконные рамы, что лопнули стекла. Заткнуть все отверстия можно было только снегом. По словам обитателей, они едва отваживались разводить огонь в печи, чтобы вскипятить воду, опасаясь, что снег, который только и удерживал дом, подтает, осядет и обрушит крышу. Говорили, что в семье было семнадцать человек. Выжить им удалось якобы только потому, что на ночь они укладывались спать в одну кучу, укрывшись девятнадцатью стегаными одеялами и таким же количеством ковров. Мать семейства держала на плите кастрюлю с водой и уксусом, в которую сложила язычки обуви, обрезки волос, бород и ногтей, сосновую смолу, пару оленьих рогов и рожок для обуви на длинной ручке. Этим отваром они и питались, разбавляя его снегом, чтобы растянуть подольше. Но в этой части света люди склонны хвастаться неудобствами и трудностями за отсутствием других достижений, достойных упоминания.
Дома в горах вокруг Фингербоуна обычно строили так же, как и этот: приколачивали доски вертикально к каркасу, а на каждый стык между ними прибивали рейку шириной дюйма два, чтобы закрыть щели. Если дом начинал заваливаться, рейки раскалывались и вылезали пучки щепок, часто оконные рамы выпадали, а двери можно было открыть только с усилием, пока они просто не переставали закрываться. Наверное, подобные конструкции уместны в местах с более мягким климатом. Не знаю, почему традицию настолько упорно сохраняли, потому что в результате люди так часто не могли попасть в дом, что это тревожило даже обитателей Фингербоуна. И если дорога к ближайшему жилищу становилась непроходимой из‑за снега, семью больше никто не видел, пока снег не сходил. О здешних лесах ходило множество подобных историй. Историй было так много, что, видимо, в какой‑то момент произошел массовый исход или резко уменьшилось население, потому что теперь в лесах вблизи города жило очень мало семей – слишком мало, чтобы объяснить столь невероятную армию предков, даже если временами эти предки и вымирали в больших количествах.