Я спала между коленок Сильви и под защитой ее рук, и время от времени одна из нас заговаривала, а другая отвечала. У меня под боком скопилась лужица воды. Было почти тепло.
– Фингербоун, – сказала Сильви.
Я села на корточки. Шея затекла, а рука еще не проснулась. На берегу виднелась редкая россыпь огоньков, до которых было еще довольно далеко. Сильви подвела лодку к мосту и заработала веслами, чтобы течение не унесло нас под него.
Мост я знала хорошо. Он начинался над берегом, метрах в десяти от кромки воды. Я знала, как выглядят его ржавые болты и смоленые сваи. Грубая конструкция: вблизи это было заметно, хотя на расстоянии длина моста и просторы озера придавали ей вид хрупкий и тонкий. Сейчас же, в лунном свете, мост нависал над нами и был черен, как обугленное дерево. Разумеется, среди множества свай и балок скользила, плескала и капала вода – настойчиво, нежно, смутно, скрытно, словно грызуны в темном доме.
– Почему мы остановились здесь, Сильви? – спросила я.
– Ждем поезда, – ответила она.
Если бы я спросила, зачем мы ждем поезда, она бы ответила: «Чтобы на него посмотреть», или «А почему бы и нет?», или «Раз уж мы все равно здесь, можем понаблюдать, как он проходит». Наша лодчонка покачивалась и виляла, и меня приводила в ужас сама текучесть воды под нами. Если я перешагну через борт, где остановятся мои ноги? В конце концов, вода – почти ничто. С виду она отличается от воздуха только готовностью заполонить и утопить все и вся, и даже эта разница скорее относительная, чем абсолютная.
В то утро, когда бабушка не проснулась, мы с Люсиль нашли ее лежащей на боку. Ноги покоились на сбитом в кучу постельном белье, руки были подняты, голова – запрокинута, а коса тянулась поперек подушек. Выглядело так, словно бабушка, утопая в воздухе, нырнула в небо. Как же рады, наверное, были немногие задержавшиеся официальные лица, как они подбрасывали шляпы с траурным крепом, как искренне хлопали облаченными в перчатки ладонями, когда бабушка прорвалась сквозь пену через столько времени после того, как облака закрыли место катастрофы, через столько времени после того, как все надежды на спасение были забыты. Как же они, наверное, бросились к ней, чтобы накинуть пальто ей на плечи и, может быть, обнять, несомненно охваченные чувством огромной важности происходящего. И бабушка окинула бы взглядом берег, чтобы увидеть, до чего же состояние благодати напоминает штат Айдахо, и поискать в собирающейся толпе знакомые лица.
Сильви увела лодку на некоторое расстояние от моста.
– Должно быть, уже скоро, – сказала она.
Луна светила ярко, но находилась у тети за спиной, и выражения лица было не разглядеть. Света было столько, что звезды почти пропали, а через все озеро, насколько хватало глаз, тянулась сверкающая дорожка. В лунном свете лодка сохраняла цвет долго пролежавшего в воде дерева, как и при свете дня. Осмоленный мост казался чернее, чем днем, но лишь самую малость. Свет создавал вокруг головы Сильви что‑то вроде нимба. Я видела ее волосы, хоть и не могла различить их цвет, видела очертания плеч, рук и весел, снова и снова перемешивающих осколки лишенного окраски и образов света. Огни Фингербоуна начинали гаснуть, но они ничего не прибавляли к общей освещенности и ничего не могли от нее убавить.
– Долго еще? – спросила я.
– А? – откликнулась Сильви.
– Долго еще?
Сильви не ответила, поэтому я сидела очень тихо, кутаясь в ее плащ. Она начала мурлыкать песенку, и я стала ей подпевать. Наконец она произнесла:
– Мы услышим его раньше, чем увидим. Мост задрожит.
Мы обе сидели тихо, потом снова начали напевать. Между тьмой и водой дул кисловатый, как монетка, ветер, и мне до смерти хотелось быть где‑нибудь в другом месте, и это желание вместе с лунным светом делало мир бескрайним. Сильви не чувствовала времени. Часы и минуты она отсчитывала по поездам: мы ждали состав, который приходит в без восьми минут десять. По Сильви нельзя было понять, беспокоится она или нет, – так же, как она не показывала, удобно ей или нет. Она просто сидела тихо, если только не напевала, и неподвижно, если только не гребла, чтобы нас не унесло под мост. Я ненавидела ожидание. Если я на что и могла пожаловаться, так это на ожидание, из которого, казалось, и состояла моя жизнь. Я вечно ждала – прибытия, объяснений, извинений. Но их никогда не было, с чем я могла бы смириться, вот только всякий раз, едва я начинала привыкать к границам и масштабам одного момента, меня выбрасывали в следующий и заставляли снова гадать, не таятся ли в его тенях какие‑то призраки. То, что большинство моментов, по сути, были одинаковыми, ничуть не уменьшало возможности того, что следующий момент окажется совершенно другим. Именно поэтому обыкновенное требовало самого пристального внимания. Любой томительный час мог оказаться последним в своем роде.
– Сильви, – позвала я.
Она не ответила.
И каждый момент настоящего занимали мысли, а мысли имеют такое же отношение к тьме, которая их порождает, какое отражения имеют к воде, на поверхности которой появляются, и точно так же они произвольны или просто даны нам. Любой, кто склонится над прудом, чтобы заглянуть в него, становится человеком в пруду; любой, кто смотрит нам в глаза, становится образом в наших глазах, и эти вещи бесспорно реальны, и так же наши мысли отражают проходящее перед нами. Но есть сложности. Во-первых, крушение поезда дедушки в моей памяти выглядит живее, чем если бы я его видела сама (ведь темнота совершенно не властна над мысленным взором), а во‑вторых, безликая фигура передо мной могла бы с равным успехом быть как Сильви, так и самой Хелен. Я позвала ее по имени Сильви, и она не ответила. Так откуда мне знать? И если я вижу перед собой Хелен, как она может не оказаться Хелен на самом деле?
– Сильви! – снова позвала я.
Она не ответила.
Лодку опять понесло под мост, и мы уже почти оказались под ним, когда балки начали гудеть. Тетя положила ладонь на сваю. Звук становился все громче и громче, и вся конструкция задрожала. Длинный мост вдруг оказался подвижным и напряженным, словно позвоночник, охваченный единой тревогой, и по звуку я не могла определить, с какой стороны подходит поезд. Сильви убрала весла, и волны понесли нас дальше под мост. Тетя поставила локти на колени и положила голову на ладони и начала покачиваться так, что движение немного передавалось и лодке.
– Хелен… – прошептала я, но она не ответила.
Тут мост начал грохотать и трястись, лязгая и гремя каждым стыком, словно собирался развалиться. Я увидела, как над головой метеором пронесся огонек, а потом почуяла запах горячего мазута и услышала скрежет колес по рельсам. Поезд был очень длинный.
Она встала. Лодка качнулась, и нам на ноги плеснула вода. Сильви обернулась назад. Я схватилась руками за сваю, чтобы удержать лодку на месте. Поезд прошел над нашими головами и умчался. Тетя расчесала волосы пятерней и что‑то еле слышно произнесла.
– Что ты сказала? – крикнула я.
– Ничего.
Развернув руки ладонями вверх, она широким жестом обвела мост и воду, потом уставилась на залитое лунным светом озеро, пригладила волосы, и ничто в ее позе не говорило о том, что она вообще помнит, где находится. Если бы она перешагнула через борт и ветер раздул бы подол ее платья, а потом она подняла бы руки и скользнула сквозь разломы в лунном свете в предзимнее озеро, это бы меня ничуть не удивило.
– Сильви, – позвала я.
И она ответила:
– Наверное, я бы все равно мало что увидела. Они выключают свет, чтобы люди могли поспать. Я просто замечталась, и вдруг он оказался прямо над нами. Впрочем, шума было много.
– Пожалуйста, сядь.
Она села, взялась за весла и снова увела нас из‑под моста.
– Поезд, наверное, где‑то под нами, – произнесла она и наклонилась через борт, всматриваясь в воду. – С холмов съехалась куча народу. Было почти как на Четвертое июля, только флаги и украшения были черные.
Сильви рассмеялась и, развернувшись, заглянула через другой борт.
Поднимался ветер, а лодка сидела довольно низко, потому что вода на дне уже заливала нам ботинки. Я зачерпнула ее ладонями и вылила за борт. Сильви покачала головой.
– Не нужно ничего бояться, – сказала она. – Бояться нечего. Совсем нечего.
Она окунула ладонь в воду, а потом уставилась на капли, стекающие с пальцев.
– В озере должно быть полно людей, – произнесла она. – Я всю жизнь слышала разные истории. – Спустя минуту она рассмеялась. – Наверняка в поезде была куча народу, о котором никто и не знал. – Она играла с водой, словно та вовсе не была ледяной. – Никогда не считала безбилетников преступниками, – задумчиво добавила она. – Просто занимаешь пустое место и никому не мешаешь – никакого вреда. Никто даже не знает, что ты там.
Она надолго замолчала.
– Все хотели прокатиться тем поездом. Понимаешь, он был почти новый, люксовый. С канделябрами в вагоне-ресторане. Все хвастались, что ездили на нем, все мои старые друзья. Или их матери ездили, или дяди. Этот поезд был знаменит. – Она снова опустила пальцы в воду. – Поэтому в грузовых вагонах наверняка ехало много людей. Никто не знает, сколько именно. Все они теперь спят. Никогда не знаешь… – добавила она, чуть помолчав.
Я заметила, что мои ноги уже по щиколотки исчезли в глади лунного света. Когда Сильви шевелилась или размахивала руками, по встревоженному свету пролетали тени, но сейчас она лежала на корме, опустив ладонь в воду. Я подумала: если посмотреть с нужной высоты, то весь этот свет превратится в изображение луны с тенями вместо пятен «глазниц» и «рта».
– Тебе не холодно, Сильви? – спросила я.
– Хочешь домой?
– Пожалуй.
Сильви взялась за весла и погребла к Фингербоуну.
– Не могу спать в поезде, – сказала она. – Вот этого я не могу.
Ветер дул со стороны берега, и течение все время относило нас к мосту. Она гребла изо всех сил, но, насколько я видела, мы почти не двигались с места. Огни Фингербоуна погасли, а сваи моста походили одна на другую, поэтому я не была уверена. Но движения Сильви напоминали сон, поскольку были совершенно одинаковыми, неизбежными, энергичными, легкими и повторяющимися не как последовательность, а как воспроизведение одного и того же движения. Была в этом какая‑то тайна, оставалось лишь ее разгадать. Это только с виду казалось, будто мы привязаны к старым об