ломкам на дне озера. На самом деле на месте нас удерживал ветер. Уйти из поля зрения невидящих глаз моего деда было возможно, но это требовало ужасных усилий. Сильви опустила весла и сложила руки на груди, и нас снова понесло прочь от берега.
– Давай я попробую грести, – предложила я.
Сильви встала, и лодка покачнулась. Я пролезла между коленей тети.
Левая рука у меня всегда была сильнее правой. На каждые два гребка обоими веслами мне приходилось делать третий только правым веслом, пока я не отказалась от затеи держаться рядом с мостом: вдоль него путь к дому был короче всего. Вернее, мог бы быть, если бы удалось хоть немного продвинуться вперед. Но я решила позволить течению унести нас под мост и дальше к югу. Ветер не утихал, и берег оставался недосягаемым. Я опустила весла. Сильви сложила руки и опустила на них голову. Я услышала, как она что‑то напевает под нос.
– Сейчас бы блинчиков, – сказала она.
– Сейчас бы гамбургер, – откликнулась я.
– Сейчас бы тушеной говядины.
– Сейчас бы кусок пирога.
– Сейчас бы норковую шубу.
– Сейчас бы электрическое одеяло.
– Не спи, Рути. Я не хочу спать.
– Я тоже не хочу.
– Давай петь.
– Хорошо.
– Давай придумаем песню.
– Хорошо.
Мы сидели тихо, прислушиваясь к ветру.
– Ну и денек… – пробормотала Сильви и рассмеялась. – Знавала я одну женщину, которая вечно твердила: «Ну и денек, ну и денек». И всегда с такой печалью.
– А где она теперь?
– Кто его знает? – сквозь смех ответила Сильви.
Луна постепенно скрывалась за горой, и ночь становилась непроглядной. Сильви начала напевать какую‑то незнакомую мне песню, и каждый момент походил на все остальные, если не считать того, что иногда нас разворачивало или волна плескала о борт.
– Мы могли привязать лодку к мосту, – сказала Сильви. – Тогда остались бы ближе к городу и не заблудились бы.
– Почему же ты не привязала?
– Уже не важно. Знаешь песенку «Воробей в кронах деревьев»?
– Мне что‑то уже не хочется петь.
– Поспи, если хочешь, – предложил Сильви, похлопав меня по коленке. – Это ничего не изменит.
Случилось так, что, когда выглянуло солнце, мы были возле западного берега озера и все еще на расстоянии видимости от моста. Сильви подгребла к берегу, мы вытащили лодку на сушу, поднялись на шоссе и пошли в сторону железной дороги. Я подремала на камнях, пока Сильви смотрела на поезд, идущий на восток. Пришлось долго ждать, пока появится грузовой состав. Из осторожности он так сбавил ход перед мостом, что мы без труда забрались в крытый вагон. Он был наполовину заполнен деревянными ящиками и пах маслом и соломой. В углу, высоко подняв колени и сложив руки между ними, сидела старая индианка. Она была очень смуглая, если не считать белого пятна витилиго[8] на лбу, которое захватывало также прядь бесцветных волос и одну бровь. Старуха куталась в пыльную фиолетовую шаль с бахромой. Посасывая бахрому, индианка посмотрела на нас.
Сильви стояла в дверях вагона и глядела на озеро.
– А сегодня красиво, – сказала она.
Величавые белые облака, пухлые, как херувимы, плыли в вышине, а само небо и озеро были окрашены изящной лазурью. Наверное, в разгар Потопа, когда весь мир представлял собой сплошной шар воды, именно так и выглядел день, когда Господь смилостивился и жена Ноя, открыв утром ставни, любовалась бескрайними просторами природы. Можно представить себе, как трепетали и сверкали воды Потопа и как облака волею Провидения служили лишь украшением. Верно, воды были полны людей – эту историю мы знали с самого детства. Та женщина в окне, возможно, захотела бы присоединиться к матерям и дядям в танце костей, поскольку этот мир, с его дурацким светом и любованием пухлыми облаками, едва ли был миром людей. Глядя на озеро, любой сказал бы, что Потоп так и не закончился. Для заблудившегося на воде любой холм – Арарат. А под ним – накопившееся прошлое, которое исчезает, но никак не исчезнет, которое уходит и все же остается. Представим, что жена Ноя в старости нашла где‑то остаток Потопа. Разве не захотела бы она войти в эти воды, пока ее вдовье платье не поднимется выше головы и вода не распустит заплетенные косы? Тогда лишь ее сыновьям пришлось бы рассказывать скучную историю поколений. Она была безымянной женщиной, а значит, стала бы своей среди всех тех, кого так и не нашли и даже не искали, чью память не увековечили, чья смерть осталась незамеченной, как и их потомки.
Старуха в углу смотрела на меня искоса, но не открываясь. Потом глубоко сунула в рот палец, чтобы пощупать зуб, и сказала:
– Она скоро станет большой.
– Она хорошая девочка, – ответила Сильви.
– Все так говорят, – подмигнула мне индианка.
По шаткой конструкции мы проплыли над водой до Фингербоуна, и мы с Сильви вылезли на сортировочной станции.
Потом мы отправились домой. Вид у нас был изрядно потрепанный. Но моя оборванная одежда целиком скрывалась под плащом Сильви, рукава которого болтались ниже кончиков пальцев, а полы не доходили до щиколотки всего на пару сантиметров. Сильви пригладила волосы ладонью, потом обхватила себя руками с видом оскорбленного достоинства.
– Ну и пусть пялятся, – заявила она.
Мы шли по городу. Сильви смотрела поверх голов, но на самом деле на нас никто не пялился, хотя многие бросали короткие взгляды, а потом украдкой поглядывали снова. Возле аптеки мы обогнали Люсиль и ее подруг, хотя Сильви этого, кажется, не заметила. Люсиль была одета под стать остальным: в свитер, кеды и подвернутые джинсы. Она посмотрела нам вслед, сунув руки в карманы. Я решила не привлекать к себе внимания, помня, какое значение Люсиль теперь придает внешнему виду, поэтому просто пошла дальше, сделав вид, что не увидела сестру.
Мы испытали большое облегчение, когда оказались на Сикамор-стрит, хотя все собаки с крылечек кинулись к нам, прижав уши, гавкая и бросаясь на нас с такой яростью, какой я никогда прежде не видела.
– Не обращай на них внимания, – сказала Сильви.
Она подняла с земли камень. Это только раззадорило псов. Люди стали выходить на крыльцо и кричать: «Ко мне, Джефф!», «Домой, Брут!».
Но собаки, казалось, не слышали хозяев. Всю улицу мы преодолели в окружении взбешенных шавок, норовивших ухватить нас за ноги. По примеру Сильви я хранила безразличие.
Когда мы наконец были дома, тетя развела огонь, и мы сели у печи. Сильви нашла крекеры и сухой завтрак, но мы слишком устали, чтобы есть, поэтому она погладила меня по голове и ушла к себе в комнату прилечь. Я почти уснула или даже совсем уснула, когда в кухню зашла Люсиль и села на стул Сильви. Сестра ничего не сказала. Подтянув одну ногу, чтобы завязать шнурок, она оглядела кухню и только потом произнесла:
– Сняла бы ты этот плащ.
– У меня вся одежда мокрая.
– Тогда лучше переоденься.
Я слишком устала, чтобы двигаться. Люсиль принесла дров с веранды и подбросила их в печь.
– Ну да ладно, – сказала она. – Где вы были?
Конечно, я бы рассказала Люсиль и даже собиралась это сделать, когда мысли прояснятся. Я было начала говорить: «На озере, у моста», но великодушно решила, что сестра заслуживает ответа получше. Вообще‑то, мне очень хотелось подробно рассказать ей, где я была, и как раз от осознания важности этого рассказа я уснула. Мне снилось, как мы с Сильви парим в темноте, не зная, где находимся, или Сильви знала, но мне не говорила. Мне снилось, что мост – это желоб, ведущий в озеро, и что красивые поезда один за другим соскальзывают в воду, даже не потревожив поверхность. Мне снилось, что мост – это остов сгоревшего дома, в котором мы с Сильви ищем детей, живших там, и мы даже слышим их, но никак не можем найти. Мне снилось, что Сильви учит меня ходить под водой. Такое медленное движение требовало терпения и изящества, но тетя тащила меня за собой в медленном вальсе, и наша одежда развевалась, словно одеяния нарисованных ангелов.
Кажется, Люсиль со мной разговаривала. Думаю, она говорила, что мне не следует оставаться с Сильви. Вроде бы речь шла о моем благе. Сестра теребила складку на колене джинсов – брови нахмурены, взгляд спокойный, – и я уверена, что она разговаривала со мной со всей рассудительной теплотой, но я не слышала ни слова.
Глава 9
В последующие недели к нам дважды заходил шериф, высокий и тучный мужчина. Он стоял опустив голову, сложив руки на животе и чуть покачиваясь на пятках. На нем был серый костюм – отутюженные брюки и пиджак, туго обтягивающие спину и плечи, как обивка обтягивает кресло. Оба раза он останавливался в дверях и разговаривал о погоде. По всему было видно, что шериф чувствует себя неловко. Он прикусывал губу, смотрел то в пол, то в потолок и говорил еле слышно. На День независимости этот же человек, надев замшевый костюм и сапоги из тисненой кожи, регулярно ехал во главе парада верхом на широкогрудом гнедом жеребце и нес огромный флаг, упирая его в стремя. За ним следовал дряхлый вождь местного племени со своей падчерицей-полуирландкой и старшими детьми от ее первого брака. Потом шли мажоретки. Разумеется, я понимала, что шериф выполняет не только церемониальные функции. Жители Фингербоуна и окрестностей имели склонность к убийству. И казалось, что мелких преступлений тут случалось столько же, сколько и серьезных. Учитывая близость озера и железной дороги, учитывая метели, наводнения, пожары на фермах, лесные пожары, общедоступность ружей, медвежьих капканов, самогона и динамита, учитывая всеобщее одиночество и религиозность, которые вызывают неистовство, учитывая скученность семей, – проявления насилия были неизбежны. Ходило бесчисленное множество жестоких историй, похожих одна на другую и отличавшихся лишь жуткими деталями сюжета – слишком печального, чтобы рассказывать его кому‑то, кроме незнакомца, с которым почти наверняка никогда больше не встретишься. Десятилетиями этого самого шерифа вызывали, словно повитуху, руководить поиском причин подобных случаев в канавах и темных местах, в кровавых чреслах обстоятельств. Поэтому можно было предположить, что он повидал всякое. И все же его явно смущала необходимость стучать в нашу дверь: он был так немногословен от смущения и сожаления, что Сильви с легкостью делала вид, будто причины появления шерифа совершенно незначительны.