ей книги на Рождество. Мы попытались бы выводить ее в общество и помочь ей найти какие‑то увлечения, но в наших руках она бы смягчалась и усыхала, становясь немощной. Мы терпели бы ее недостатки с той же выдержкой, с какой она терпела нашу заботу и терпела все прочие стороны жизни, и ее молчание приводило бы нас во все большую ярость. Мы с Люсиль часто виделись бы и почти никогда не говорили бы ни о чем другом, кроме Хелен. Для нас не было бы ничего более знакомого, чем мамино молчание и печальное, отстраненное спокойствие. Я знаю, как это было бы, потому что наблюдала, как чуждые друг другу люди становятся еще более чуждыми. Мы с сестрой смеялись бы и чувствовали себя брошенными и обиженными, не зная, что она ходила на самый берег озера, чтобы склонить голову, закрыть глаза, а потом вернуться ради нас. Она осталась бы прежней. Мы никогда не узнали бы, что ее спокойствие было не толще пленки на воде и что оно удерживало ее на поверхности столь же ненадежно, как мелкая монета держится на воде. Мы ничего не знали бы о природе и пределах маминой печали, если бы она вернулась. Но она покинула нас и разрушила семью, и печаль обрела свободу и расправила крылья, разлетелась во все стороны над холмами. И иногда мне кажется, что печаль – хищница, потому что птицы кричат на рассвете с невероятным ужасом и, как я уже говорила, есть смертельная горечь в запахе прудов и канав. Когда мы были маленькими и боялись темноты, бабушка говорила, что если мы не станем открывать глаза, то и не увидим мрака. Именно тогда я и обратила внимание на взаимосвязь между пространством внутри моего черепа и пространством вокруг меня. Я видела одну и ту же фигуру на сомкнутых веках, или на стене своей комнаты, или в деревьях за окном. Даже иллюзия границ рушится, когда разделяются семьи.
Сильви поняла, что ее изначальный план сохранить семью потерпел неудачу. Она почти не надеялась, что слушания, которые, согласно полученному по почте письму, должны были состояться через неделю, закончатся успешно. И все же упорно продолжала заниматься домом. Она начисто вымыла окна, в которых еще оставались стекла, а остальные аккуратно заклеила оберточной бумагой. Я перемыла фарфор и поставила его обратно в буфет, а коробки сожгла в саду. Сильви заметила огонь и вышла с охапкой старых журналов, которые собрала на веранде. Они никак не хотели разгораться. Сильви принесла из сарая газеты, мы скомкали их, сунули между журналами и подожгли, и через некоторое время они начали морщиться и корчиться, шелестя страницами и развеиваясь пеплом по ветру. День выдался хороший. Фруктовые деревья стояли почти голые, и листья лежали на земле, мягкие и скрипучие, как мокрая кожа. Небо сохраняло глубокий голубой цвет, но свет был холодный и рассеянный, а тени – черные и четко очерченные. Казалось, не было ни ветерка. Мы смотрели, как жар от огня треплет и искажает воздух, растягивая ткань измерения и покоряясь яростному восходящему потоку. Журнальные страницы обуглились, а буквы и темные участки фотографий стали серебристо-черными. Невесомые и украшенные тонкими узорами, они взмывали на головокружительную высоту, пока какой‑нибудь воздушный поток не подхватывал их и верховой ветер, которого мы не ощущали, не уносил их прочь. Сильви подняла руку и поймала ладонью один из парящих в воздухе обрывков. Она показала его мне: темно-серебристое лицо смеющейся женщины, а под ним надпись крупными буквами: «ЛУЧШЕ ПОЗДНО, ЧЕМ НИКОГДА!» Сильви попыталась смахнуть страницу с руки, и края бумаги осыпались, оставив лишь смеющееся лицо ниже бровей. Тетя хлопнула ладонями в столбе горячего воздуха, и лицо женщины взлетело к небу облачком пепла и искр.
– Вот так! – воскликнула Сильви, наблюдая за парящими огоньками, и вытерла измазанные ладони о юбку.
Я видела огненное преображение собаки и миски, из которой она ела, бейсбольной команды, «шевроле» и многих сотен слов. Раньше мне не приходило в голову, что слова тоже можно сохранять, хотя теперь идея казалась очевидной. Абсурдно думать, что вещи держатся, удерживаются на своих местах паутиной слов.
Даже когда совсем стемнело, мы продолжали жечь газеты и журналы, позабыв об ужине. Снова и снова Сильви покидала круг света от костра и через несколько минут возвращалась с охапкой вещей, которые нужно было сжечь. Мы обе чувствовали окружающий нас Фингербоун, который если и не наблюдал пристально, то наверняка знал обо всем, что мы делали. Предоставленная сама себе, я сникала под грузом этого внимания. Я бы предпочла спрятаться дома и читать с фонариком под покрывалом, выходя только за хлебом и батарейками. Но Сильви реагировала на публику сценическим голосом и широкими жестами.
– Давным-давно надо было это сделать! – приговаривала она во весь голос, словно за пределами круга света, среди яблонь, таились слушатели.
Любые действия, которые, по мнению Сильви, могли заслуживать чьего‑то внимания, она выполняла с невероятным усердием и тщательностью. Тем вечером мы сожгли все собрание газет и журналов, коробки из‑под мыла и обуви, а заодно альманахи, каталоги, телефонные книги, в том числе свежие. Сильви сожгла «Не как чужой».
– Это не та книга, которую тебе следует читать, – заявила она. – Не знаю, как она вообще оказалась в нашем доме!
Эта реплика должна была произвести впечатление на судейского чиновника, якобы затаившегося в саду, поэтому я не стала говорить, что книга библиотечная.
Я с удовольствием наблюдала за тетиным приступом рвения и оживления – свет от костра заливал Сильви, которая ворошила в огне запасы журналов, включая номер «Нэшнл джиогрэфик» со сложенным постером Тадж-Махала.
– Мы купим новую одежду, – сказала она. – Подберем тебе что‑нибудь нарядное. Может, костюм. Тебе он все равно понадобится, чтобы ходить в церковь. А еще сделаем тебе перманент. Когда приводишь себя в порядок, ты прекрасно выглядишь. В самом деле, Рути.
Она улыбнулась мне через костер. Я начала надеяться, что мы с Сильви можем и остаться вместе после слушаний. Начала думать, что желание измениться уже можно считать изменением – не потому, что Сильви удалось кого‑то обмануть, а потому, что ее искреннее стремление сохранить нашу семью могло убедить остальных в правильности такого поступка. Возможно, мы с Сильви стали бы ходить в церковь в снежную погоду, надев шляпки. Мы сидели бы в последнем ряду возле дверей, и Сильви поворачивалась бы боком, чтобы вытянуть ноги. Во время проповеди она, свернув буклет в трубочку, бормотала бы «Свят, свят, свят!» и зевала в перчатку. Несомненно, она бы даже стала с похвальной регулярностью посещать родительские собрания. Тетя уже посеяла семена, чтобы по весне вокруг дома расцвели клумбы, и повесила на кухне новую желтую занавеску. В те дни она постоянно обдумывала способы показать, что наша жизнь соответствует ожиданиям других (или их предполагаемым ожиданиям), и была полна целеустремленности, которая иногда напоминала надежду.
– Я заказала индейку на День благодарения. Подумала, что можно пригласить Люсиль. И мисс Ройс тоже.
Костер к тому времени уже еле тлел. Сильви бросила в него палку, которая упала с тихим «пых!», и искры прыснули в стороны, как перышки. Краем глаза я заметила, как пугливо встрепенулись тени.
– Пора домой, – сказала я. – Холодно.
– Да, – согласилась Сильви. – Иди в дом, а я присыплю костер землей.
В слабом лунном свете и отблесках костра она пошла к сараю и взяла одну из лопат, так давно стоявших вдоль стены, что проржавели кончики лезвий. Я остановилась у дверей и смотрела, как тетя бросает землю в тлеющие угли: одна лопата – и огромное облако искр и света взметнулось в воздух. Сильви была вся залита светом, и позади нее из‑за деревьев выскакивали тени. Еще несколько лопат земли – и огоньков взлетает уже меньше, а свет вокруг тети потускнел. Еще полная лопата – и Сильви вместе с садом погасли. Я села на ступеньку у дверей тетиной комнаты. Сильви не шевелилась. Я не слышала ни шороха и гадала, долго ли она будет оставаться неподвижной. Мне показалось, что темнота способна вернуть ее в прежнее состояние, что Сильви снова исчезнет, дабы продлить мое обучение – или свое. Но потом она воткнула лопату в землю. До меня донесся скрип металла, когда штык вошел в грунт, а потом я услышала, как тетя вытирает руки о юбку – этот жест всегда означал завершение какого‑то целенаправленного действия. Она подошла к ступеньке, на которой сидела я. Поскольку луна была по другую сторону дома, я оставалась в тени. На случай, если тетя меня не заметит, я сдвинулась в сторону от края ступеньки. Ее плащ едва не коснулся меня. Я услышала, как Сильви прошла на кухню и зовет: «Рути! Рути!», а потом услышала ее шаги на лестнице и побежала в сад, где могла как следует спрятаться, если она вздумает выглянуть в окно. И зачем я побежала в сад и присела в тени, зажав ладонью рот, чтобы сдержать оглушительный звук дыхания? Я слышала, как Сильви кричит «Рути! Рути! Рути!» по всему дому, включая по пути свет в каждой комнате. Потом она снова вышла на крылечко и позвала: «Рути!» – громким, душевным, но осуждающим шепотом. Разумеется, она не могла броситься выкликать меня по садам и полям посреди ночи: тогда об этом узнает весь Фингербоун. Из горла у меня вырвался тонкий сдавленный смешок, и я была не в силах его сдержать. Сильви тоже рассмеялась.
– Иди домой, – позвала она. – Здесь тепло. Я дам тебе чего‑нибудь вкусного.
Я шаг за шагом пятилась среди деревьев, а она следовала за мной. Должно быть, она слышала мои шаги или шум дыхания, потому что, куда бы я ни пошла, тетя не отставала.
– Иди домой, там тепло.
Дом, в котором были освещены все окна до единого, был хорошо виден из сада. Он казался огромным, чуждым и сдержанным, словно корабль на якоре – невероятная находка в саду. Я не могла себе представить, как вхожу в него. Однажды юная девушка гуляла по ночному саду. Она подошла к дому, которого прежде не видела, освещенному так, что в каждом окне виднелись интересные узоры и чудесные удобства. Дверь была открыта, и девушка вошла. Одна из тех печальных историй. Ее волосы, черные, как небо, и такие длинные, что стелились за ней по земле, словно ветер в траве… Ее пальцы, черные, как небо, и такие тонкие и длинные, что от их прикосновения веяло холодом, как от капель дождя… Ее шаг, такой беззвучный, что люди удивлялись, когда им хотя бы казалось, что они его слышат… Яркий свет превратил ее в смертное дитя. И когда она стояла у освещенного окна, она обнаружила, что мир вокруг нее исчез, исчез сад, исчезли ее мать, и бабушка, и тетки. Словно жена Ноя на десятую или пятнадцатую ночь ливня, она стояла у окна и понимала, что мир погиб. И те, кто остался снаружи, еле узнавали ее – столь прискорбны были перемены, произошедшие в ней. Прежде она была соткана из воздуха, одета в наготу и укутана холодом, и сами ее кости были тонкими, как сосульки. Она блуждала по саду по собственному желанию, но могла прогуляться и по озеру, не вызвав возмущения на его поверхности, или подняться ввысь, словно теплый воздух. А теперь, потерянная для своего рода, она почти забудет близких, и будет питать грубой пищей свою грубую плоть, и будет почти счастлива.