Той ночью в саду я узнала важную вещь: если не сопротивляться холоду, а просто расслабиться и принять его, он перестанет доставлять неудобство. Я ощутила головокружительную свободу и энергию, как бывает во сне, когда вдруг обнаруживаешь, что с легкостью можешь летать, и удивляешься, почему тебе это раньше не приходило в голову. Мне открылись и другие вещи. Например, я была достаточно голодна, чтобы начать понимать, что голод тоже приносит удовольствие, и мне было уютно в темноте, и в целом я чувствовала, что постепенно разрываю оковы потребностей одну за другой. Но потом пришел шериф. Я услышала, как он стучит в дверь и кричит:
– Есть кто дома?
Спустя минуту Сильви быстрым шагом вышла из сада к боковой двери, но он обошел дом и увидел ее на ступеньках.
– Добрый вечер, миссис Фишер.
– Добрый вечер.
– У вас все в порядке? Я увидел, что везде горит свет.
– Все в порядке.
– С малышкой все хорошо?
– Да, хорошо.
– Спит?
– Да.
– При свете?
– Похоже на то.
– Обычно в вашем доме не бывает столько света в такой поздний час.
Молчание. Потом Сильви рассмеялась.
– Можно увидеть девочку?
– Что?
– Я могу повидать Рути?
– Нет.
– Она спит наверху?
– Да.
– Тогда вреда не будет, если я просто загляну в дверь.
– Она спит очень чутко и проснется.
– Я поднимусь в одних носках, мэм. Проблем не будет, обещаю.
Молчание.
– Где она, миссис Фишер?
– Где‑то в доме.
– Что ж, тогда я зайду и поздороваюсь с ней.
– Она не внутри, она на улице.
Шериф коснулся пальцем полей шляпы.
– Где?
– Наверное, где‑то в саду. Я ее искала.
– Вы не можете ее найти?
– Она прячется. Это вроде игры.
Я вышла из сада, подошла к ним и встала рядом с Сильви.
– Рути, – обратился ко мне шериф, – не хочешь переночевать сегодня у нас? Знаешь, у меня есть внуки. В доме много места. Жена будет рада компании. А то мне сейчас в Льюистон ехать. Там задержали мальчишку Крэншоу, которого мы разыскивали. Он машину угнал…
– Я хочу остаться здесь.
– Точно?
– Да.
Массивное тело шерифа перевалилось с ноги на ногу.
– Что ты делала в саду в такой холод без пальто? Да еще и посреди ночи. Завтра же в школу!
Я ничего не ответила.
– Поедем со мной.
– Нет!
– Пойми, мы хорошие люди. Моя жена отлично готовит, уж поверь. У нас дома есть яблочный пирог, Рути. Лучший в мире! Честно!
– Нет.
– Нет, спасибо, – поправила меня Сильви.
– Нет, спасибо.
– Что ж. Так и быть. Но мне ведь не надо предупреждать тебя, что уже пора спать?
– Нет.
– Вот и хорошо. Но я буду за тобой приглядывать. И чтобы завтра была в школе. Слышала?
– Да.
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
– До завтра, – сказал шериф и пошел к машине. Обернувшись, он добавил: – И завтра будь дома после уроков. Мне нужно с тобой поговорить.
Глава 11
Дом был сырой, как наш сад, и никак не желал гореть. О, салфетки на диване какое‑то время тлели, оставляя следы копоти на подлокотниках, но Сильви затушила их рукой, приговаривая, что от них никакого толку. Как только уехал шериф, мы везде погасили свет, и казалось, что в доме происходит нечто фантастическое. В одну секунду я понятия не имела, где Сильви, а в следующую шторы в гостиной вспыхивают сплошной стеной пламени и Сильви стоит перед ними на коленях, отбрасывая черную тень в бледно-розовом свете. Но шторы сгорели в несколько мгновений, опали на пол и погасли.
– Черт! – буркнула Сильви, и мы обе рассмеялись, но не слишком громко, потому что сжечь дом – дело серьезное.
Со стороны мы, наверное, выглядели расшалившимися духами, для которых абажуры и шали не имеют никакого значения, но так казалось лишь потому, что мы очень спешили и было трудно дышать.
Мы с Сильви (а по‑моему, в ту ночь мы были почти едины) не могли оставить дом, набитый воспоминаниями, словно человеческий мозг, чтобы его реликвии разобрали и раздали нуждающимся и бедным жителям Фингербоуна. Представьте себе, что вас внезапно озаряет свет Суда Божьего. Так и случилось бы. Потому что вещи, даже оставленные в доме, продолжают терпеливо ждать, словно забытые печали и зарождающиеся мечты, и многие домашние сокровища имеют чисто сентиментальное значение – например, локон густых волос, сохранившийся с девичества моей бабушки, который лежал в шляпной коробке на платяном шкафу, или серый кошелек моей мамы. В равнодушном свете для незаинтересованного наблюдателя они перестают быть самими собой. Они превращаются в обычные предметы и ужасают, их следует предать огню.
Потому что мы должны были бежать. Я не могла остаться, а Сильви не осталась бы без меня. Теперь мы поистине были обречены на скитания, и на этом пришел конец нашему домашнему очагу. Сильви подожгла солому на метле и поднесла ее к краю занавески в кладовке и к половику, отчего разгорелись два жарких огня, но тут мы услышали свисток поезда.
– Надо бежать! Бери пальто!
Я подчинилась и надела также ботинки. Сильви сунула под мышку три пакета с хлебом, швырнула метлу в поленницу и схватила меня за руку. Мы выскочили в дверь, которая вела в темный и холодный сад, и побежали через огород, весь холмистый, перекопанный, полный перегноя и остатков уничтоженных овощей. Когда мы были уже у самого края лежавшего под паром поля между садом и железнодорожными путями, поезд промелькнул перед нами и исчез.
– О нет! – воскликнула Сильви.
Было больно глотать обжигающе холодный воздух. Вдруг – бах! В доме за нашей спиной лопнуло окно. Бах! За ним – другое. Кто‑то закричал. Мы обернулись, но не увидели ни пламени, ни дыма.
– Огонь не разгорелся, – сказала Сильви. – Они сразу поймут, что нас там не было, и будут нас искать. Вот беда!
– Мы спрячемся в лесу.
– Они возьмут собак.
Какое‑то время мы стояли неподвижно, прислушиваясь к крикам и глядя, как загорается свет в соседних домах. Мы слышали даже детские голоса, а собаки просто взбесились.
– Кое-что сделать мы все‑таки можем, – сказала Сильви тихим злорадным голосом.
– Что?
– Перейдем по мосту.
– Давай.
– Собаки не решатся следовать, да и никто им не поверит. Никто такого не делал. Не пересекал мост пешком. Во всяком случае, никто о таком не слышал.
Хорошо.
– Пора идти, если мы собираемся это сделать, – сказала Сильви. – Ты застегнула пальто? Надо было шапку взять. – Она положила руку мне на плечо, прижала к себе и прошептала: – Знаешь, Рути, кочевая жизнь – не худшее, что есть на свете. Вот увидишь. Увидишь.
Ночь была темная и облачная, но рельсы тянулись к озеру широкой дорогой. Сильви шла впереди. Мы ступали на каждую вторую шпалу, хотя из‑за этого шаг и становился неприятно широким, однако ступай мы на каждую, он был бы неприятно мелким. Оказалось довольно просто так идти. Я следовала за Сильви медленным, размашистым шагом танцора, а над нами звезды – вавилонское множество, тусклое, как пыль, – плелись в темноте по лепесткам гигантского вихря (во всяком случае, именно так я видела на картинках Вселенной) незаметно для глаз, и луна уже давно скрылась за горизонтом. Я еле могла разглядеть Сильви, еле могла разглядеть, куда ставлю ноги. Наверное, только уверенность в том, что тетя идет передо мной и что мне нужно просто ставить ногу прямо перед собой, помогала мне думать, будто я хоть что‑то вижу.
– А если пойдет поезд? – спросила я.
И она ответила:
– До утра поездов не будет.
Я почувствовала, как мост поднимается, а потом вдруг влажный ветер захолодил ноги и надул полы пальто, и более того: донесся шелест и шепот воды, тихий, но размашистый, – если нырнуть в воду и оставаться на глубине, пока не перехватит дыхание, то, всплыв и глотнув воздуха, начинаешь слышать пространство и расстояние. Так это и выглядело. Волна переворачивала ветку или камень на каком‑нибудь темном пляже в нескольких милях от меня, а я слышала это собственными ушами. Внезапно оказаться над водой было головокружительно, это вызывало эйфорию, и мой шаг стал нетвердым. Мне пришлось задуматься о других вещах. Я думала об оставшемся за спиной доме, охваченном пламенем, – теперь огонь уже плясал и кружился на сильном ветру. Представьте себе дух дома, выбивающий окна и ломающий двери, пока соседи в изумлении глядят на величественную простоту, с которой он вырывается из могилы, сокрушает свою гробницу. Бах! И глина, хранившая форму китайской вазы, разлетается на черепки, а сама ваза – воздушная воронка – рассеивается в воздухе… Бах! И зеркало над бюро разлетается на осколки в форме языков пламени и не отражает ничего, кроме пламени. Все вещи до единой превратятся в пламя и вознесутся – таким чистым будет освобождение духа дома. И тогда весь Фингербоун с трепетом соберется посмотреть на дымок, поднимающийся над тем местом, где дух в последний раз коснулся земли.
Я не решалась обернуться, чтобы посмотреть, действительно ли дом объят пламенем. Я боялась, что, обернувшись, собьюсь с пути и оступлюсь. Стояла такая темень, что Сильви передо мной могло и не быть, а мост мог просто сам возникать у меня под ногами с каждым шагом и исчезать за моей спиной.
Но я слышала мост. Он был деревянный и поскрипывал. Медленно покачивался в такт движениям воды. Течение тянуло его к югу, и я чувствовала, как под ногами он чуть смещается к югу и снова выпрямляется. Казалось, это его собственный ритм. Насколько я могла заметить, этот ритм никакого отношения не имел к непрерывному потоку, несущему озерную воду к истоку реки. Тихий скрип заставил меня вспомнить о прибрежном парке, куда мама однажды сводила нас с Люсиль. Там были деревянные качели, высокие, как виселица, и разболтанные, и когда мама толкала меня, вся конструкция наклонялась за мной и скрипела. В том парке мама посадила меня на плечи, чтобы я могла хлопать ладонями по прохладным каштановым листьям. Потом мы купили гамбургеры у продавца с белой тележкой и сидели на зеленой скамейке у волнолома, скормив весь хлеб чайкам и глядя на тяжелые паромы, плывущие между небом и водой, окрашенными в настолько одинаковый синий цвет, что линия горизонта исчезла. Гудки паромов издавали громкие и протяжные звуки, словно мычащие коровы. За собой они должны были оставлять в воздухе молочно-белое дыхание. Мне казалось, так и есть, но это лишь тянулись отзвуки. Мама была счастлива в тот день, и мы не знали причины. И если она грустила на следующий день, мы тоже не знали причины. И если ее не стало еще через день, мы тоже не знали причины. Словно Хелен постоянно восстанавливала равновесие под действием какого‑то течения, которое беспрестанно тянуло ее. Она без конца покачивалась, словно на воде, и это был изящный медленный танец – танец печальный и безрассудный.