Ну хорошо, и куда ты пойдешь?
Не найдя ответа на этот вопрос, я засунула его на дальнюю полку и вернулась к миссис Фергусон, которая все еще держала перед собой карты.
– Хорошо, только не на деньги.
– Ну что ты! Боже упаси! Но что-нибудь все-таки надо поставить, а то неинтересно. Давай играть на фасоль?
Она отложила карты, достала из-под подушки маленький мешочек и высыпала из него горстку белой фасоли.
– Здорово, – отозвалась я. – А когда закончим, посадим их, подождем, пока вырастет гигантский стебель, пробьет крышу, и тогда мы убежим.
Миссис Фергусон расхохоталась, и мне стало немного легче.
– Твои бы слова да богу в уши! Я сдаю первая, ладно?
Брэг оказался разновидностью покера, и, хотя я достаточно прожила с карточным шулером, чтобы распознать его за версту, миссис Фергусон играла вроде бы честно – во всяком случае пока. До прихода миссис Толливер я успела выиграть сорок шесть фасолин.
Дверь открылась без церемоний, и вошла надзирательница, держа перед собой трехногую табуретку и кусок хлеба. Последний служил одновременно моим ужином и предлогом для посещения, поскольку она сунула его мне с громким комментарием:
– Вот, миссис Фрэзер, заморите червячка до завтра!
– Спасибо, – тихо ответила я.
Хлеб оказался свежим; вместо масла его наспех мазнули свиным жиром. Я жадно откусила кусок, достаточно оправившись от шока, чтобы почувствовать зверский голод.
Миссис Толливер глянула через плечо – горизонт чист, – тихо закрыла дверь, поставила табуретку и достала из кармана широкую бутылку из синего стекла, наполненную какой-то прозрачной жидкостью. Вытащив пробку, она щедро глотнула, конвульсивно двигая узкой длинной шеей.
Миссис Фергусон молча наблюдала за процессом с видом беспристрастного аналитика, словно сравнивала поведение миссис Толливер с предыдущими случаями.
Наконец та опустила бутылку и какое-то время стояла неподвижно, затем передала мне и рухнула на стул, тяжело дыша.
Я по возможности незаметно вытерла горлышко рукавом и сделала символический глоток. Это и впрямь был джин, густо приправленный ягодами можжевельника, чтобы скрыть дрянное качество, но довольно крепкий.
В свою очередь, миссис Фергусон тоже отпила приличный глоток, и так мы передавали бутыль по кругу, обмениваясь любезностями. Утолив первую жажду, миссис Толливер существенно оттаяла и сделалась чуть ли не дружелюбной. Тем не менее я дождалась, пока бутылка почти опустеет, и лишь тогда задала самый волнующий вопрос:
– Миссис Толливер, те люди, что привезли меня… Вы, случайно, не слышали, они не упоминали моего мужа?
Надзирательница поднесла кулак к губам, подавляя отрыжку.
– Мужа?
– Насчет того, где он, – пояснила я.
Она поморгала, тупо уставившись в пространство стеклянными глазами.
– Я не слышала… Разве что Толли знает…
Миссис Фергусон протянула ей бутылку – мы сидели рядом на кровати, больше негде было, – чуть не свалившись в процессе.
– А может, спросишь у него? – намекнула она.
Миссис Толливер неловко поежилась.
– Ой, нет… Он со мной такое не обсуждает. Не мое дело.
Я обменялась взглядом с миссис Фергусон. Та едва заметно покачала головой – лучше не настаивать.
Делать нечего… Я собрала остатки терпения и попыталась прикинуть, сколько бутылок джина я смогу себе позволить и какой от них будет прок.
В ту ночь я лежала неподвижно, вдыхая сырой спертый воздух с миазмами плесени и мочи. От Сэди Фергусон, лежащей рядом, исходил слабый запах застарелого пота, перебиваемый мощной струей джина. Я попыталась закрыть глаза, но каждый раз накатывали волны клаустрофобии: оштукатуренные стены придвигались все ближе и ближе… Я судорожно вцепилась в грубую ткань матраса, еле сдерживаясь, чтобы не броситься на запертую дверь. Так и вижу себя со стороны, молотящую кулаками, срывающую ногти в кровь о твердое дерево, и никто не слышит моих криков, никто не придет…
А что, такое вполне возможно. Вечером миссис Фергусон просветила меня на тему непопулярности шерифа Толливера. Если на него нападет и вытащит из дома разъяренная толпа – или, к примеру, он сам сбежит, – вряд ли они с женой вспомнят про заключенных.
Тогда найдут нас – и убьют в припадке ярости. Или не найдут, а возьмут и подожгут дом. Кладовая построена из кирпича, а вот прилегающая кухня – из бревен; несмотря на сырость, дом вспыхнет как факел, останется лишь одна чертова кирпичная стена…
Я старательно сделала глубокий вдох, невзирая на запахи, выдохнула и решительно закрыла глаза.
«Довольно для каждого дня своей заботы»[54] – любимое выражение Фрэнка и, в общем-то, вполне разумное.
Смотря каким выдался день, возразила я мысленно.
Правда?
Вопрос прозвучал настолько явственно, что я даже уловила – или вообразила? – сдержанную иронию, присущую Фрэнку.
Ну вот, пожалуйста, приходится вести философские споры с призраком! А я думала, хуже уже не будет…
Зато мое внимание сошло с заезженной колеи тревоги. Я почувствовала некое приглашение – или искушение? Желание поговорить с ним, спрятаться в разговор, пусть даже односторонний… и воображаемый.
Нет, я не стану тебя использовать. Нехорошо, что я вспоминаю о тебе лишь тогда, когда нужно отвлечься.
А просто так не вспоминаешь?
Вопрос всплыл в темноте закрытых век. Я словно воочию видела его лицо, поднятую бровь, легкую улыбку. Странно: я так давно не думала о нем, что уже должна была забыть, как он выглядит, – однако не забыла.
Наверное, это и есть ответ на твой вопрос. Спокойной ночи, Фрэнк.
Я повернулась на бок, лицом к двери, вновь закрыла глаза и попыталась сосредоточиться на процессах, происходящих в теле, – это частенько помогало, приносило утешение. Прислушиваться к журчанию крови в сосудах, к глубинному бурлению органов, мирно функционирующих без малейшего управления с моей стороны – все равно что сидеть в саду и слушать жужжание пчел в ульях…
Так, стоп! Сердце подпрыгнуло от воспоминаний, словно от укуса пчелы…
Я сосредоточилась на своем сердце: физический орган, толстые мягкие полости, тонкие клапаны… И болезненные пустоты.
Джейми… Зияющая дыра, холодная и гулкая, словно трещина в леднике.
Бри. Джемми. Роджер. И Мальва – крошечная, незаживающая язва…
Прежде мне удавалось игнорировать шуршание и тяжкие вздохи соседки, а вот руку, скользнувшую вдоль шеи к моей груди, не заметить было трудно. Я медленно выдохнула. Совершенно без всяких усилий моя грудь легла в ее ладонь, сложенную горстью; большой палец нежно провел по спине вдоль позвоночника.
Потребность в утешении, жажда поддержки… Я и сама не раз принимала и отдавала ее, часть хрупкой паутины человечества, постоянно рвущуюся и обновляющуюся. Однако в прикосновениях Сэди Фергусон содержалось нечто большее, чем желание тепла в темную ночь.
Я подняла ее руку, осторожно сжала пальцы и решительно отвела от себя, положив на ее собственную грудь.
– Нет… – тихо сказала я.
Она помедлила, придвинулась теплыми бедрами, повторяя изгибы моего тела, предлагая убежище.
– Никто не узнает, – прошептала она, все еще надеясь. – Я помогу тебе забыть… ненадолго…
Ее рука нежно, приглашающе погладила меня по бедру.
Если бы она действительно смогла, я бы, может, и поддалась… Нет, это не мой путь.
– Нет, – сказала я тверже и отодвинулась, насколько позволяла кровать – дюйма на полтора. – Извини.
Какое-то время она молчала, затем тяжело вздохнула.
– Ну ладно… Может, потом…
– Нет!
Шум на кухне стих, и в доме воцарилась тишина – не та, что бывает в горах, колыбели ветвей, шепчущих ветров и бездонной глубины звездного неба… Нет, то была тишина города, потревоженная дымом, туманным отсветом очага и свечи; наполненная дремотными мыслями, освобожденными в темноте от здравого смысла.
– Можно я тебя обниму? – спросила она с тоской в голосе, касаясь моей щеки. – Больше ничего!
– Нет, – повторила я, но все же взяла ее за руку, и мы уснули, целомудренно и крепко, держась друг за друга.
Сперва мне показалось, что нас разбудил ветер, стонущий в камине, чья задняя часть выходила в нашу каморку, однако стон постепенно перешел в громкий утробный крик и внезапно оборвался.
– Господи всемилостивый! – Сэди Фергусон на ощупь искала очки, моргая со сна. – Что это было?
– Женщина рожает, – ответила я, распознав характер звуков. – Причем давно.
Я соскользнула с кровати и вытряхнула из башмаков таракана и пару чешуйниц, укрывшихся в носках.
Целый час мы слушали попеременно стоны и крики.
– Когда же это кончится? – спросила Сэди, нервно сглатывая. – Разве ребенок не должен уже родиться?
– Всяко бывает, – рассеянно ответила я, прижимаясь ухом к двери.
Неизвестная женщина находилась на кухне, в десяти футах от меня. Периодически доносился приглушенный голос Мейзи Толливер с нотками сомнения, но большей частью мы слышали только ритмичные стоны, дыхание и визг. Сэди прижимала к голове подушку в надежде заглушить крики.
Еще через час я не выдержала и забарабанила в дверь каблуком ботинка, стараясь перекричать вопли:
– Миссис Толливер!
Заскрежетал ключ в замке, и в камеру хлынула волна света и воздуха. Сперва я рефлекторно зажмурилась, затем проморгалась и различила фигуру женщины, стоявшую на коленях у очага лицом ко мне. Мокрая от пота негритянка, подняв голову, завыла, словно волчица, и миссис Толливер отчетливо вздрогнула.
– Прошу прощения…
Я решительно протолкнулась мимо нее. Она не сделала попытки меня остановить, и я уловила сильный запах джина.
Негритянка опустилась на локти, тяжело дыша, задрав кверху неприкрытый зад; живот свисал, как спелая гуава, облепленный мокрой сорочкой.
За короткий промежуток между схватками я выяснила, что воды отошли прошлой ночью и это ее четвертый ребенок. Миссис Толливер добавила, что она – заключенная рабыня. О последнем я и сама могла догадаться по лиловатым рубцам на спине и ягодицах.