— Кто тебе нужен? Эгет? — спросил Мейс. — Идем со мной.
Прентис последовал за ним, стыдясь и своего воя, и симуляции. Его отвели назад ярдов на пятьдесят по дороге, потом провожатые так резко свернули в сторону, между домами, что он едва не потерял их, и спустились по темной, хоть глаз выколи, лестнице в подвал. За дверью, для затемнения, висело одеяло, откинув которое он увидел в бледном желтом свете единственной свечи Эгета и других офицеров штаба.
Прентис оглянулся на Мейса и его команду, — может, они смеются над ним, смотрят с презрением? Нет, они вовсе не обращали на него внимания. Мейс что-то быстро говорил Эгету, а остальные стояли рядом; затем Эгет кивнул, отрывисто отдал приказание, и они снова вышли, торопливо, как пришли.
В подвале было полно покрытой плесенью мебели, и несколько человек сидели на стульях; это значило, что можно позволить себе тоже сесть. Он нашел глубокое мягкое кресло и погрузился в него, как в трясину самоуничижения, трагически глядя на пламя свечи. Он жутко осрамился, дважды. Если кто захочет устроить ему заслуженную выволочку, что ж, он готов. Будет сидеть и покорно слушать, как бы на него ни кричали.
Но никто даже не смотрел на него, и скоро ему начало казаться, что его игнорируют не оттого, что он вызывает у них отвращение, а просто не замечают, что он тут, и, возможно, не заметили, что его не было в предыдущий раз. Он украдкой глянул на Логана, готовый выслушать любую насмешку, но Логан был целиком поглощен своей портативной рацией, повторяя в нее монотонным, напряженным голосом слова, которые, как он сейчас сообразил, звучали с того момента, как они оказались в подвале.
— Осел-Бабулька, — бубнил он, — Осел-Бабулька, вызывает Осел-Пес, вызывает Осел-Пес. Как слышите меня? Прием, — сделал паузу, послушал и продолжил: — Осел-Бабулька, Осел-Бабулька…
Из тени у дальней стены донесся тихий стон, и Прентис различил санитара, склонившегося над неподвижной фигурой на полу: должно быть, раненый, тот, что кричал на дороге.
— …Вызывает Осел-Пес, вызывает Осел-Пес. Как слышите меня? Прием. — Логан повернулся к лейтенанту. — Не могу связаться с ними, сэр.
— Черт! Ладно, позови вестового. Где этот, как там его? Парнишка?
Прентис неуклюже вскочил на ноги.
— Дуй в свой взвод, — приказал Эгет. — Выясни, почему они не отвечают. Если рация повреждена или еще что, приведи Брюэра. Все ясно?
— Есть, сэр.
— Знаешь, где они сейчас?
— Так точно, сэр.
Он ответил, что знает, хотя все, что мог вспомнить, — это дом со ступенчатой крышей, но где он находится, не представлял. Он поспешил к двери, и в этот момент пол подвала содрогнулся от мощного взрыва, и еще раз, и еще.
— Это уже артиллерия, — сказал кто-то. — Восемьдесят восемь миллиметров.
— Нет, это и те и другие, — сказал кто-то еще. — И минометы, и восьмидесятивосьмимиллиметровые.
Прентис задержался у двери и оглянулся на Эгета. Идти, несмотря ни на что? В разгар обстрела? Или надо дождаться, когда взрывы прекратятся? Но Эгет уже не смотрел на него, разговаривая с кем-то.
А, пойду все равно. По крайней мере это лучше, чем возвращаться и спрашивать Эгета. У одеяла, закрывающего дверь, стоял, прижавшись спиной к стене и широко раскрыв глаза, седой, похожий на старика человек по фамилии Лучек.
— Господи, малый, — проговорил он. — Ты идешь прямо сейчас?
— Нужно идти, — ответил Прентис.
Он чувствовал себя почти как герой фильма о войне и, приготовясь откинуть одеяло, ждал, когда в обстреле наступит пауза. Он еще раз оглянулся на Эгета, но тот по-прежнему стоял к нему спиной. Он юркнул за одеяло и взбежал вверх по лестнице.
Было тихо, пока он бежал по тропинке к дороге, и, только добежав до нее, окончательно понял, что не знает, куда сворачивать. Направо или налево?
В отчаянии решил свернуть налево. Но как далеко тот дом со ступенчатой крышей и сколько еще бежать, пока поймешь, что взял неверное направление, и повернешь назад? Только он свернул на дорогу, воздушная волна с силой швырнула его на землю, и следом раздался грохот взрыва. Громче, чем взрыв мины: должно быть, артиллерийский снаряд. Воздух снова задрожал, снова раздался взрыв, и по его заду и ногам застучало множество мелких, твердых, но не тяжелых частиц. Вряд ли осколки снаряда, скорее куски разбитой крыши или стены.
Он вскочил и побежал дальше, внимательно вглядываясь в темные фасады домов. Визг — взрыв! Визг — взрыв! Мины — он чувствовал неосознанную гордость оттого, что уже может отличить взрыв мины от взрыва снаряда, — и падают они достаточно далеко, чтобы даже не бросаться на землю. Но потом воздух прорезал вой восьмидесятивосьмимиллиметрового, и почти тут же, застав его врасплох, раздался мощный взрыв: бросившись на землю, прямо на висевшие на груди гранаты, он чувствовал удар взрывной волны и видел вспышку, слышал визг и свист осколков, пролетающих рядом. Он лежал ничком, не зная, переждать или вскочить и побежать, когда, приподняв сползшую на глаза каску, заметил дом со ступенчатой крышей ярдах в десяти-пятнадцати впереди. Он вскочил и побежал.
— Кто это? Прентис? — послышался голос Брюэра из темной группы людей, стоявших сразу за дверью.
— Да. — И Прентис, спотыкаясь, прошел между ними. Только потом он вспомнил, что, наверно, нужно было сказать пароль: «Микки» — и получить отзыв: «Маус».
— Лейтенант… — начал он и закашлялся. — Лейтенант хочет знать, почему вы не отвечаете на вызов по… как это называется, по радио. Он говорит… говорит, если оно неисправно…
Но оно не было неисправно. Радист Брюэра склонился над ним, нервно крутя ручку настройки, и не успел Прентис договорить, как он поймал волну.
— Осел-Пес, — говорил он в микрофон, — Осел-Пес, я Осел-Бабулька, Осел-Бабулька. Слышу тебя хорошо. Прием.
Брюэр взял у него рацию и начал говорить, видимо с Эгетом; Прентис не понимал его, да если бы и понял, его это не интересовало. Он, тяжело дыша, прислонился к стене и наслаждался чувством победы. Он сделал это!
Быстро и без приключений добежал трусцой до подвала; лишь несколько мин разорвалось вдалеке на дороге — наверно, там, где лежал подбитый вездеход. Он совсем не ждал, что кто-нибудь, когда он вернулся в подвал, пожмет ему руку и скажет: «Отличная работа, Прентис», но все же было немного досадно, что никто, похоже, даже не заметил, как он вошел, как дотащился до кресла и уселся.
Вдруг оба, и Эгет, и Логан, повернули к нему суровые лица.
— Как далеко они находятся? — спросил Эгет, и у Прентиса сжалось сердце, словно он был подозреваемый на допросе.
— Около ста ярдов, сэр. Налево.
— Ста ярдов?
— То есть ста футов. Тридцать ярдов, около этого. Может, пятьдесят.
Они снова отвернулись, и только через несколько минут до него дошло, что они не допрашивали: не пытались выяснить, действительно ли он был у Брюэра или прикидывается и преувеличивает расстояние. Они хотели знать, как далеко взвод, для своих целей; и это было таким облегчением, что он почувствовал, что впервые за весь день может позволить себе расслабиться. Даже снять каску и легонько почесать голову, кожу под свалявшимися волосами, зудящую оттого, что так долго был в каске.
Где-то рядом с подвалом раздались странные, похожие на кашель залпы американских минометов: это минометный расчет взвода вооружений открыл ответный огонь. Слушая залпы, он сообразил, что это вообще первые выстрелы роты «А» — до сих пор пулеметы и винтовки молчали. Не это ли подразумевалось под «атакой»? Дуэль между минометами и артиллерией одной и другой стороны, пока сидишь в мягком кресле при свете свечи?
Он принюхался, уловив странно знакомый, напоминающий о мирной жизни запах — лимонно-мятный запах, — и заметил влажную клейкую массу, которая приклеила левую сторону гимнастерки к груди под одной из гранат, пропитав зимнее нижнее белье. Это была зубная паста из экономичного тюбика, раздавленного и лопнувшего, когда он бросился на землю.
Той ночью в подвале было особо не поспать, и Прентис почти не спал. Пришлось стоять на часах за дверью — причем не только за себя, поскольку Оуэнс вернулся с поста, жалуясь на дизентерию и на то, что не может стоять, — но и когда был свободен, он лежал на полу без сна, кашляя и обливаясь по́том, в жару, прислушиваясь к периодическим взрывам снарядов. В одно из затиший его разбудил Логан, чтобы он проводил лейтенанта в расположение взвода для совещания с Брюэром; в другой раз, когда зажигательный снаряд пробил крышу дома, пришлось вместе со всеми выскакивать из подвала и помогать тушить пожар.
Перед самым рассветом он задремал и спал довольно долго, так что успел увидеть нелепый и потом мгновенно забывшийся сон; первое, что поразило его, когда он проснулся, — это аромат жарящейся яичницы. Лейтенант Эгет нашел в подвале печурку и сковороду. А еще три свежих яйца, которые торжественно и жарил для себя, и бутылку вина, которое смаковал, пока яйца дымились и шкварчали на сковородке. Он снял с себя каску, оружие и, приступив к завтраку, походил на гурмана, наслаждающегося трапезой, а вовсе не на командира роты.
— Осел-Гобой, Осел-Гобой, — бормотал в рацию Логан, — Осел-Бабулька, Осел-Бабулька, — потом: — Осел-Открывалка, — и: — Осел-Лопух.
Он поочередно вызывал все взводы и сообщал, что те должны выступать в шесть ноль-ноль, — а, судя по часам Прентиса, до шести оставалось пять минут.
Лейтенант встал, вытер капли желтка с подбородка и швырнул пустую бутылку в угол, где она разбилась. Надел каску на грязные волосы, застегнул портупею и сказал:
— Ну, пошли. Шинели не надевайте. Оставьте их здесь, позже пошлем за ними.
Прентиса не обрадовала эта идея. Он понимал, что смысл ее был в большей свободе движений, но в его случае говорить о свободе движений вряд ли приходилось: он чувствовал, что вообще не может двигаться, в шинели или без нее.
Когда они осторожно шли из подвала к дороге, он радовался каждой возможности остановиться и опереться о стену. Винтовка оттягивала дрожащие руки, патронные ленты на плечах и патронташ на поясе висели невыносимым грузом, неужели он только прошлой ночью мог бежать, и бросаться на землю, и вставать, и снова бежать?