ди.
Священник: — Да пребудет с вами Господь.
Хор: — И в духе твоем.
Священник: — Помолимся.
Затем наступило время подойти к причастию, и она представила чувство благоговения и смирения, какое испытает при этом.
«Прими и вкуси сие в воспоминание о смерти Христовой, умершем за тебя, и питайся Им в сердце твоем через веру твою, с благодарением… Пей сие в воспоминание о крови Христовой, пролитой за тебя, и будь благодарен».
И пока прилипшая к нёбу облатка медленно таяла во рту, она вновь выдохнула свою горячую просьбу: «Боже, пусть он скорей вернется домой!»
Заключительный гимн был одним из ее самых любимых: «Славное возвещается о Тебе». Она любила строку: «Могут ли они ослабеть, когда такая река будет вечно утолять жажду их?» И когда хор и юный высокий и чистый тенор запели эти слова, у нее по спине пробежал холодок.
Вернувшись домой, она налила себе большой стакан виски, приготовила на скорую руку чем закусить и весь день клевала носом над воскресными газетами. Только изредка отправлялась на кухоньку плеснуть еще немного из бутылки.
Незадолго до пяти она заставила себя подняться и навести порядок в квартире в приятном ожидании: должна была зайти Натали Кроуфорд, и они отправятся куда-нибудь обедать.
Временами она напоминала себе, что, в сущности, Натали ей не нравится и никогда не нравилась, но как-то так получилось, что с годами они стали ближайшими подругами. Не считая Мод Ларкин, еще в Риверсайде, Натали была единственной, кому Алиса поверила историю бегства Стерлинга Нельсона, и только ей одной рассказала о последних, горьких и радостных днях перед смертью Джорджа. С тех пор, если ей нужны были поддержка и утешение, она всегда и неизменно находила их у Натали, поэтому особенно ждала ее в такие, как сегодня, воскресные вечера, когда чувствовала беспокойство и подавленность.
— Боже! — сказала обессиленная Натали, входя в квартиру и одной рукой держась за сердце. — Эта лестница! Как только ты выносишь такое мучение каждый день?
— Привыкла, наверно. Выпьешь глоточек?
— С удовольствием.
Готовя на кухоньке выпивку, Алиса заранее знала, что сейчас придется выслушивать подробнейший рассказ Натали о прошедшей неделе и сочувственно откликаться на каждую новость. Натали была личным секретарем у сильно пьющего здоровяка-менеджера в рекламном агентстве, и Алиса давно поняла, что это было самым важным в жизни подруги. Ее шеф был женат на женщине амбициозной, стремившейся играть заметную роль в свете, которую Натали звала мадам Королева. Трое его детей, Сопляков, как называла их Натали, учились в дорогих колледжах; и Натали была мучительно и безнадежно влюблена в него вот уже пятнадцать лет.
— …а она удивляется: «Ухажеры»?[48] Я же ясно вам сказала: «Увольнение в город». Совершенно четко.
Ну, я уже была готова взорваться. Хотелось сказать ей: «Вот что, миссис Тайер, можете взять свои билеты и засунуть их сами знаете куда». Но сказала… — И, хлопая ресницами, Натали изобразила образец терпения и согласия. — «Боюсь, вышло недоразумение, миссис Тайер. Мистер Тайер распорядился, если не достану билетов на „Увольнение в город“, купить билеты на любой другой мюзикл. Я просто выполнила его распоряжение». Но даже тогда она не отвязалась. Говорит: «„Ухажеры“ — это дешевое, вульгарное ревю. Не могла взять билеты хотя бы на „В Центральном парке“?» А я ей: «Простите, миссис Тайер, я сделала все, что могла в тех обстоятельствах». Нет, представляешь, какая нахалка? Честно, Алиса, не понимаю, как он только выносит ее. Я вот не знаю, как только выдерживаю.
— Да, тебе, наверно, приходится очень… трудно.
Алиса надеялась, что на этом истории о миссис Тайер закончатся, потому что опасалась, что ей откажет способность слушать. Такое часто случалось: Натали говорила и говорила, углубляясь в подробности несправедливого к ней отношения, и скоро Алиса вообще переставала понимать, о чем идет речь. Сидела, глядя на шевелящиеся губы Натали, на ее плечи, поднимающиеся в недоумении, жестикулирующие руки, а думала о своем, ожидая, когда наступит тишина, а значит, настанет ее очередь говорить.
— …И то, что у нее менопауза, не извиняет такого ее поведения, — продолжала Натали. — Господи, да она бывает у всех нас — у тебя, у меня, — но мы держим себя в руках. Я права?
— Давай налью тебе еще.
Они вышли из дома, а Натали все говорила и говорила, но, когда они медленно приближались к Коламбус-Сёркл, утомилась и замолчала.
— Не забавно ли? — сказала Алиса. — Я всегда считала, что рестораны «Чайлдс» ужасны, но этот — единственное приличное место во всей округе, в остальных страшно дорого, и тут достаточно мило, не находишь?
Они заказали куриные фрикадельки, и за первой порцией «Манхэттена» Натали решилась заговорить на новую тему.
— Есть известия от Бобби?
— После парижской открытки пока ничего, а она пришла несколько недель назад. Уверена, это просто потому, что ему сейчас не до писем.
— Не в этом ли месяце, как ты сказала, он должен вернуться домой? В мае?
— Я сказала, что думаю: возможно, он вернется в мае. Возможно, это отложится до июня или июля. Все зависит от такой вещи, как система ротации; я не очень понимаю, что это такое. В любом случае это должно произойти скоро, я жду не дождусь. Только об этом думаю, день за днем. Каждый раз, когда чувствую: все, больше не выдержу на этой ужасной работе, просто закрываю глаза и говорю себе: «Скоро!»
— Ты собираешься тогда бросить работу, когда он приедет?
— Я знаю, он захочет, чтобы бросила. Ему не по душе, что мне приходится работать. Понимаешь, у него будет целый год, прежде чем он сможет поступить в колледж. А представляешь, сколько я в состоянии создать за год свободы? У меня уже достаточно отличных произведений на персональную выставку, ну или почти достаточно. Я рассказывала о своей новой замечательной идее?
— Нет, не припоминаю.
— О, это будет нечто изумительное. Во-первых, помнишь мой бюст Бобби? Тот, который тебе всегда так нравился? Который фотографировали для «Таймс»?
И, с удовольствием приложившись к коктейлю, она на мгновение перенеслась в тот давно минувший, счастливый год — время, когда создавала и доводила до совершенства одну скульптуру, которая, как она чувствовала, может составить ей имя. Ничто никогда так не радовало ее, как публикация той фотографии. Люди, которые годами не вспоминали о ней, начали звонить, желая поздравить ее и возобновить знакомство, а еще был тот памятный звонок от Джорджа. Секунду она боролась с искушением рассказать Натали об этом: «А что сделал Джордж, рассказывала я тебе? Как он позвонил и попросил у меня фотографию? Думаю, он впервые… впервые…»
Но справилась с порывом. Если она сейчас начнет об этом, то разговор уйдет в другую сторону.
— В общем, — сказала она, — я всегда считала тот бюст лучшим моим произведением. И сейчас я хочу его повторить. Создать новый «Портрет сына художника» — бюст Бобби, такого, каким он выглядит теперь, каким окажется, когда вернется домой. Мужчины. Красивого, чуткого, решительного молодого мужчины. Правда замечательно? Вообрази себе! Увидишь, это будет лучшим из всего, мною созданного. Я выставлю их вместе, рядом — мальчика и мужчину, — мое главное достижение, оправдание моей жизни в искусстве. Так не терпится взяться за работу.
Она сделала паузу и занялась фрикадельками.
Натали тоже подняла вилку.
— М-м, — сказала она, — звучит прекрасно, Алиса. Действительно прекрасно. Должно быть, чудесно иметь такой талант, как у тебя.
Но Алиса подозревала, что Натали рвется перехватить инициативу, и вежливо уступила ей трибуну. Она сосредоточилась на еде, довольная, что в бокале, стоящем у локтя, остались еще добрых две трети «Манхэттена». Если пить аккуратно, крохотными глоточками, растянув до конца еды, то он поможет ей продержаться, пока она не вернется домой, — а там, к счастью, у нее еще чуть больше полбутылки виски, ее защита от ночи.
Куриные фрикадельки, размышляла она, очень сытная вещь, если хорошенько жевать перед тем, как проглатывать; и горячее картофельное пюре тоже сытно, пускай даже оно здесь малость водянистое, и горячий, сладкий зеленый горошек. Жизнь прекрасна; Бог — у себя на небесах; Бобби скоро вернется, и еще почти две трети «Манхэттена» в бокале рядом с тарелкой.
У Натали рот не закрывался, можно не слушать: ее губы, зубы и язык были зримым воплощением сплетни, исповеди, сквернословия и ностальгии. Алиса смотрела на нее и следила, чтобы на собственном лице вовремя появлялись улыбки, печальный взгляд и прочие соответствующие выражения, и была более или менее уверена, что Натали не подозревает, что она не слушает ее.
К тому времени, как они покончили с горячим, в бокале ни капли не осталось, и Алиса чувствовала, что задержку на мороженое ей не вынести.
— Натали, давай обойдемся без десерта. В меня уже, право, больше ничего не влезет. Как ты? Я так даже о кофе думать не могу.
Единственное, о чем она могла думать по дороге домой, — это бутылка виски, которая ждала на кухонной полке.
— Поднимешься выпить, Натали? — предложила она у подъезда. — Пожалуйста. Домой еще слишком рано.
— Ну, не знаю, — колебалась Натали. — Я бы с удовольствием, но, знаешь, лучше я пойду. Спасибо за приглашение.
— Пожалуйста! — Просьба прозвучала слишком уж отчаянно, и тем не менее она должна была повторить: — Пожалуйста, Натали. Хоть на минутку!
И, с тревогой глядя в лицо подруги, она чувствовала ужас при мысли, что останется одна. Невозможно было одной подниматься по лестнице, одной входить в эту уродливую квартиру; невозможно сидеть в ней одной — или ходить, меря шагами комнату, — дожидаясь, пока не придет время ложиться.
— Нет, правда, — говорила Натали, отступая назад. — Правда, Алиса, лучше я пойду. Позвоню тебе на неделе, договорились?
Лицо Натали, уже отступившей под резкий свет фонаря, неожиданно превратилось в маску лицемерия. «Какая она некрасивая и старая, — думала Алиса, — странно, что раньше я как-то не замечала этого». Хотелось сказать: «Натали, я ни капли не люблю тебя и никогда не любила». Вместо этого она сказала: