У всех и каждого по мечу и пистолету. У всех и каждого. Да набей Рон карманы амаринтами, и то полученного бессмертия не хватит, чтобы пройти сквозь их строй и вернуться обратно.
Страж подвел Рона к махонькой двери в конце длинного арочного коридора, битком набитого бдительными солдатами. Солдаты во все глаза пялились на Рона. Стояла жуткая тишина. Никто не говорил, никто не двигался. Никто, казалось, не дышал.
Закованный в броню охранник открыл дверь. Рон протиснулся в нее вслед за своим стражем и уперся во вторую дверь. Когда ее открыли, дорогу им преградила третья. Когда распахнулась третья дверь, Рон почувствовал, что задыхается в этом кошмарном узилище, словно в дымовом кольце.
Невыносимый, непередаваемый запах, никогда не встречавшийся ему прежде (а ведь он чистил сточные трубы, чтобы заработать себе на жизнь!), ожег ноздри. Еле уловимый и какой-то… кисловатый душок плесени. Легкий смрад человеческих испражнений, едкий и… снежный. Вонь раскаленного железа и пота – тяжелого, резко бьющего в нос, словно в «Герехе» люди выделяли не воду, а уксус.
О воле в этой ловушке можно было только мечтать… Угрюмый холл разветвлялся на три коридора (один посередине и два по бокам), и все три терялись в бесконечности тоннелей, в черной непроглядной бездне.
Рон вообразил, что центральный коридор вел в глубины «Гереха». Может, его мама там, у него под ногами, в зарешеченной клетке на первом уровне тюремных камер? Или еще ниже?
Свинцовый шар невыносимо сдавил живот, и Рон согнулся, чтобы утихомирить боль. Дыхание с хрипом вырывалось у него из груди. Лоб покрыла испарина. Зубы стучали от холода. Страж подошел к нему и снял со стены масляную лампаду.
В коридорах стояла кромешная тьма. Несомненно, в этой тьме скрывались наглухо задвинутые на засовы двери, за которыми горел свет. Несомненно, его мама не сидела в беспроглядном мраке, гадая, чем же она заслужила тюремный ад.
Комок подкатил к горлу Рона. Острая, до рези в глазах, боль стянула голову.
– Они ведь не пытают узников, правда? – спросил он.
– Сюда, – мрачно посмотрел на него страж и повел за собой по левому коридору. Сделал несколько шагов и добавил: – Нет, если те ведут себя смирно.
Руки у Рона задрожали, и он спрятал их в карманы. Немного успокоился, поглаживая грани амаринта и пачку купюр. Все будет хорошо. С его мамой ничего плохого не случится. Она не станет нарушать правила. Не станет голосить и убиваться из-за того, что ее безвинно заточили в крепость.
Когда отец ушел от них, она держалась молодцом.
Обитые железными листами стены отражали отсвет масляной лампы в руке стража и их зыбкие тени. Коридор повернул, и дорогу им преградила очередная дверь. Страж постучал. Отъехала в сторону смотровая щель, подозрительно стрельнули глаза, загремели засовы, и дверь отворилась.
«Свет, свет», – возликовал Рон, когда они вошли в маленькую комнатенку, озаренную полудюжиной светильников. Лампы чадили, и дым клубами подымался вверх, выходя через вентиляционное отверстие в потолке. «И все-таки – свет! Слава проклятым богам!»
Наконец он вздохнул полной грудью. Страж пробормотал что-то на ухо одному из солдат – всего их было трое – и показал бумаги. Солдат и страж склонились над ними, кивнули, и страж передал документы сотоварищу.
– Туда, – сказал тот. – Сегодня приемная Смотрителя слева.
Расскажи он об этом в Годобии, Ясбене, да хотя бы в Серране, его подняли бы на смех, ему никто не поверил бы… Нет, он не был ни там и ни там, но вдосталь наслушался баек о заморских краях от купцов и торговцев, наводнявших Колинград в летнюю пору. А еще мама, любительница иностранной литературы, пересказывала ему прочитанные истории. Возможно, книги многое привирали, но ведь не все, так что у Рона сложился определенный, вполне отчетливый образ жизни в раскинувшихся на юге землях.
Рон сглотнул, прочищая горло. Не хватало еще жалобно заблеять, когда ему наконец-то позволят заговорить.
Его новый страж-сопровождающий снял с пояса связку ключей и открыл следующую дверь. И снова коридоры, неусыпно охраняемые двери, повороты, зигзаги и (быть такого не может!) снова дверь, но на сей раз последняя. Страж, сжимая в руке документы Рона, остановился перед ней и постучал.
Рон обладал безошибочным чувством направления, но даже он потерялся в этом хитросплетении тоннелей и засомневался, сможет ли найти дорогу назад без посторонней помощи. Страшно представить, в какой запутанный лабиринт превращались эти коридоры там, внизу, где владычествовала тьма.
– Кто? – послышался голос.
Страж приотворил дверь и зачитал, глядя в документы:
– К вам Рон Комф. В порядке посещения. Сын Адалии Комф, заключенной под номером 084467, тридцать шесть часов назад арестованной за кражу в особо крупных размерах.
Спина Рона взмокла от пота. «Она ничего не крала!»
Как же ему хотелось завопить благим матом, заорать от возмущения, признаться во всем.
Но он промолчал.
– Пусть войдет, – донесся голос, страж растворил дверь и жестом пригласил Рона войти.
В комнате за необъятным столом сидела… женщина. Рон вздрогнул от изумления, но быстро взял себя в руки.
– Присаживайтесь, мистер Комф.
Ни кивком головы, ни жестом не поощрила она его присесть на единственный, стоящий напротив нее стул. Но Рон уселся на него, упер кулаки в бедра и изучающе уставился на Смотрителя. Женщине перевалило далеко за сорок, и она была так же грузна, как и служитель. Кожа ее – видимо, от сидения день-деньской в этой зловещей комнатенке – поражала восковой бледностью. Черные волосы, открывая молочно-белый лоб, были зачесаны назад и стянуты в тугой узел. Чуть-чуть косящие глаза и широкий лягушачий рот придавали ей скорбный печальный вид. Голос ее был тих и бесцветен.
Как и у Рона.
– Я уверен, что моя мать пострадала безвинно. Ее обвинитель, Эрнст Ренад…
– Да-да, он мне известен. – Смотритель кинула безучастный взгляд на гроссбух у себя на столе.
На правом виске Рона забилась жилка.
– Вы соседи или он финансирует эту вашу организацию? – ядовито поинтересовался Рон, тщетно силясь притушить язвительность мягким упреком.
Смотритель поглядела на Рона, и уголки ее рта изогнулись в усмешке. Неужели он сказал что-то смешное?
– Финансирует, – сказала она. – И заверяю вас, мистер Комф, мы не даем в обиду тех, кто жертвует на нас свои средства. Итак, какова цель вашего визита? Вы осознаете, что после нашей встречи вам не позволят увидеться с матерью? – Смотритель откинулась на спинку стула. – Полагаю, осознаете. Вы производите впечатление человека, который знает свои права.
Рон нахмурился.
– Я надеюсь перещеголять Ренада в щедрости. – Рон вытащил из кармана пачку банкнот и водрузил ее на стол. – Я надеюсь убедить вас действительно следовать букве закона.
Смотритель покосилась на стопку денег и покатилась со смеху. Покатилась со смеху!
– Ах, мой бедный ягненочек, ты не с теми связался. С волками жить – по-волчьи выть. – Она вытянула руку с длинными ногтями и подтолкнула пачку обратно к нему. – Удесятери ее, и тогда, возможно, я склоню слух к твоим стенаниям. И, само собой разумеется, ты исчерпал свое право на посещение, верно?
Рона обуяло бешенство. Стукнув ладонью по пачке денег, он наклонился вперед.
– Верно. Я знаю свои права. Я изучил Конституцию вдоль и поперек. Слово в слово я могу процитировать статьи законов, которые вы нарушили. И если вы полагаете, что я не…
Смотритель рассмеялась, и он тотчас заткнулся. Смех ее – циничный, визгливый, словно верещание кошки, которую тянули за хвост, – эхом метался между стенами.
Рон, стиснув в ладони деньги, мял их и комкал.
Смотритель оборвала смех, отдышалась.
– О, я «полагаю». Полагаю, да еще как, – усмехнулась она. – Голубчик, ты не представляешь, сколько милых молодых людей – чистых и образованных, сродни тебе, – грозили, что заставят «Герех» склониться перед их волей. Неужели ты думаешь, «алых» волнует, что происходит в этих стенах? В наших камерах яблоку негде упасть: «алые» набивают их под завязку, чтобы для них самих не осталось там места. Неужели ты думаешь, триумвират печется, кто сделал то или это и к чему это все привело? Еще чего не хватало. Это я, я вожусь с подонками и отребьем, чтобы не усложнять жизнь триумвирату. Чтобы они тихо-мирно управляли этой страной и спокойно почивали на лаврах.
Положив скрещенные руки на стол, она вытянулась, перегнувшись к нему.
– Насколько им известно, ни тебя, ни твоей драгоценной матушки, да вообще никого из арестантов и членов их семей, не существует. Вы, каждый из вас, хуже тараканов; неужели до тебя еще не дошло? Они раздавят вас, не моргнув глазом.
А вот мне на вас не наплевать. Вы мне по сердцу, особенно такие жирненькие таракашки, как Эрнст Ренад, такие, кто тешит свое самолюбие, бросая деньги направо и налево. Причем такие деньги, которые твои куриные мозги и вообразить не в состоянии. В общем, – она ухмыльнулась, – приходи, когда разбогатеешь.
Рон изо всех сил сжал петлевидные края амаринта. Одна минута. Одна минута, чтобы поставить ее на место, стереть эту мерзкую ухмылку с ее лица, показать ей…
– Это я украл.
Бровь ее поползла вверх.
Рон облизал треснувшую губу. Сжался в тугой комок. Он слышал истошный вопль тьмы, взывавшей к нему из глухих казематов там, внизу, у него под ногами.
Его мать была там.
– Это я украл, – повторил он. Края амаринта врезались в ладонь, грозясь исполосовать ее в кровь. – Я, а не мама. Это я пробрался в дом Эрнста Ренада и взял тиару.
– Как мило, – улыбнулась Смотритель.
– Вы думаете, я пытаюсь выгородить ее? – застонал Рон. – Так я вам докажу. Обрисую каждый свой шаг по пути к его дому. Планировку комнат. Стены с позолочеными зеркалами, цвет арфы.
Его бьющееся, как барабан, сердце на мгновение замерло. Рон превратился в соляной столб. Неужели он правда это сделал? Обрек себя на гниение и смерть в подземельях «Гереха»?