Рона…
Давясь рыданиями, она упала на спину и зажала ладонями рот. Крепко зажмурилась, словно надеясь удержать рвущуюся из груди тоску, загнать назад эту жуткую, невыносимую муку, что была в сто раз страшнее вселения Духа.
«Предатель!»
Сэндис закашлялась, оттолкнувшись рукой, перекатилась от бетонной стены. Голова кружилась, руки тряслись. Кайзен, вероятно, опоил Сэндис, чтобы ее безостановочно тошнило и она не смогла вызвать Ирета. Не смогла вырваться из этой каменной клетки. Зря старался. Она так ослабла, что даже если бы ей удалось разбить в щепы дверь, она бы замертво свалилась на пороге.
Она иссохла от жажды, потеряла силу, дарованную вселением, однако слезы, обильные и неиссякаемые, водопадом хлынули из ее глаз. Нос заложило. Тело содрогалось от горя и боли.
Он был с ней почти с самого начала. Помогал ей. Заботился.
А затем – продал.
«Так вот где собака зарыта! Деньги!» Он держал ее под рукой, выжидая, когда Кайзен предложит за нее достаточно высокую цену! От этой мысли Сэндис взвыла – протяжно, горько, жалобно. Теряя сознание, она наклонилась вперед, ткнулась лбом в холодную стену. Вжимаясь в бетон, она безутешно рыдала несколько минут, потом отшатнулась и уставилась на серую, неласковую полоску света, что пробивалась в метре над головой через узкое окошко в массивной двери.
Одиночная камера. О, Целестиал, она уже и не помнит, когда была здесь последний раз.
Но вот, она снова тут. Ирет подсказал ей, как все произошло: Кайзен, напитав вены ее кровью, призвал нумена, взял, с его помощью, власть над телом Сэндис и привел их обоих прямиком в тюрьму.
А Рон тем временем ушел себе восвояси.
Свернувшись калачиком, она зашлась в отчаянном плаче. Горло ее судорожно сжималось, тело стонало от боли. Неужели он просто играл с ней? Лицедействовал? Неужели тот, в кого она чуть не влюбилась, предал ее ради каких-то бумажек?
«Господи, как же больно. Как же невыносимо, чудовищно больно…»
Сердце ее сжималось, разрывалось, ныло.
А она-то, дуреха, размечталась, что вырвется из логова Кайзена… Что найдет Талбура Гвенвига и они заживут долго и счастливо… «Да такого человека и на свете-то наверняка нет». Воображение сыграло с ней злую шутку, а глаза – обманули. Даже если этот Талбур действительно существует, ему наверняка нет до нее никакого дела. Иначе он появился бы давным-давно. Навещал бы их семью. Позаботился бы о них с Аноном, когда умерли родители.
«Талбур Гвенвиг такой же мираж, как и Рон».
Дрожа от пробирающего до костей холода, Сэндис скорчилась в ледяном углу, подальше от вонючей лужи. Из одежды на ней ничего не было: платье сгорело, когда Ирет завладел ее телом, а Кайзен, разумеется, церемониться с ней не собирался. Не собирался кормить ее, поить, одевать. Он собирался сломить ее волю. Как и прежде.
Выплакав все слезы, она спрятала в ладонях опухшее лицо. Зачем она только встретила его! Зачем сбежала! Зачем заговорила с Хитом накануне той ночи, когда Колосос разорвал его на куски! Ну почему ей всегда больше всех надо!
Ну почему, почему с ней рядом нет Анона!
Горькое рыдание сотрясло ее тело, подняло на ноги, вывернуло наизнанку. Горящей, вытравленной на спине стигмой она прижалась к прохладной стене. «Надо взять себя в руки. Надо думать о чем-то другом – о чем угодно». Мысли тяжело заворочались в голове, и она увидела звезды, мерцающие на небе над Лилейной башней. Она увидела чью-то фигуру, загородившую их. «Нет, только не… Рон».
Она лишилась всего. Она потеряла…
Дрожащими пальцами она провела по шее, нащупала имя.
– Ирет? – запинаясь, прошептала она. – И-рет?
«Прошу, отзовись, – молила она. – Ты единственный, кто у меня остался».
Поднявшееся изнутри тепло обволокло ее лоб, жаркой струйкой промчалось по венам, отчего кожа покрылась мурашками, добралось до живота.
Сэндис, согреваясь любовью, которой одарял ее Ирет, обняла себя, чтобы как можно дольше сохранить в себе его нежность. Ирет никогда не покинет ее: Ирет – не мираж.
Она еще долго рыдала в темноте, пока вконец не обессилела и не повалилась, клацая зубами от холода, в прерывистый, тягучий сон.
Прислонившись к стене, что отделяла «Герех» от остального города, Рон пожирал взглядом массивные тюремные ворота. Стражники недовольно косились на него, но не прогоняли. Нетерпеливо и беспокойно он мял, крутил и мочалил пальцами низ рубахи. И хотя день выдался жарким, по спине его катился холодный пот. Он щедро подмаслил Смотрителя, у него за пазухой хранилось два комплекта эмиграционных документов и план дальнейшего путешествия – и тем не менее свинцовый шар вины, как маятник, катался в его животе из стороны в сторону, из стороны в сторону. Правда, шар немного уменьшился в объеме, как, впрочем, и желудок Рона: за последние дни он не проглотил ни крошки – не было аппетита.
Левая створка гигантских ворот надсадно захрипела, с трудом поворачиваясь в петлях. Рон вздрогнул, выпрямился, вцепился обеими руками в рубашку. Дыхание пресеклось, и он замер в ожидании.
Сначала из ворот вышли стражники, потом…
Рон окаменел, из него будто высосали всю кровь. Механически передвигая ноги, он бросился к женщине, не узнавая ее. Неужели эта бледная, тощая тень – его мать? Оборванная засаленная одежда висела на ней мешком, волосы прилипли к лицу грязными сосульками. Руки дрожали, слезящиеся глаза жмурились от яркого солнца. Девять дней за решеткой, и она превратилась в старуху. Кожа да кости.
«Мама».
– Рон? – тихо и безжизненно прошептала она и вздрогнула, когда Рон ее обнял.
От нее несло хуже, чем от сточной канавы.
– Я здесь, мама, – выдохнул он, роняя слезы в ее спутанные космы. – Все хорошо. Теперь все будет хорошо.
Исхудалыми пальцами она впилась ему в спину и зарыдала, уткнувшись в его плечо. В одно мгновение одежда Рона промокла насквозь. Стражник зашикал, чтобы они убирались, но Рон не двинулся с места – его матери надо выплакаться, смыть слезами весь ужас и горечь «Гереха». Он прижался к ней и вновь почувствовал себя мальчишкой двенадцати лет. Десяти. Нет – шести.
Еще немного, и он развеет все ее печали. Они соберут вещи и уедут отсюда навсегда.
А свинцовый шар так и раскачивался в его животе: из стороны в сторону, из стороны в сторону…
Металл заскрежетал по бетону, и Сэндис, очнувшись от тяжкого забытья, приподнялась на локте. Дверь ее темницы медленно открывалась. «Наконец-то!» Сэндис попыталась собраться. Измученные суставы, будто спрессовавшийся до предела, изъеденный ржою металл, болезненно скрипнули. Мышцы свело судорогой, кости ломило. Ресницы слиплись от недавних слез. Живот запал и присох к позвоночнику. Сэндис не знала, сколько времени провела в карцере, но явно не меньше трех дней; окошко над порогом двери распахнулось лишь однажды – тогда Сэндис получила стакан воды. Застоялой, теплой воды, сладостнее которой ей пить еще не приходилось. Она осушила стакан одним глотком и слизала с пола пролившиеся капли. На сей раз Кайзен решил хорошенько ее проучить.
Невыносимая вонь ударила Сэндис в нос. Ее не кормили, но кишечник работал исправно, и облегчаться ей приходилось в углу камеры. Откинув прядь свалявшихся волос, Сэндис собрала оставшиеся силы и села. По глазам ударил яркий свет, на голом теле высыпала гусиная кожа.
Она попыталась встать, но ноги не удержали ее, и она ничком повалилась на пол. Глухо всхлипнула.
– Убери их. Они ни к чему, – приглушенно произнес Кайзен, отмахиваясь от протянутых кем-то наручников. – Она полностью сломлена.
Вода в ванне была горячей, почти кипяток. Похоже, Зелна решила сварить ее заживо. Что ж, она сопротивляться не станет.
Старуха немилосердно терла ее, сдирая кожу и вырывая волосы. И только тело вокруг стигмы она омыла с благоговейной нежностью. Мыльная пена щипала глаза. Всякий раз, когда Зелна погружала ее голову под воду, Сэндис жадно глотала воду, чтобы утолить ненасытную жажду. Кайзен стоял поодаль и наблюдал. Взгляд его жег Сэндис почище раскаленного масла. Сэндис выдохлась, сил сопротивляться у нее больше не было. Оставалось одно – вернуться к роли идеального вассала. Может, тогда Кайзен накажет ее одну и пощадит остальных. Может, он смилостивится над ними. Может, Сэндис сумеет их защитить, хотя сама останется совершенно беззащитной.
Зелна выволокла ее из ванны, насухо обтерла жестким кусачим полотенцем и злобно обругала, когда Сэндис не смогла попасть в рукава рубашки с открытой спиной, отличительную одежду вассалов. Старуха одела ее, словно куклу, и запихала ее ноги в раструбы штанов. Исподтишка она колотила и щипала Сэндис до синяков, но в кровь не царапала, опасаясь вызвать гнев Кайзена.
Сэндис воспринимала происходившее вокруг как во сне, ноги отказывались служить ей, и Зелна, ворча и стеная на свою нелегкую долю, дотащила ее до обеденной комнаты, где столовались одержимые. Комната была пуста. «Интересно, который час?» – равнодушно подумала Сэндис.
Перед ней поставили тарелку с овсянкой, и Сэндис трясущимися руками схватила ложку и принялась за еду. Поначалу каша застревала в горле и увесистым кирпичом падала в пустой желудок, который затем сводило в мучительной изжоге. Но боль улеглась, как только она немного насытилась. Улегся и туман, что в последние дни стоял в ее голове.
Мысли прояснились, она трезво оценила свое положение и все вспомнила.
К горлу подкатил горький комок; она с трудом проглотила последнюю ложку овсянки, закрыла глаза, и слезы заструились по ее щекам.
Она вернулась туда, откуда сбежала. Под землю. К оккультникам. К Кайзену.
И Рон в самом деле бросил ее.
Тарелку унесли и кинули в раковину, чтобы после помыть. Шелест шелковой материи отвлек Сэндис и заставил открыть глаза. Перед ней, глядя ей прямо в лицо и подперев острый подбородок костлявыми руками, восседал Кайзен. Тыльная сторона одной из его ладоней была обожжена, и Сэндис с мстительным удовольствием подумала, что, возможно, эту отметину он получил от нее, в том проулке, когда она впервые вызвала Ирета. Голт, кисло хмурясь, топтался в углу, болтая жирными руками.