идти туда с компаньонкой,
с отцветшей, сморщенной девой, которая не сможет
оценить ни ваш дом, мистер Фокс;
ни бледную вашу кожу, ни глаза-изумруды, ни уговоры.
По белой дороге я поскакала, по кровавому следу,
на Бетси, моей кобыле. Деревья вверху зелены.
С дюжину миль след вел все прямо, потом завернул
через луга и канавы, вниз по тропе
(и я напрягала зренье, чтобы его различить,
капля за каплей: видно, свинья, как подобает, была уж мертва),
А узду натянула уже перед домом.
Но дом-то каков! Огромный, прекрасный,
и пейзаж вкруг него, и окна, колонны,
белого камня колонны, редкого и дорогого.
Скульптура была в том саду, перед домом,
Спартанский ребенок и лис у него в одежде,
вонзивший зубы в живот, нежную плоть раздирая,
дитя не кричит и не плачет,
разве плачет холодный мрамор?
В глазах только боль, и стоял он на постаменте,
вкруг которого вырезаны семь слов.
Я обошла постамент, прочитала:
Будь смел,
будь смел,
но не слишком.
Привязав на конюшне кобылу,
меж черных жеребцов,
с безумьем и кровью в глазах,
я никого не встретила дорогой.
Тогда вошла я в парадный вход — и вверх по лестнице.
Огромные двери были прикрыты плотно,
в ответ на стук никто не вышел.
Во сне (ведь это сон был, мистер Фокс, не забывайте,
ах, что-то вы бледны) ваш дом меня зачаровал,
охвачена была я любопытством (вам оно известно,
я по глазам читаю), убийственным для кошек.
Наконец нашла я дверцу, незапертую,
и ее толкнула.
Шла по обшитым дубом коридорам,
где на полках бюсты, безделицы,
я шла, и звук шагов ковры скрывали,
и наконец вошла в огромный зал.
И снова, выложенные красным камнем
на белом мраморном полу, слова:
Будь храбр,
будь храбр,
но не слишком.
Иль кровь твоя
холодной станет вдруг.
И там ступени
широкой лестницы, застеленные красным
ковром, ведущие из зала,
и я по ним пошла, но тихо-тихо.
Вот дверь дубовая: и вот уж я
в столовой, так я поняла, узрев
остатки страшной трапезы на блюдах,
остывшей, с роем пировавших мух.
Там недожеванной рука лежала
и мертвое лицо, а в жизни
та женщина похожа на меня».
«Господь нас защити от снов подобных! —
воскликнул тут отец. —
Как это возможно?»
«Но то был сон всего лишь», — я сказал.
И женская улыбка
блеснула в глубине тех серых глаз. О уверенья,
куда без них? «За столовой была другая комната,
такая, что эта вот гостиница могла бы
в ней поместиться, и была полна
та комната вещей, лежавших грудой.
Колец, браслетов, ожерелий, платьев,
жемчужных нитей, меха, и шелков,
и юбок кружевных, и муфт, и перьев,
ботинок женских, шляп и драгоценных
рубинов и алмазов. Ну а дальше
решила я, что я попала в ад. Во сне…
Там дальше грудой
лежали головы, все женщин молодых. А на стене
там части тел прибиты. И грудами лежали груди,
и печень, и желудки, и глаза… Нет, не могу.
И все вокруг гудело
от мух: жужвельзежужвельзежуж, как я разобрала.
Я не могла вдохнуть зловонный воздух,
бросилась оттуда, и зарыдала, прислонясь к стене».
«То логовище лиса было, значит», — блондинка говорит.
(«Нет, конечно», — шепчу я.)
«Они неаккуратны, вечно в норах
валяются и кожа-кости,
и перья от добычи. Их зовут французы
Ренар, шотландцы — Тод».
«Имен не выбирают», — тут говорит отец моей невесты.
Он дышит тяжело, и все они, как видно:
огонь камина лица освещает, они красны, от эля,
от огня,
а на стенах висят трофеи
охотничьи. Невеста продолжает: «Снаружи слышу шум,
движенье…
Бегу назад по красному ковру,
все по ступеням вниз, но поздно: дверь распахнулась!
Кубарем скатившись
и без надежды, в страхе и бессильи
я спряталась за стол. — И смотрит на меня. —
И тут вошли вы, да, то были вы,
вы распахнули дверь, ввалились, держа за горло
женщину. Рыжеволоса, молода, она кричала и отбивалась как могла,
а вы, вы насмехались, весь в поту. Довольной
была усмешка ваша. — Лицо моей невесты багровеет. —
Скинули вы плащ, короткий, старый,
вы, мистер Фокс, пока она кричала, ей горло перерезали
от уха
до уха; слышать мне пришлось,
как задыхалась, булькала, давилась
она своею кровью, я молилась,
закрыв глаза, ждала конца, но долго, о, слишком
долго
была она жива. Я выглянула из укрытья.
Вы улыбались, меч держа в руках,
в крови по локоть».
«Но ведь это не так», — я ей напомнил.
«Да, то был сон. Лежала
она на мраморе, а вы кромсали, резали и рвали.
Вы отделили голову от плеч,
Меж мертвых влажных губ язык засунув.
И бледные отрезали ей руки.
И груди отрубили, а потом
Вы начали рыдать и выть. Внезапно,
вскочили вы, за волосы держа,
по лестнице помчались с головой. Как только
вы удалились, я рванулась к двери.
Вскочив на Бетси, я галопом
домой помчалась белою дорогой».
И тут все поглядели на меня. Я поставил кружку
на старый, на видавший виды стол.
«Не было так, не может быть так, — тут я всех заверил. —
И не дай Господь, чтоб было так.
Сон дьявольский. Такого
уж никому не пожелаешь».
«Но прежде чем покинула тот дом
и загнала до пены я кобылу,
с которой мы стремглав вперед летели
по белой той дороге с красным следом
(и разве то свиньи вы кровь пролили, а, мистер Фокс?)
и прежде чем я оказалась здесь,
упав без чувств, не говоря ни слова,
перед отцом, и братьями, друзьями…»
Любят честные фермеры лисью охоту,
Слушают, под ноги глядя, молчат.
«Так вот, но прежде, мистер Фокс,
я подхватила с пола, из лужи крови,
руку. Той женщины, что на моих глазах
вы растерзали». «Но ведь не было так…»
«Не сон то был, зверюга и убийца!»
«Но ведь не было так…»
«Ты монстр, ты Жиль де Рэ!»
«И не дай Господь, чтобы было так!»
Она улыбнулась, улыбкой холодной и злой.
Волосы пышные у моей невесты,
и розы цветут на устах. На щеках же красные пятна.
«Вот, мистер Фокс! Держите! Вот белая ручка!»
Меж грудей она прятала (мечтал я о них,
о нежных веснушчатых грудях)
и теперь положила на стол, предо мной.
И все они алчно смотрели,
как я ее взял, ту вещицу.
Покрытая шерстью, подушечки, когти.
«Ведь то не рука!» — говорю им. Но кто меня слышит!
Со свистом кулак врезается в ухо, по плечу бьет дубинка,
я шатаюсь,
и тут настигает удар сапога, я падаю на пол.
И градом удары посыпались.
Плачу, кричу, извиваюсь, ту лапу держа.
возможно, что вою. Теперь
я вижу ее, сероглазую эту блондинку,
как губы ее разомкнула улыбка,
как юбкой шурша, выбегает, взглянув напоследок
на то, что творится. Далекий ей путь предстоит
в эту ночь.
И когда ускользает, я с пола отчетливо вижу: под юбкой
там хвост между ног; я мог бы сказать им,
но уже не скажу ничего. Сегодня она побежит
на всех четырех своих лапах по белой дороге.
Но если охотники? Вдруг?
Будь храбр, шепчу, умирая. Будь храбр, но не слишком.
Вот и конец рассказу.
Королева ножей
Последующее появление дамы — дело личного вкуса.
Когда был маленьким, время от времени
Я жил у бабушки с дедушкой.
(У стариков подолгу лежал шоколад,
до моего приезда; вот какова она, старость.)
Дедушка на рассвете завтрак всегда готовил:
По чашке чаю, и тосты, и мармелад
(в фольге золотой и серебряной). А обед и ужин
готовила бабушка. Кухня
вновь становилась ее наделом; сковороды все
и кастрюли,
ложки, ножи и мутовки — челядью были ее.
Готовя, песенки пела обычно:
Дейзи, Дейзи, ответь мне, —
или, порой:
Ты заставил меня полюбить, а я того не хотела,
я не хотела.
Петь не умея вовсе. Да и готовка ей трудно давалась.
Дедушка дни проводил наверху,
В крохотной темной каморке, куда мне не было хода,
переводя на бумагу чужие улыбки.
С бабушкой мы ходили на скучные променады.
Обычно я изучал поросший травой пустырь
сразу за домом, заросли ежевики и садовый сарай.
Трудно было им управляться с наивным мальчишкой,
ему развлеченья придумать. И вот однажды
взяли они меня в королевский театр,
в варьете!
Огни погасли, занавес красный поднялся.
Известный в то время комик
вышел, побормотал свое имя (в обычной своей манере),
выставил зеркало, встал с ним вровень,
поднял руку и ногу, и в отраженьи
видели мы, он как будто летел;
то был коронный номер, и хлопали все и смеялись.
Потом он шутил, неудачно
и несмешно. Его неловкость и странность,
вот на что мы пришли смотреть.
Бестолковый лысый очкарик
немного похож был на деда. Но наконец он ушел.
Танцовщиц ряд длинноногих сменил исполнитель песни,
которую я не знал. В зале сидели
все старики, как мои, усталые пенсионеры,
и все они были довольны. Дедушка в перерыве
очередь отстоял за шоколадным мороженым. Съели
мы свои порции, когда уже гасли огни.
Поднялся пожарный занавес, а потом настоящий.
Вновь танцовщицы вышли на сцену,
а затем прокатился гром, и дым заклубился;
из дыма возник человек и кланялся. Мы захлопали.
Вышла дама, сама улыбка, переливаются крылья,