Облачко черной крови вырвалось из моей шеи.
Она стояла передо мной, у входа. Теперь она была шести или, может, семи футов роста. На костях ее скелета были остатки плоти, рваной и обглоданной, а шелка оказались водорослями, колыхавшимися в холодной воде, в этой дремлющей без снов пучине. Они скрывали ее лицо, как многослойная зеленая вуаль.
Лицевая поверхность ее рук и плоть, что свисала с ребер, были покрыты моллюсками.
Я чувствовал себя словно раздавленным. Я не мог больше думать.
Она двинулась ко мне. Водоросли, окружавшие ее голову, сильнее заколыхались. Лицо у нее было похоже на еду из суши-бара, которую не хочется есть: присоски, и шипы, и колышущиеся стебли актинии; но отчего-то я знал, что она улыбается.
Я оттолкнулся задними лапами. Мы сошлись там, в пучине, и мы боролись. Было очень холодно и очень темно. Я сомкнул челюсти на ее лице и почувствовал, как что-то хрустнуло и порвалось.
Это был почти поцелуй, там, в бездонной глубине…
Я мягко приземлился на снег, а в зубах у меня был шелковый шарф. Над землей кружили другие шарфы, но мадам Иезекииль не было видно.
Серебряный нож лежал в снегу на земле. Я стоял на четырех лапах и ждал, мокрый до костей. Отряхнулся, и далеко от меня разлетелись брызги морской воды. Я слышал, как она шипела и пузырилась, попав в огонь.
Голова кружилась, и не было сил. Я глубоко-глубоко вздохнул.
Внизу, очень далеко, в заливе, я увидел людей-лягушек, качавшихся на волнах, словно мертвые; это длилось несколько секунд, а потом они закружились и прыгнули, и один за другим исчезли под водой.
Кто-то завопил. Это был бармен с лисьими волосами, пучеглазый торговец алюминиевым сайдингом. Он смотрел в ночное небо, на проплывавшие по нему и закрывавшие звезды тучи, и вопил. В его крике были гнев и разочарование, и это меня напугало.
Он поднял нож, пальцами стряхнул с рукоятки снег и вытер с лезвия кровь о свое пальто. И посмотрел на меня. Он плакал.
— Скотина, что ты с ней сделал?
Я мог бы сказать ему, что ничего ей не сделал и она все еще там, на страже, в глубинах океана, но я не мог говорить, а мог лишь рычать, и скулить, и выть.
Он продолжал плакать. От него разило безумием и тоской. Он поднял нож и бросился на меня, а я отступил в сторону.
Некоторые не могут приспособиться даже к незначительным переменам. Бармен пронесся мимо — и упал с утеса, в ничто, в пустоту.
В лунном свете кровь кажется черной, не красной, а следы, что он оставил в том месте, откуда упал, и ударился, и покатился, были черными и темно-серыми. Когда наконец он замер на льду у изножья утеса, из моря появилась рука и утянула его, с мучительной медлительностью, во тьму глубин.
Кто-то поскреб мне затылок. Это было приятно.
— Чем она была? Просто картинкой, олицетворением богов Пучины, сэр. Фантом, призрак, если хотите, присланный из бесконечных глубин, чтобы ускорить конец мира.
Я ощетинился.
— Нет, теперь все закончилось — на время. Вы ее растерзали, сэр. А ритуал — особая вещь. Трое из нас должны стоять вместе и произносить священные имена, в то время как будет литься невинная кровь, орошая землю у наших ног.
Я посмотрел на толстяка и протяжно завыл. Он сонно похлопал меня по загривку.
— Понятно, что она не любит вас, мой мальчик. В материальном смысле слова она едва ли существует в этом измерении.
Снег снова пошел. Костер начал затухать.
— Ваша сегодняшняя трансформация, должен признать, неожиданная — прямой результат того же небесного расклада и лунных сил, превративших сегодняшнюю ночь в чудесную ночь, в ночь, что вернула из Пучины моих старых друзей…
Он продолжал говорить своим низким голосом, и, возможно, рассказывал важные вещи. Но я никогда о том не узнаю, потому что во мне взыграл аппетит, и от сказанного остались лишь тени смыслов; меня больше не интересовали ни море, ни скалы, ни этот толстяк.
В лесу за лугом я заприметил оленей: я чуял их запах в зимнем ночном воздухе.
А я ведь очень проголодался.
Когда пришел в себя ранним утром следующего дня, я был гол, а возле, на снегу, лежал наполовину съеденный олень. По его глазу ползла муха, а язык вывалился из мертвого рта, и вид был забавный и жалостный, как на карикатуре в газете.
В том месте, где у него вспорот живот, снег окрасился во флюоресцентно-красный цвет.
Мои лицо и грудь были в липком кровавом месиве. А расцарапанное горло саднило и жгло; но к следующему полнолунию это пройдет.
Откуда-то издалека светило солнце, маленькое и желтое, зато небо было синим и безоблачным, а ветра не было совсем. До меня доносился рокот моря.
Мне было холодно, и я был гол, окровавлен и одинок. Как хорошо , подумал я, что такое случается в самом начале со всеми. А у меня бывает только раз в месяц.
Я смертельно устал, но должен был держаться, пока не найду пустой сарай или пещеру, где мог бы пару недель отлежаться.
Низко пролетел ястреб, и что-то свисало из его когтей. На мгновение он завис надо мной, и к моим ногам упал маленький серый кальмар. Ястреб улетел, а кальмар лежал неподвижно, со всеми своими присосками.
Я воспринял его как предзнаменование, но хорошее или дурное — не знал, да мне это было и не важно; я повернулся спиной к морю и призрачному Иннсмуту и двинулся вперед, к огням большого города.
Вервольф
Слушай, Талбот, моих людей убивают ,
голос его рокотал в телефоне. Узнай,
кто, почему и останови их. — Как? — я спросил.
Да как угодно, сказал он. Но мне б не хотелось
еще о них слышать. Ну, ты меня понял.
Да, я понял. Так меня наняли.
То было, представьте, в двадцатых двадцатого века,
на Венис-бич, в городе ангелов.
Гар Рот владел бизнесом в той части мира:
стимуляторы, стероиды и колеса,
все, чем можно закинуться.
Загорелые парни, те, что в трусах в облипку,
и пышнотелые девки, любители экстрима и групповухи,
все обожали Рота. У него была дурь.
И крыша в полиции, дел его не замечавшей;
и весь пляжный мир, от Лагуны до Малибу,
был у него в кармане; на его танцполе
парни и девки делали что хотели.
O, город тот поклонялся плоти, их плоти.
Они веселились. День ото дня.
Обкуривались, закидывались, тащились,
а музыка была такой громкой, что до костей пробирала,
и так и было, когда все началось, по-тихому.
Разможженные черепа. Тела изорваны в клочья.
Криков никто не слышал из-за тяжелых ритмов
и шума прибоя:
В тот год все вновь слушали хеви-метал.
Кажется, с дюжину мертвых тел приняло море,
с утра пораньше. Рот вначале
подозревал конкурентов.
Он выставил больше охраны, в воздухе, на земле
и на море,
но все повторялось снова и снова.
И камеры слежения ничего не дали.
Никто не имел понятия, что это было. А тем временем
руки-ноги кому-то отрывало, сносило головы с плеч,
из пышных грудей выдирались силиконовые прокладки,
а на песке валялись ссохшиеся от стероидов яички,
словно крошечные обитатели моря, оставшиеся без воды.
Рот был уязвлен: в его владениях непорядок,
вот почему позвонил.
Переступив через спящих милашек обоего пола,
Я похлопал его по плечу. Но моргнуть
не успел, как дюжина стволов нацелилась
в грудь и голову. И тогда я сказал: Эй, я не монстр.
Во всяком случае, не ваш монстр. Пока.
И протянул визитку. Талбот, — прочел он.
Вы тот, с кем я говорил?
Ну да, — я ответил жестко, —
а у вас проблемы, и некому их решить.
Я предлагаю сделку: я решаю проблему.
А вы отстегнете бабки, еще и еще — сколько скажу.
Рот ответил: Конечно, мы ведь договорились.
Сколько скажешь. Заметано.
Что до меня, я думаю, это мафия, евроевреи
либо китайцы. Ты не боишься?
Нет, я ответил. Я не боюсь.
Было мне жаль отчасти, что славных деньков не застал я:
Не так уж много их было, тех, кто у него веселился.
А если взглянуть поближе, не столь уж они аппетитны,
как издали может казаться.
Сумерки стали сгущаться — и началась вечеринка.
Я говорю: ненавистен мне прежде был хеви-метал.
Рот отвечает, мол, думал, что ты моложе.
Молодо выглядишь, в общем.
Уж очень громко играют, все дрожит и трясется.
Я раздеваюсь и жду, притаившись за дюной.
Жду день и ночь. День и ночь. День и ночь.
Какого хрена, где твои люди?
Спросил он на третий день. И какого хрена плачу я?
Я никого не видел, только большую собаку.
Я улыбнулся. Что бы то ни было, ведь ничего
не случилось,
ответил. А с места я не сходил.
Это еврейская мафия, точно, сказал он.
Вот никогда я не верил евроевреям.
И вот третья ночь настала.
Луна огромна и цвет у нее кровавый.
Двое играют в волнах, парень с девчонкой,
Гормонов в них больше, чем дури. Она смеется,
Плещет у ног волна. Это было б опасно,
если б убийца сюда каждую ночь приходил.
Они с прибоем играют, брызжутся, визжат от восторга.
Я слух навострил (чтобы лучше их слышать),
глаза мои зорки
(чтоб лучше их видеть) они охренительно
молоды так и счастливы, что хочется сплюнуть.
Самое тяжкое для меня — чтоб за такими
смерть раньше всех приходила.
Первой она закричала. Диск кровавой луны висел высоко,
а накануне луна была полной.
Она вдруг упала в прибой, будто в яму,
ее засосало. А парень прочь побежал,
прозрачная струйка мочи вытекала из плавок,
бежал, спотыкаясь, крича. Из воды он медленно вышел,