Внизу из переулка донесся грохот. Кто-то налетел на мусорный бак.
Она сидела и терла кожу с высохшей спермой. А потом, не принимая душа, стала медленно одеваться, начав с белых хлопковых трусиков и закончив серебряными серьгами тонкой работы.
Когда животные ушли
Несколько лет назад все животные ушли. Однажды мы проснулись, и их нигде не было. Даже не оставили записки и не попрощались. И мы так и не выяснили, куда они подевались.
Нам их не хватало.
Некоторым из нас показалось, что наступил конец света, но ведь нет! Просто больше не стало животных. Ни кошек, ни кроликов, ни собак, ни китов, ни рыб в морях, ни птиц в небесах.
Мы остались одни.
И мы не знали, что нам делать.
Какое-то время мы бродили, потерянные, и тогда кто-то сказал: то, что у нас больше нет животных, еще не повод менять нашу жизнь. Не повод менять пристрастия в еде или не проверять больше продукты, что могут причинить нам вред.
В конце концов, у нас ведь есть младенцы.
Они не умеют говорить. Почти не двигаются. Младенцы — это отнюдь не разумное, не мыслящее существо.
Мы делали младенцев.
И мы их использовали.
Одних мы ели. Мясо младенцев нежное и сочное.
Мы сдирали с них кожу и шили из нее одежду. Кожа младенцев мягкая и приятная.
А на других мы ставили опыты.
Мы приклеивали им веки, чтобы глаза не закрывались, и капали в них моющие средства и шампуни, по одной капле за раз.
Мы наносили им раны и обливали кипятком. Мы их сжигали. Мы обездвиживали их и вживляли им в мозг электроды. Мы делали им прививки, замораживали и облучали.
Младенцы дышали нашим дымом, а в их венах текла смешанная с лекарствами и наркотиками кровь, пока дыхание у них не прерывалось, а кровь не переставала циркулировать.
Конечно, нам было нелегко, но это ведь необходимо.
Никто не может этого отрицать.
Раз животные исчезли, что нам оставалось делать?
Некоторые, конечно, возмущались. Но так всегда и бывает.
И все вернулось на круги своя.
Только…
Вчера исчезли все младенцы.
И мы не знаем, куда они подевались. Мы даже не видели, как они уходили.
Мы понятия не имеем, что будем без них делать.
Но что-нибудь придумаем. Люди изобретательны. Именно это ставит нас выше животных и выше младенцев.
Выход мы обязательно найдем.
Убийственные тайны
В ответ на то, о чем спросил,
Четвертый ангел возгласил:
«Я создан был, чтоб охранять
Сей край от дерзости людей.
Ведь человек Виной своей
Презрел Господню Благодать.
Итак, страшитесь! Или вас
Сразит мой Меч в недобрый час».
То, что я сейчас расскажу, правда.
Десять лет назад, а может, годом раньше или позже, я вынужден был остановиться в Лос-Анджелесе на моем долгом пути домой. Дело было в декабре, а погода в Калифорнии была теплой и приятной. Зато Англия оказалась во власти туманов и метелей, и самолеты там не приземлялись. Каждый день я названивал в аэропорт, и каждый день мне предлагали еще денек подождать.
И так продолжалось почти неделю.
Мне только что перевалило за двадцать. Оглядываясь сегодня на всю мою жизнь, прошедшую с тех пор, я испытываю неловкость, как если бы получил от кого-то непрошенный подарок: дом, жену, детей, призвание. И честно говоря, все это не имеет ко мне никакого отношения. Если правда то, что каждые семь лет каждая клетка нашего тела умирает и замещается новой, значит, я и в самом деле унаследовал свою жизнь от другого, мертвого человека; а прегрешения тех дней прощены и похоронены вместе с ним.
Итак, я оставался в Лос-Анджелесе.
На шестой день я получил сообщение от давней как-бы-подружки из Сэттла: она тоже в Л. А. и узнала о том, что я в городе, по цепочке, от знакомых знакомых. Может, нам встретиться?
Я оставил сообщение на ее автоответчик. Конечно, буду рад.
В тот вечер, когда я вышел из отеля, ко мне подошла маленькая блондинка. Было уже темно.
Она уставилась на меня, словно мысленно сверяясь с чем-то, и наконец, неуверенно, произнесла мое имя.
— Да, это я. А вы подруга Тинк?
— Ну. Машина за углом, пшли. Она правда очень хочет вас видеть.
Это был огромный старый, похожий на лодку драндулет, какие можно встретить только в Калифорнии. В нем пахло потрескавшейся и осыпающейся кожаной обивкой. И мы выехали оттуда, где находились, туда, куда направлялись.
В те времена Лос-Анджелес был для меня совершенной загадкой; но и теперь я не могу сказать, что намного лучше его знаю. Я знаю Лондон, и Нью-Йорк, и Париж: по ним можно бродить, ощущая, чем они живут в этот день и час, можно проехаться на метро. Лос-Анджелес — город автомобилей. Тогда я вообще не водил машину; даже теперь я бы на машине по Америке не поехал. Воспоминания о Лос-Анджелесе связаны для меня с поездками в чьих-то машинах, без всякого представления об облике города, об отношениях между людьми и самим местом. Ровные дороги, постоянное повторение форм и объемов, а потому, когда пытаюсь вспомнить город в целом, мне вспоминается лишь бесконечное пространство маленьких огоньков, которое однажды ночью простерлось передо мной с холма в Гриффит-парке, во время моего первого пребывания в городе. Один из самых прекрасных видов, открывшихся мне с такого расстояния.
— Видите то здание? — спросила меня блондинка, подруга Тинк.
Это был дом в стиле арт-деко из красного кирпича, симпатичный и довольно уродливый.
— Да.
— Построен в тридцатые годы, — с уважением и гордостью сообщила она.
Я вежливо ответил, стараясь постичь город, для которого пятьдесят лет — это давняя история.
— Тинк как разволновалась. Когда узнала, что вы в городе. Так разволновалась.
— Я буду рад снова с ней повидаться.
Полное имя Тинк было Тинкербелл Ричмонд. Честно.
Она вместе с друзьями остановилась в небольшом местечке примерно в часе езды от центра Лос-Анджелеса.
Вот что вам следует знать о Тинк: она была на десять лет меня старше, то есть ей было чуть больше тридцати; у нее были блестящие черные волосы, красные пухлые губы и очень белая кожа, прямо как у Белоснежки; когда впервые ее увидел, я решил, что она самая прекрасная женщина на свете.
В какой-то момент Тинк ненадолго выскочила замуж, и у нее имелась пятилетняя дочь по имени Сьюзан. Я не видел Сьюзан, когда Тинк была в Англии, потому что та осталась в Сиэттле, у своего отца.
Как получилось, что женщина по имени Тинкербелл назвала свою дочь Сьюзан?..
Память — великая обманщица. Возможно, есть люди, чьи воспоминания словно записаны на магнитную ленту, где ежедневно фиксируется их жизнь во всех деталях, — я к таким не отношусь. Моя память — путаное нагромождение отрывочных фрагментов, сшитых на живую нитку: то, что я помню, я помню без изъятий, в то время как иные события и обстоятельства совершенно выпали из моей памяти.
Я не помню, как мы приехали к Тинк и куда исчезла ее подружка.
Зато помню, как сидел в гостиной с приглушенным светом рядом с ней на диване.
Мы о чем-то говорили. Прошел, должно быть, год с тех пор, как мы виделись. Но у мальчишки в двадцать один немного тем для разговора с тридцатидвухлетней женщиной, и вскоре, не придумав ничего лучшего, я притянул ее к себе.
Она с готовностью ко мне прижалась, коротко вздохнув и подставив губы для поцелуя. В полумраке они казались черными. Мы недолго целовались на диване, я гладил через блузку ее грудь, а потом она сказала:
— Мы не можем трахаться. У меня дела.
— Ну и ладно.
— Могу сделать минет, если хочешь.
Я согласно кивнул, она расстегнула мне джинсы и опустила голову на мое колено.
Когда я кончил, она вскочила и побежала на кухню. Я слышал, как она сплевывает в раковину и как шумит вода. Помню, я удивился: зачем делать минет, если так противен вкус спермы?
Потом она вернулась, и мы снова сели рядом.
— Сьюзан спит наверху, — сказала Тинк. — Она — все, что у меня есть. Хочешь на нее посмотреть?
— Я бы не возражал.
Мы поднялись наверх. Тинк провела меня в темную спальню. Все стены были увешены детскими рисунками, на которых восковыми мелками были изображены крылатые феи и крошечные дворцы, а в кроватке спала маленькая светловолосая девочка.
— Она очень красивая, — сказала Тинк и поцеловала меня. Ее губы были все еще немного липкими. — Она похожа на своего отца.
Мы спустились вниз. Нам больше не о чем было говорить и нечего было делать. Тинк зажгла верхний свет. И я впервые заметил «лапки» в уголках ее глаз, столь неподобающие для прекрасного личика куклы Барби.
— Я люблю тебя, — сказала она.
— Спасибо.
— Хочешь, отвезу тебя назад?
— Если ты не боишься оставить Сьюзан одну…
Она пожала плечами, и я притянул ее к себе в последний раз.
Ночью Лос-Анджелес — это сплошные огни. И тени.
Дальше в моей памяти пробел. Я совершенно не помню, как было дело. Очевидно, она довезла меня до отеля, в котором я остановился: как еще я мог до него добраться? Я даже не помню, поцеловал ли ее на прощанье. Не исключено, что просто стоял на тротуаре и смотрел ей вслед.
Не исключено.
Однако я точно помню, что когда добрался до отеля, я стоял там, будучи не в силах войти, принять душ и лечь спать, вообще не желая что бы то ни было делать.
Я не был голоден. Я не хотел выпить. Мне не хотелось ни почитать, ни поговорить. Я боялся уйти слишком далеко и потеряться, я путался в бесконечно повторяющихся темах города, раскинутых вокруг, как паутина, и вбирающих в себя так основательно, что я никогда не мог без посторонней помощи найти путь к своему отелю. Центр Лос-Анджелеса иногда представляется мне не чем иным, как шаблоном, составленным из одинаковых блоков: бензоколонка, несколько домов, мини-молл (пончики, изготовление фото, прачечная-автомат, фаст-фуд), и все это повторяется, как в гипнозе; а мелкие отличия в мини-моллах и домах лишь подчеркивают неизменность конструкции.