– Возможно. Конец света – понятие странное. Мир всегда на грани, и его конец всегда удается предотвратить – благодаря любви, глупости или просто дурацкому везению… Ну да ладно. Теперь уже слишком поздно: Старшие Боги избрали свои орудия. Когда взойдет луна…
Из уголка его рта выступила и засочилась серебряной струйкой ему на воротник слюна. Что-то поспешно уползло с воротника в складки пальто.
– Да? И что же произойдет, когда взойдет луна? Толстяк в кресле шевельнулся, открыл опухшие и красные глазки и несколько раз моргнул, просыпаясь.
– Мне приснилось, что у меня множество ртов, – сказал он, его новый голос показался дребезжащим и странно высоким для такой огромной туши. – Мне снилось, что каждый рот открывается и закрывается независимо от других. Одни рты говорили, другие шептали, третьи ели, четвертые молча ждали.
Оглядевшись по сторонам, он отер с подбородка слюну и, недоуменно моргая, сел прямее в кресле.
– Вы кто?
– Тот, кто снимает эту контору, – объяснил я ему. Он вдруг громко рыгнул.
– Прошу прощения, – сказал он высоким с придыханием голосом и тяжело поднялся с кресла. Стоя, он оказался ниже меня ростом. Он смерил меня мутным взглядом. – Серебряные пули, – после минутной паузы объявил он – Традиционное средство.
– Ага, – отозвался я. – Прямо на язык просится, вот почему я, наверное, о них не подумал. Ха, так и надавал бы себе по щекам. Честное слово.
– Потешаетесь над стариком, – констатировал он.
– Вовсе нет. Извините. А теперь прошу прощения. Кое-кому тут нужно работать.
Он, шаркая, удалился. Сев на вертящееся кресло за стол у окна, я через несколько минут проб и ошибок обнаружил, что, если крутиться на нем влево, сиденье падает с основания.
Поэтому я застыл и стал ждать, когда у меня на столе зазвонит пыльный черный телефон, а зимний день тем временем становился все более серым.
«Дзинь».
Мужской голос:
– Как насчет алюминиевой обшивки? Я положил трубку.
Отопления в конторе не было. Интересно, сколько толстяк проспал в кресле?
Через двадцать минут телефон зазвонил снова. Плачущая женщина умоляла помочь ей найти пятилетнюю дочку, пропавшую вчера вечером, украденную из кроватки. Их собака тоже исчезла.
– Я пропавшими детьми на занимаюсь, – сказал я. – Мне очень жаль, слишком много дурных воспоминаний. – И с новым приступом тошноты положил трубку.
Сгущались сумерки, и впервые за все время, что я был в Инсмуте, через улицу загорелась неоновая вывеска. «МАДАМ ИЕЗЕКИИЛЬ, – сообщала она, – ТОЛКОВАНИЕ ТАРО И ХИРОМАНТИЯ».
Красный неон окрашивал падающий снег в цвет свежей крови.
Армагеддон предотвращают мелкие поступки. Так всегда было. Так всегда будет.
Телефон зазвонил в третий раз. Я узнал голос, это снова был тот мужчина с алюминиевой обшивкой.
– Знаете, – дружелюбно сказал он, – поскольку трансформация человека в волка в принципе невозможна, нам нужно искать другое решение. По всей видимости, лишение индивидуальности или еще какая-то разновидность проецирования. Травма головного мозга? Возможно. Псевдоневротичная шизофрения? Курам на смех. В некоторых случаях лечат гидрохлоридом тиоридазина внутривенно.
– Успешно? Он хохотнул.
– Вот это по мне. У вас есть чувство юмора. Но уверен, мы сможем вести дела.
– Я уже вам сказал. Мне не нужна алюминиевая обшивка.
– Наше дело много удивительнее и гораздо важнее. Вы в городе новичок, мистер Тальбот. Жаль было бы, скажем, повздорить.
– Говорите, что хотите, приятель. На мой взгляд, вы просто очередная проблема, которая требует решения.
– Мы кладем конец свету, мистер Тальбот. Глубокие поднимутся из своих океанских гробниц и пожрут луну, как спелую сливу.
– Тогда мне больше не придется тревожиться из-за полнолуний, правда?
– Не пытайтесь перебежать нам дорогу, – начал он, но я на него зарычал, и он умолк.
Снег за моим окном все падал и падал.
На противоположной стороне Марш-стрит, в окне прямо против моего, осиянная рубиновым светом неоновой вывески, стояла самая прекрасная женщина, какую я только видел, и смотрела на меня в упор. И манила меня одним пальцем.
Во второй раз за день оборвав разговор с продавцом алюминиевой обшивки, я спустился вниз и почти бегом пересек улицу, но прежде посмотрел в оба ее конца.
Ее шелковое одеяние струилось мягкими складками. Комната была освещена только свечами, и в ней воняло благовониями и маслом пачули.
Когда я вошел, женщина улыбнулась и поманила меня к столику у окна, где она раскладывала какой-то пасьянс на картах Таро. Когда я подошел ближе, одна изящная рука собрала карты, другая завернула их в шелковый шарф и осторожно опустила в деревянную шкатулку.
От запахов в комнате голова у меня загудела тупой болью. Тут я вспомнил, что сегодня еще ничего не ел, – вот от чего, наверное, головокружение. Я сел напротив нее, нас разделял только столик со свечами.
Она взяла мою руку в свои, всмотрелась в мою ладонь, мягко провела по ней указательным пальцем.
– Волосы? – недоуменно спросила она.
– Ну да. Я помногу бываю один. – Я улыбнулся, надеясь, что улыбка выйдет дружелюбная, но она все равно подняла бровь.
– Вот что я вижу, глядя на вас, – сказала мадам Иезекииль. – Я вижу глаз человека. А еще я вижу глаз волка. В человеческом я вижу честность, порядочность, невинность.
Я вижу хорошего человека, который всегда поступает по справедливости. А в волчьем я вижу рычание и стон, ночной вой и крики, я вижу чудовище, которое рыщет в темноте по окраинам города, брызжа кровавой слюной.
– Как можно увидеть рычание или стон? Она улыбнулась:
– Это нетрудно. – Акцент у нее был не американский. Русский, может быть, или мальтийский, или даже египетский. – Мысленным взором мы видим многое.
Мадам Иезекииль закрыла зеленые глаза. У нее были удивительно длинные ресницы и бледная кожа, а волосы никогда не лежали спокойно – они мягко парили вокруг ее головы, точно покачивались на глубинных течениях.
– Есть традиционный способ, – сказала она. – Дурной облик можно смыть. Нужно встать в бегущей воде, в чистой родниковой воде и есть при этом лепестки белых роз.
– А потом?
– Облик тьмы смоется с тебя.
– Он вернется, – возразил я, – в следующее же полнолуние.
– А потому, – сказала мадам Иезекииль, – когда этот дурной облик смоется, нужно открыть вены в бегущей воде. Разумеется, будет немного саднить, но ручей унесет с собой кровь.
Она была облачена в шелка, в шарфы и шали сотни разных оттенков, и даже в приглушенном свете свечей каждый был живым и ярким.
Ее глаза открылись.
– А теперь Таро, – сказала она и развернула черный шелковый шарф, в котором держала свою колоду, а затем протянула ее мне, чтобы я перетасовал карты. Я раскинул их веером, перелистнул, перекрыл мостком.
– Медленнее, медленнее, – попросила она. – Позвольте им вас узнать. Позвольте им вас любить как… как любила бы вас женщина.
Я подержал колоду, крепко сжав в руке, потом вернул ей.
Она перевернула первую карту. Она называлась «Вервольф», из тьмы на картинке на меня смотрели янтарные глаза, а ниже была красная с белым улыбка.
В ее зеленых глазах возникла растерянность. Они сделались изумрудными.
– Это карта не из моей колоды, – сказала она и перевернула следующую. – Что вы сделали с моими картами?
– Ничего, мэм. Просто их подержал. И все.
Перевернутая ею карта была «Глубокий». Зеленое существо на ней смутно походило на осьминога, и его рты – если это действительно были рты, а не щупальца – прямо у меня на глазах начали извиваться. Она накрыла эту карту следующей, потом еще одной и еще одной. Остальные карты оказались пустышками, просто клееным картоном.
– Вы подменили колоду? – Казалось, она вот-вот расплачется.
– Нет.
– Уходите, – велела она.
– Но…
– Уходите! – Она опустила глаза, точно пыталась убедить себя, что меня больше не существует.
В комнате все так же пахло благовониями и свечным воском, и я выглянул на улицу. В окне моей конторы вспыхнул и погас свет. Двое мужчин с фонарями бродили по ней в темноте. Они открыли пустой каталожный шкаф, огляделись по сторонам и заняли свои места: один в кресле, другой за дверью, чтобы ждать моего возвращения. Я про себя улыбнулся. Контора у меня холодная и негостеприимная, и если повезет, они прождут много часов, прежде чем наконец поймут, что сюда я уже не вернусь.
Вот так я оставил мадам Иезекииль переворачивать одну за другой свои карты, рассматривать их, точно от этого полные символов изображения вернутся, и, спустившись вниз, пошел по Марш-стрит к бару.
Теперь там не было ни души. Бармен курил сигарету, которую затушил, когда я вошел.
– А где любители шахмат?
– У них сегодня вечером великий праздник. Они собираются у залива. Нуте-ка. Вы «Джек Дэниэлс» пьете? Верно?
– Звучит заманчиво.
Он мне налил. Я узнал отпечаток большого пальца с прошлого раза, когда мне достался этот стакан. Я взял со стойки томик Теннисона.
– Хорошая книга?
Лысоволосый бармен забрал у меня книгу и, открыв, прочел:
За громами волн,
В пучине безбрежного моря,
Не ведая снов, не зная горя,
Спит Кракен…
Я допил, что еще оставалось в стакане.
– Ну и? Что вы хотели этим сказать?
Обойдя вокруг стойки, он поманил меня к окну.
– Видите? Вон там?
Он указал на скалы к западу от города. У меня на глазах на вершине скал зажегся костер, вспыхнул и загорелся медно-зеленым пламенем.
– Они собираются пробудить Глубоких, – сказал бармен. – Звезды, планеты, луна – все стало на нужные места. Время пришло. Суша потонет, моря поднимутся…
– Ибо мир должен быть очищен наводнениями и льдом, и будьте любезны впредь держаться своей полки в холодильнике, – пробормотал я.
– Прошу прощения?
– Ничего. Как быстрее всего туда добраться?
– Вверх по Марш-стрит. Потом налево за церковью Дагона, дойдете до Мануксет-вей и все время прямо. – Сняв с крючка за дверью пальто, он его надел. – Пойдемте. Я вас провожу. Не хотелось бы пропустить представление.