Он попытался изобразить улыбку на своем лице. Хотел узнать, возможно ли это вообще. Улыбка показалась неожиданно чуждой его лицу. В конце концов, этот жест следовало предлагать без предварительного обдумывания. Но боль придавала смысл даже самым простым действиям. То, что прежде было легко, теперь стало труднее, чем когда-либо. Этим утром Кэнсину потребовалось гораздо больше сил, чем обычно, чтобы подняться с постели. В приступе ярости он швырнул масляную лампу в шелковые экраны раздвижных дверей своей комнаты. Масло растеклось по шелку, образуя на стене устрашающе красивый узор, похожий на ветви сломанного дерева, пытающегося пустить корни.
Красота из руин.
Он проклял Амаю за то, кем она была. За то, что лишила его надежды одним простым, самоотверженным поступком. Кэнсин глубоко вдохнул, позволив своим глазам вернуться к потолку чайного павильона. Даже деревянные стропила были покрыты рядами замысловатой резьбы. Присмотревшись, он понял, что каждая балка рассказывает свою собственную историю. Он проследил взглядом по одной из них, пока не увидел ряд резных журавлей, летящих от одного стропила к другому.
История, закончившаяся смертью. Золотые журавли изображали полет уходящих душ. Кэнсин вообразил, как журавль, несущий душу Амаи, прокладывает путь крыльями тем, кто следует за ним.
Даже когда он взглянул за пределы своей реальности – попытался забыть, – Кэнсин не смог избежать ледяной правды ее отсутствия.
Он остался один. Окончательно и бесповоротно.
Шум вокруг него внезапно стих, но Кэнсин не сводил глаз с потолка, позволяя ощущению шелка на коже успокоить его мысли. Из дальнего угла полилась тихая музыка сямисэна, тембр был пронзительным, а мелодия грустной. Ропот мужского одобрения начал обретать форму.
Кэнсин скользнул взглядом с потолка вниз. Его зрение на мгновение закружилось, прежде чем зафиксироваться на фигуре еще одной гэйко, стоящей возле входа, готовящейся к танцу. Ее лицо было наполовину скрыто лакированным веером, но ее глаза привлекли его внимание. Большие и ослепительно-яркие, они озорно блестели, а затем опускались вниз. Кэнсин встретился с ней глазами и увидел в их темно-серой глубине вспышку чего-то – всего на секунду, а затем это исчезло. Как будто они засвидетельствовали боль друг друга. Даже если бы Кэнсин не увидел ничего, кроме ее глаз, он бы нашел девушку поразительной. Ему даже не хотелось смотреть куда-либо еще – настолько он был очарован историей, скрытой в ее сияющих глубинах.
Она привлекла его внимание только этим. Приковала к себе его взгляд, словно он был околдован.
Гэйко грациозно очертила веером дугу и сделала один плавный круг. У нее была длинная и бледная шея, будто вырезанная из самого гладкого алебастра. Слабое сияние дробленого жемчуга отражалось на ее коже в свете фонарей сверху.
Кэнсин сел, осознание вспыхнуло в нем, заставляя почувствовать себя вмиг даже слишком живым. Таким живым, каким он не чувствовал себя уже долгие дни и бесконечные ночи.
Гэйко опустила подбородок и глянула через плечо, на ее лице появилась полуулыбка. Улыбка, в которой Кэнсин тут же опознал фальшь.
Для настоящей улыбки не требуется мысли или усилий.
И все же он обнаружил, что подался вперед. Склонился к ней, как ива, подхваченная ветром. Не сводя с него глаз, гэйко начала свой танец.
Даже если она вела себя одинаково с каждым мужчиной в комнате, Кэнсина это не волновало.
Ему нужно было познакомиться с ней. Заговорить. Узнать, схожа ли ее печаль с его собственной.
Гэйко закрутила один веер вокруг указательного пальца правой руки, а веером в левой руке затрепетала в воздухе, словно он покачивался на мягких волнах.
Кэнсин отчетливо осознавал, что нельзя позволять девушке загипнотизировать себя, чьей профессией это было. Он был уверен, что большую часть своей жизни она занималась искусством танца, пока ее пальцы не покрылись волдырями, а лодыжки не распухли. Она, без всяких сомнений, знала стихи, умела петь, как певчая птица, смеяться так, чтобы соблазнить любого, и улыбаться так, чтобы мужчина отдал все, чтобы узнать ее секреты.
И все же Кэнсин увидел тот проблеск боли в ее опущенных глазах. Историю в самых простых ее движениях.
Как будто никого другого и не существовало.
Он закрыл глаза. Воспоминание об Амае мелькнуло в его сознании, ослепляя. Ее искренность. Ее любовь. Ее доверие.
Кэнсин снова проклял ее. Она оставила его одного.
Пристыженного.
Разгневанного.
Он открыл глаза, и гэйко улыбнулась ему, закончив свой танец. Она чувственным движением откинула шлейф своего блестящего кимоно за себя, позволив ему увидеть ее изящные ножки, обтянутые белым шелком таби. Затем она скользнула в его сторону, не обращая внимания ни на кого вокруг.
Она низко поклонилась, изящные украшения в ее волосах звенели и сверкали, как зачарованные. Бросив суровый взгляд на девушку, прислуживающую ему, гэйко поменялась с ней местами в вихре летящего шелка.
Кэнсин глубоко вдохнул, когда она наклонилась к нему.
Орхидеи и мед. Побег и отречение.
– Могу я прислуживать вам, мой господин? – спросила она мягко.
«Есть много способов получить то, что тебе нужно от молодых женщин, и при этом не обременять себя тяжестью ожиданий».
Слова отца эхом отдались в его ушах. Кэнсин кивнул, у него пересохло во рту.
– Я, – он прочистил горло, – Хаттори Кэн…
– Дракон Кая, – ответила она. – Я знаю, кто вы. – Настоящая улыбка тронула ее идеальные губы в форме бутона розы. – Меня зовут Юми, мой господин. Чем я могу служить вам?
Меч правды
«Что я здесь делаю?»
Марико изо всех сил пыталась ответить на этот вопрос прошлой ночью, когда Оками задал его из своей камеры. Первой мыслью был очевидный ответ – чтобы спасти его. Но в тот момент он казался неуместным. Тем более что буквально мгновение назад ей это не удалось.
Она никогда не рассматривала возможность неудачи. Нигде в своих планах не думала, что каким-то образом не сможет найти способ спасти Оками. Марико с детства верила, что, пока существует стремление, решение найдется всегда. По правде говоря, она надеялась освободить Оками из его камеры сразу же после прибытия в Инако, чтобы воспрепятствовать любой возможной угрозе его жизни.
Какой глупой она была.
Хаттори Марико знала, что едет в город, построенный на тайнах и лжи, и верила, что ее время, проведенное в мальчишеской одежде, в снах под деревьями, как лесной дух, научило ее всему, что нужно знать для того, чтобы сразиться с любым врагом, забредшим на ее путь. Как будто этому вообще можно научить. Она ни разу не подумала, обладает ли средствами, необходимыми для выполнения этой задачи.
Марико снова оказалась глупой девчонкой, такой же, как и раньше, когда она думала, что, переодевшись в одежду мертвеца, обманет и одержит победу над опытными воинами. Она была высокомерна в вере в свой разум. Как будто величие ее ума позволяло ей действовать без раздумий.
По крайней мере, Марико приехала не с пустыми руками и не с пустой головой. Она разрабатывала план весь путь до Инако в импровизированном норимоно, который трясло на извилистой дороге. Паланкин был искаженной пародией на тот первый норимоно, в котором она направлялась в столицу в качестве невесты менее месяца назад. Находясь в его темных пределах, Марико разрабатывала стратегию. В дневное время она будет убеждать императорскую семью в своей безобидности, пока они не отвергнут ее за бесполезностью. По ночам она будет выведывать, где они заточили Оками, даже если ей придется обыскать каждый уголок замка. Затем она использует любые средства, чтобы помочь ему, что бы ей ни пришлось сделать: лгать, красть или убивать. Она сделает все необходимое, чтобы освободить его и узнать, почему кто-то зашел так далеко, чтобы обвинить его в ее убийстве несколько недель назад.
Марико начала красть предметы, как только впервые ступила в свои покои. Сначала металлическая шпилька у пожилой служанки Сидзуко. Затем масло камелии во время ее вечерних процедур.
После свеча и палочка для еды. Следом за этими незначительными кражами – кражами, которые никто из ее бесчисленных служанок не должен был заметить, – Марико планировала проверить все многочисленные дорожки, пересекающие территорию замка. Задача, которая наполнила ее силой, потому что она нашла решение своей самой большой трудности еще до того, как начала поиски.
Эти глупцы привели ее прямо в камеру Оками.
Но ее гениальный план по открытию замка обернулся катастрофой. Она беспомощно наблюдала, как он рассыпался на куски прямо у нее на глазах. На пути в столицу Марико обдумывала множество способов помочь Оками снять оковы. Она составила мысленный список. Но даже самым простым начинаниям мешало отсутствие у нее возможностей и ее положение предполагаемой невесты принца Райдэна. Мешали бдительные взгляды, следившие за ней, куда бы она ни пошла. Как придворная дама, она ничем не владела и еще меньше могла контролировать. Если бы она попросила кусок мягкого железа и инструмент для плавки, Марико хорошо представляла вопросы, которые, скорее всего, последуют за этим.
Конечно, она рассматривала возможность взлома замка. Но она быстро отбросила эту идею, когда рассмотрела его поближе, даже в темноте. Оками в голову пришла та же мысль, что и ей сначала. Он попросил металлическую шпильку, чтобы попытаться снять свои кандалы, но Марико знала, что это невозможно, если они хоть сколько-нибудь похожи на замок, запиравший решетку его камеры. Внутри этого замка было как минимум три рабочих механизма. Ему понадобится источник яркого света и более одного куска металла – возможно, даже три, – чтобы продвинуться вперед.
Но это займет его время. Возможно, вселит в него некоторую надежду.
Одно только осознание этого заставило Марико сделать то, от чего предостерегала лучшая ее сторона: скрыть самую суровую правду, чтобы избавить любимого человека от боли хотя бы на мгновение, как это сделал Оками, рассмешив ее.