Теперь женщина снова заворачивает все в тряпицу, крепко завязывает узлом и наклоняется над грудой кирпичей. Осторожно, чтобы не стряхнуть с них снег, снимает кирпичи, прячет в щель сверток и прикрывает кирпичами. Едва она успела отойти от своего тайника, как опять скрипнули двери барака. С напускным безразличием, оправляя платье, проходит она мимо идущей навстречу женщины, но, войдя в барак и притаившись за дверью, следит за той в щель: только бы не подошла к кирпичам.
Та, другая, несет узелок и лопату. Остановившись возле кирпичей, она с усилием начинает рыть яму. Затем укладывает на дно свой узелок, засыпает все глиной и возвращается. От работающих на вещевом складе ей удалось получить смену белья, и она боится потерять ее во время дезинсекции.
По другую сторону барака мелькнула бегущая фигура, остановилась у стены, прячет в щель между досками ложку, нож и зубную щетку.
Вот уже все зашевелились. Кто не успел встать раньше, вскакивает теперь и прячет наиболее ценные вещи куда попало – за балку, в щель между нарами, в угол за дверью. Во дворе уже ничего не спрячешь, там эсэсовцы; поторапливая заключенных к выходу, они громко кричат:
– Raus! Alles wegschmeissen![25]
Положено, чтобы руки были пустые. В бараке остаются одеяла, остается все имущество заключенных.
Сегодняшнее событие пострашнее обычных лагерных происшествий. Оно таит в себе неведомую беду, тогда как в рабочие дни возможную опасность нетрудно предугадать. Правда, женщины стараются закалить себя, выработать в себе сопротивляемость, крепкую, как живая ткань, что защищает от любого удара и вновь возрождается. Но в толпе, схожей с муравейником, даже самые мужественные сердца внезапно охватывает чувство одиночества. И даже если сербка поддерживает польку, а старушка обнимает молоденькую девушку, радуясь, что ее называют бабушкой, – это не заглушает чувства одиночества, а, напротив, еще только усиливает его. Человек одинок.
Оставив в бараке одеяла, женщины взяли с собой вечерний паек хлеба и добавочную порцию колбасы, выданную вчера. Хотя предусмотреть что-либо трудно – это ведь первая дезинсекция и заключенным невдомек, как она пройдет, – одно известно наверняка: придется долго стоять. Потому-то и ели вчера очень мало, чтобы сделать запас на сегодня. И миски прихватили с собой, спрягать-то их некуда.
Но тут к шеренгам заключенных подлетает врач Кёниг в эсэсовской форме. Он выхватывает у них из рук все, что они держат, и швыряет в канаву. Со звоном покатились миски и ложки, полетел хлеб, порции маргарина и колбасы. Обернуться к канаве нельзя. Врач большой, толстый, рука у него тяжелая.
Из-за каменных бараков крадутся грязные цыганки. Сегодня дезинсекция их не касается. Проворно подбегают они к канаве, хватают то, что высмотрели, и мгновенно удирают. Врач бьет крепко, но ловкие цыганки изворачиваются. Канава опустела. То, что было собственностью стоящих пятерками женщин, стало собственностью женщин, шныряющих между бараков.
Дезинсекция будет проводиться в мужском лагере, так как дезинфекционный барак в женском лагере не приспособлен к быстрому обслуживанию такой уймы людей. К тому же в нем нет душа. Когда поступающие в лагерь новенькие проходят через этот барак, их заставляют мыться в маленькой общей ванночке. Те же, кто работает в отделе учета (так называемая Schreibstube), «купаются» еженедельно. Каждой выдают по ведру горячей воды – в нем они моют голову и тело.
Работающим вне лагеря эта привилегия недоступна.
Работницы кухни – об их гигиене заботятся особо – время от времени купаются в цементных бассейнах, где обычно моют брюкву и картофель.
Пока большинство женщин стоит, дожидаясь, когда их поведут в мужской лагерь, остальные убирают бараки. Женщинам, построенным пятерками, хорошо известно, кто занят этой уборкой. Почти уверенные в том, что все, оставленное в бараках, пропадет, они с затаенной радостью поглядывают в сторону своих тайников под кирпичами, между бетонных труб или просто в земле. Возможно, хоть это минует руки «черных и зеленых треугольников».
Усердствующие «черные треугольники» энергично приступают к делу. Груды вещей выброшены из бараков. Перетряхивая тюфяки, они вытаскивают из них все, что попадет под руку: пузырек с лекарством, обувную щетку, кусок потрепанной книги.
После инцидента с мисками лагерный врач, в сопровождении свиты полицаев, покидает лагерь. А вскоре появляются котлы с супом, и кто-то из полицаев громко объявляет: «Mittag!»[26] (Еще утро, но раз суп сварился, его сразу же раздают.) Ни у кого нет ни миски, ни ложки. Лишь нескольким ловкачам удалось припрятать маленькие кружки, которые они одалживают всем по очереди. Но раздача обеда длится недолго. Котлы закрывают. Содержимое, вероятно, выльют в уборную. Главное, кухня выдала положенное количество котлов. А поели люди или нет, до этого никому нет дела. Расстроенные, голодные женщины стоят пятерками между бараков, дожидаясь начала дезинсекции. Над баней в мужском лагере поднимаются струйки дыма и медленно ползут на фоне туч. Идут непонятные приготовления.
Сегодня шестое декабря, день святого Миколая. Какие-то смешные и ненужные воспоминания теснятся в голове. Тем временем эсэсовец пересчитал пятерки, стоящие далеко впереди, у самых ворот мужского лагеря. Отворилась железная решетка дверей, и первая партия женщин вошла туда. Вот они приблизились к бане, исчезли внутри. Проходит час, два, а их все нет. Из бани непрерывно валит дым. А пятерки в женском лагере разбрелись в ожидании своей очереди. Наконец около полудня появляется первая группа прошедших дезинсекцию женщин. Белые косынки на головах, съежившиеся фигуры; даже издали видно, как они озябли. На них лишь полосатые платья с длинными рукавами, и все. Эсэсовец выводит женщин на дорогу между мужским и женским лагерями и выстраивает их там. По-видимому, чтобы не соприкасались с «грязными». Сегодняшней ночью был установлен такой распорядок: партии «чистых» дожидаются, пока все не пройдут через баню и дезинсекцию, и тогда лишь женщин, всех вместе, вводят в очищенный от вшей лагерь. По этому плану вся процедура должна уложиться в один день. Но к вечеру оказывается, что дезинсекцию прошла лишь незначительная часть женщин: те, что стоят, дрожа от холода, на дороге между лагерями. Остальные все еще дожидаются своей очереди у ворот женского лагеря. В полной тьме снова, уже в который раз, отпирается железная решетчатая дверь. Капо – приземистый, с желтой повязкой на рукаве – ассистирует эсэсовцу. Предупредительный, услужливый, он не сводит с немца глаз. Не выпускает его из поля зрения, настороженный, как зверь, наблюдающий за своим укротителем. Но вот эсэсовец отвернулся, и капо ловит момент. Не поворачивая головы, взглянул он на испуганных, серых от холода женщин и быстро произнес по-польски:
– Ничего не бойтесь. Все будет хорошо.
После многочасового стояния холод особенно донимает. С наступлением сумерек он становится невыносимым. Сияющий электричеством, окутанный паром барак кажется избавлением. Что там, за его порогом, безразлично, сейчас главное – поскорее войти туда. Открывают ворота. В полосе света показывается эсэсовец:
– Zurück! 1st schon zu spät heute![27]
Ox, как жалко! Так бы хотелось, чтобы все это было уже позади. Но нет. Завтра снова ждать. В темноте мелькают белые косынки прошедших дезинсекцию женщин. По дороге, вдоль проволочных заграждений, они направляются к другим воротам. Их впускают в лагерь. Этой ночью они уже будут спать в обработанных газом бараках и, по слухам, прямо на дощатых нарах – без тюфяков и одеял. «Грязных» же уводят в дезинфекционный барак женского лагеря. Толпой снуют они по бараку с цементным полом и множеством отверстий для стока воды. На цемент не сядешь, холодно. Повторяется фарс раздачи кофе. Так же как и утром, ни у кого нет миски. Усталость и желание спать побеждают холод и голод. То и дело кто-нибудь в изнеможении падает на пол, поджимает ноги, головой прислоняется к стене. Мать известного актера Захаревича баюкает на коленях молодую, лишившуюся чувств женщину. Медленно течет время. И вдруг среди ночи крик:
– Raus, raus, aber schon![28]
Толпа бежит по темному лагерю. Куда – неизвестно. Незнакомые ворота, незнакомый барак. Даже в темноте ощущается: здесь можно будет спать. Руки ощупью находят место. Вот оно. Множество пустых деревянных нар. И тюфяки, и даже одеяла. Не все ли равно, кто спал здесь вчера. Только бы лечь и заснуть. Гора одеял. И все мягкие, словно мох, пушистые, легкие. Теперь поплотнее закутаться, чтобы ниоткуда не поддувало, и заснуть. Кто-то обнаружил в темноте котел, полный супа, и стопку мисок. Котел ставят перед бараком и при свете, струящемся от проволочных заграждений, делят холодное варево, в котором попадаются даже макароны. Суп замечательный! Женщины уговаривают друг друга поесть его. Подносят полные миски тем, кто не в силах встать. А вскоре все забываются крепким тяжелым сном. Пробуждение мучительно. В тепле усталость особенно дает себя знать. Утренний свет выхватывает из темноты часть барака. Как же отличается этот деревянный, недоступный нам «зеленый барак» от нашего каменного. Он, правда, тоже предназначался под конюшню, но здесь кое-что достроили. Посередине сложена низкая плоская печь в несколько метров длиной. Щели в крыше не протекают, так как есть потолок. Пол вымощен красным кирпичом. Тут и там поперек печки стоят столы. Нары довольно далеко друг от друга.
Этот барак принадлежит немкам обер-капо и капо. С сожалением покидают его узницы, выходя на холод декабрьского утра, – снова ждать своей очереди у ворот мужского лагеря.
На этот раз, однако, ждать приходится недолго. Первую партию впускают в баню. Сырой коридор с бетонным полом изрезан водосточными канавами. Стоят охранницы, эсэсовцы и несколько работающих здесь мужчин. Надо разде