ться при них и отдать свою одежду в дезинсекцию. Женщины быстро раздеваются. Только бы не отстать, не быть последней, чтоб не привлечь к себе внимания. Каждая пытается спрятать свою наготу в толпе обнаженных. Мужчины тем временем приносят куски проволоки и раздают их женщинам, объясняя, как нужно связать одежду. Зоркие глаза эсэсовок ощупывают каждую входящую в баню голую фигуру, палка пресекает любую попытку пронести полотенце или мыло. У голого человека и руки должны быть пустые.
Кто-то идет, сжав руку в кулак.
– Was hast du denn da?[29]
Удар палки по пальцам, рука разжимается, на землю падает серебряная иконка.
– Heilige Theresia![30] – восклицает немка.
Стоящие рядом мужчины разражаются громким смехом. Носком сапога эсэсовец сталкивает крохотный предмет в канаву. Голая, исхудавшая фигура с бритой головой вся сжимается и уходит, сопровождаемая смехом. В бане, за дверью, тоже стоят мужчины. Надо подойти, наклонить голову, чтобы те посмотрели, нет ли вшей, а потом залезть на табуретку, поднять вверх руки и так дожидаться, когда начнут брить волосы на теле.
Большинство женщин настолько слабы и больны, что все их мысли поглощены одной-единственной – как продержаться на ногах до конца дня. Стыд и нравственные муки – удел немногих. И это очень хорошо.
После продолжительной и жаркой паровой бани женщины идут под холодный душ. Для многих это первое купание за несколько месяцев, первое разрешенное соприкосновение с водой. И пусть ни у кого нет мыла, все равно истерзанное укусами и зудом тело наслаждается водяной струей. Ледяной поток обрушивается на человека, заключив его в заколдованный круг. Пальцы ног и рук стынут от холода, кажется, будто внезапным ударом размозжен позвоночник, спирает дыхание. Бежать бы отсюда, но жалко воды, вожделенной воды – когда-то еще удастся получить ее в таком изобилии. Душ низвергается горным водопадом, подавляя крик на губах и пробираясь ледяным холодом к самому сердцу. Это словно средневековое испытание водой, словно здесь проверяется сопротивляемость организма. Кто не отступит – устоит. А пока что никак не нарадуешься этой шумной, брызжущей с потолка, освежающей струе. Но эсэсовки уже гонят прочь. Тысячи женщин, по пяти в ряд, со вчерашнего дня еще ждут у лагерных ворот… Души выключаются. Все тело до самой глубины продирает озноб вперемежку с пробудившимся было жаром. У большинства это завершается высокой температурой. Но некоторые – их, правда, немного – выдержат, не заболеют.
Женщины выбегают в соседнее помещение, и тут им опять преграждают дорогу мужчины, теперь с распылителями, наполненными зловонной жидкостью. Это дезинсекция. Наконец появляется тучная немка с полотенцем. Этим полотенцем вытираются сотни женщин, прошедших дезинсекцию. Оно грязное, липкое. Не хочешь вытираться – оставайся мокрым. Теперь, вероятно, принесут одежду. Голые женщины стоят, сжавшись всем телом, дрожа от холода. В помещении сквозняк, в незастекленные окна дует ледяной ветер. По плану, одежду должны были продезинфицировать в газовой камере и в паровом котле, пока женщины мылись. Но работники газовой камеры не успевают делать это. Ждать нужно час. Целый час стоять голыми в громадном помещении и мерзнуть. Но вот наконец приносят первую охапку обработанной одежды. Эсэсовцы вызывают заключенных по номерам, пришитым к платьям. Никто не откликается. Оказывается, что это номера немок, прошедших дезинсекцию вчера. Они, по-видимому, получили новую одежду, а их вещи продезинфицировали только сегодня и теперь раздают полькам. Пропотевшее, пропитанное чужим запахом белье все в пятнах, в блошиных следах. Именно в этот момент окончательно утрачивается сознание своей индивидуальности. Чувство такое, будто вместе с последней, принадлежащей тебе вещицей, безвозвратно пропавшей в дезинсекции, навеки утрачен некий осязаемый признак твоей тождественности с самим собой, утрачена всякая возможность доказать себе в минуты отчаяния, что ты сейчас и ты в прошлом – один и тот же человек. Ты уже не тот, что был. Ты – жалкое обездоленное существо. Голый, у которого отнято все на свете. Торопливо, несмотря па отвращение, ты прикрываешь свое озябшее тело чьей-то пропотевшей одеждой.
Одежда – это белье из двух предметов и полосатое платье с полосатой кофтой сверху. Широкие платья тучных немок болтаются на отощавших фигурах. На ногах чулки из разных пар, иногда один черный толстый, другой тоненький шелковый, изодранный сверху донизу. На голове полотняная косынка. Это все. Нет даже обрывка бечевки, чтобы повязать чулки.
Теперь нужно стоять и ждать, пока все женщины не получат одежду. Тело постепенно согревается, притаившиеся было вши снова зашевелились. Небольшая порция газа им не повредила, и они выползают, чтобы напиться крови.
Но об этом надо молчать, иначе получишь как следует по голове. К тому же пригрозят, что, пожалуйста, можно хоть завтра повторить. Этого никто не хочет, поэтому все молчат. Поймав вошь, убивают ее украдкой. Дезинфекционный барак – единственное место, где вшей ловят тайно.
Перед выходом полагается иметь на платье свой номер. Но одежда, вместе с нашитыми на ней номерами, затерялась где-то в котлах и газовых камерах. Всех, у кого нет номеров, избивают и велят им ждать. Наконец около полудня группа женщин покидает баню.
Фиктивная дезинсекция проведена. Перед воротами толпится несметное множество заключенных. Они так же пройдут через баню, как их предшественницы, и выйдут оттуда такими же завшивленными.
Бараки еще заперты. Из щелей несет газом. На воротах надписи: «Eine Laus – dein Tod»[31]. В бараках не осталось ровным счетом ничего. На пустых нарах нет даже тюфяков. Лишь к ночи привозят обработанные одеяла. Под действием газа вши выползли наружу и стоят торчком. Их пропасть. Газ был слишком слабый, и они живы, хотя и неподвижны. Женщины, получившие одеяла, могут обирать вшей, притаившихся за каждой шерстинкой. Но те, кто лишь поздним вечером вернется из дезинсекции, укроются в темноте одеялами и оживят собственным теплом оцепеневших насекомых.
С наступлением ночи беспокойные тени отделяются от бараков и спешат к своим «сезамам» под кирпичами, под бетонными трубами, в земле. Но «сезамы» пусты. Кто-то успел побывать здесь. Возможно, вездесущие блоковые, или ненасытные цыганки, или завистливые воровки, кто знает? Тут и там над пустым тайником застыла одинокая фигура. Смотрит. Разглядывает снег, что запорошил кирпич. Горько усмехается, кривя губы, и пытается осознать, что у нее нет уже и никогда не будет той единственной вещицы – письма, фотографии, той единственной реликвии, которую так хотелось бы иметь при себе в самые тяжелые минуты, а может быть, и в смертный час.
Не для всех женщин дезинсекция означает двухдневное стояние на морозе и потерю вещей. Работницы из картофелехранилища попрятали свои мешочки в кучах картошки. Кухарки сделали то же самое. Женщины, работающие у Эфингера – «эфингерки», – вовсе не пошли на дезинсекцию. Начальник на свой риск и страх не послал их туда.
В тяжелые дни, когда на лагерь обрушивается такое бедствие, как дезинсекция, и ломается привычная, пусть самая примитивная жизнь, особенно ясны преимущества работы внутри лагеря. Ведь в этом случае можно спрятать свои вещи в надежном закутке. Для женщин, работающих вне лагеря, это давно уже недоступно. Все их имущество – то, что на себе. Строго предписанное количество вещей, один свитер, и то лишь зимой. Все лишнее пропадает при очередном обыске в лагерных воротах. Все, что запрячешь, пусть даже в самой глубине тюфяка, отыщет рука блоковой, куда более усердная, чем даже рука эсэсовца. Лагерь беспощаден к женщинам, работающим за его пределами. Для них не существует никаких способов уклониться, избежать приказа. Сразу же после работы их выстраивают для обыска или очередной дезинсекции. А потом, обездоленные, нищие, они снова долгое время вынуждены выменивать самые необходимые вещи за свою хлебную пайку.
Дезинсекция женского концентрационного лагеря, запланированная как «молниеносное» однодневное мероприятие, тянется две недели. Затем приступают к дезинсекции больных, находящихся в больнице.
Протекает она немного иначе. В этот необычный день из кухни привозят несколько котлов теплой воды и выливают ее в небольшую металлическую ванну, поставленную близ дверей. В воде разведено зеленое мыло. Искупались первые больные, и вода стала густой, непрозрачной. Больные по очереди спускаются с нар и голые ждут у ванны. Все их убожество, дотоле скрываемое одеялами и лохмотьями, теперь напоказ. Тела до того худые, что единственные выпуклые места – суставы, остальное – впадины в скелете, обтянутые дряблой кожей. Измученные затяжной дизентерией, облепленные коркой засохших испражнений, больные, шатаясь, подгоняемые тумаками, подходят к ванне. Тела иных сплошь в чесоточной коросте, гноящаяся кожа покрыта струпьями от расчесываний. Известно, что многие немецкие уголовницы страдают венерическими болезнями. Они тоже входят в ванну, уступая затем место другим. Срываются бинты с тел, покрытых язвами, с израненных тел. В воду заталкивают всех. Не избежать купания даже тем, у кого воспаление легких, высокая температура. Их тело не всегда обезображено прыщами или коростой. Случается, что больная отказывается войти в отвратительную ванну. Тогда, сбитая с ног несколькими ударами немецких кулаков, она падает туда вниз головой. Тем временем всю одежду больных и все, что лежало на их постелях, кроме башмаков, сбрасывают с нар и отправляют в газовую камеру. Оттуда в больницу не вернется ничего.
После ванны все больные вытираются одной общей простыней. А затем, сунув ноги в башмаки и набросив на голову одеяло, они выходят из барака.
Оттепель. Ноги вязнут в трясине, в бездонной здешней слякоти. Больные, несмотря на помощь сестер, с трудом бредут по жидкой грязи, с каждым шагом будто прилипая к ней навсегда. Бушует сырой ветер, срывая одеяла с тяжелобольных, обнажает и хлещет эти призраки, непохожие на живых людей. Идти недалеко. Но всякий, кому довелось брести по грязи Биркенау, знает, какой это долгий и тяжкий путь. Больные наступают на сорванные ветром одеяла, роняют их, втаптывают в грязь. Добравшись наконец до соседнего барака, они садятся там на низкую печь, похожую на длинную лавку, и ждут, голые, когда распределят постели и рубашки. А одеяла уносят обратно, чтобы ими могла укрыться следующая партия тех, кто перейдет сюда из грязного барака.