[33] Сама она с работницами не выходит, как же этим не воспользоваться?
Очень хорошо, что широкие штанины комбинезона стянуты внизу тугой резинкой. Сколько платков, бинтов, рубашек, чулок и перчаток выносят таким способом «эфингерки»! Правда, в уборной всегда сидят враждебные немецкие уголовницы, но несколько сигарет, и они – подобострастные слуги. Если в это время поблизости оказались знакомые, то вскоре они выходят, обмотанные толстым слоем «галантерейных изделий». Вечером состоится справедливый дележ вещей, и уже завтра вещи эти будут согревать работающих в поле. Когда девушки возвращаются из уборной, глаза их блестят, как у игроков после удачно сыгранной партии. «Организовать» – это лагерный наркотик. Если у «эфингерки» хорошее настроение, значит, ей удалось что-нибудь «организовать». Это единственный вид спорта, распространенный в лагере, причем одни уже вышли в мастера, другие еще только начинают. Это занимает все помыслы, все время, это скрашивает жизнь и придает ей смысл. Ты думаешь только об одном – что, кому и как «организовать». Благодаря этому мысли легко отрываются от будничной действительности и лишь иногда нехотя возвращаются к ней, привлеченные новыми событиями.
Время от времени Инга зовет своим пронзительным голосом:
– Loos! Die Wäsche holen![34]
Это означает, что в лагерь снова прибыли новенькие. «Эфингерки» выходят и с любопытством приближаются к идущей от ворот колонне. Иногда это еврейки из Голландии, молодые девушки в лыжных костюмах и пушистых свитерах, через руку перекинуты толстые голландские одеяла. На их испуганных лицах еще сохранился зимний загар. Иногда это элегантные бельгийские еврейки в изящных туфельках, легких меховых шубках, с воздушными вуалетками на очаровательных шляпках. Иногда это кокетливые благоухающие еврейки из Франции. Идут только молодые, дородные, статные. И вопрошающе смотрят широко раскрытыми глазами, не доверяя бритоголовым существам в тюремном облачении, которые снуют здесь кругом. Только изредка девушки спрашивают: где же их родители, которых с вокзала в Освенциме увезли куда-то на машинах? Сами они пришли сюда пешком. Но где же их родители? Известно, что из каждой партии новичков пешком идет только незначительная часть. Те, кого предназначают для лагеря. Остальных на машинах везут в крематорий. Девушки озираются, разыскивая глазами своих матерей. Из трубы крематория повалил темный дым – «эфингеркам» ли не знать, где сейчас матери этих девушек, их сверстниц… Постепенно внешний облик вновь прибывших меняется. Голые стоят они в предбаннике, дожидаясь своей очереди. Через разбитые стекла проникает морозный воздух, белые тела синеют, покрываются гусиной кожей. От прежней изысканности остались лишь маникюр да локоны, завитые рукой первоклассного мастера. Даже движения стали другими. Они ежатся, сутулятся, сжимают колени и, дрожа от холода, притопывают на месте. Ноги, обутые в деревяшки, сразу стали удивительно неуклюжими. Одежда, еще хранящая тепло и запах только что сбросившего ее человека, лежит на земле. «Эфингерки» должны собрать ее и унести в барак. При выходе, в дверях, они встречают первых остриженных новичков. Нет больше красивых девушек. Вместо них – человекообразные обезьяны, сгорбленные, с неровно выбритыми головами, с выражением звериного страха на лице.
Их красивую одежду, их элегантное белье уносят в барак Entwesungskammer. Там ловкие пальцы пятидесяти работниц ощупывают каждый шов. Бывает, что модное пальто с отороченными мехом карманами скрывает тысячу бумажных долларов, зашитых между мехом и материей. Иногда в углу одеяла или пледа прощупывается утолщение. Бриллиант – в кольце из гравированного золота тонкой ювелирной работы. Пороть нужно все, даже ватные плечики самых поношенных пальто и курдок. В вате, зашитые в лоскутья, спрятаны золотые двадцатидолларовые монеты. Они падают в подставленную ладонь, точно крохотные американские солнца. Монеты из темного червонного золота с красивым рисунком пo обеим сторонам и по ободку. Старые, судя по отчеканенной на них дате. На ладони лежит немалое состояние. Присвоишь его – накличешь смерть или тяжелое наказание. Золото полагается отдать Эфингеру, но можно выбросить его в топкую грязь Биркенау или передать мужчинам для нелегального выкупа приговоренных к расстрелу.
Существуют, правда, и другие возможности. Бегут «эфингерки» из барака в газовую камеру, а еврей, роющий канаву, бормочет словно про себя: «Килограмм луку за золотые часы…» Но Эфингер проник в тайну лагерного понятия «организовать» и знает, как бороться с этим среди своих работниц. Время от времени он рассказывает о том, как мужчин приговаривают к смерти за торговлю золотом. К смерти! Жизнь в этом адском кругу обладает необычайной, непостижимой ценностью. Золото же, лагерное золото жжет руки, ведь оно осквернено кровью погибших. Когда прибывает новая партия, Эфингер выходит вперед и, облокотившись на барьер, смотрит, не сверкнет ли на пальце драгоценный камень. Его узкие глаза загораются алчным блеском, жадно тянется костлявая рука:
– Komm, komm! No ja, schön…[35]
Разглядывает, прикидывает стоимость. Эфингер обязан сдать драгоценность в лагерную комендатуру. Но делишки начальника хорошо знакомы его подчиненным. Эфингер прячет в бараке гору чемоданов. В одних хранятся плитки шоколада, запасы кофе и чаю, банки сардин, консервированные фрукты, вино. В других – только изделия из кожи. В громадных чемоданах – меховые шубы. Отдельно – драгоценности. Все это он постепенно увозит в глубь Германии. Но так как отпуск ему дают не очень часто и все сразу никак не увезти, он хранит свои сокровища под присмотром работниц. Девушки не болтливы, держат это в тайне. И хотя порой заглядывают в чемоданы начальника, никогда ничего не берут оттуда. К тому же им хорошо известно, что чемоданы, на случай обыска, надо закидать ворохами одежды. Начальник ценит это. Девушек он наказывает только сам и никогда, даже по самому серьезному поводу, не рапортует об их провинностях лагерным властям. Более того, Эфингер заботится о своих подчиненных. Устраивая скандалы капо бани Puffmutti (немке, бывшей хозяйке публичного дома), Эфингер нажил смертельного врага в лице этой растленной уголовницы и все-таки добился своего: «эфингеркам», занятым грязной работой, позволено купаться каждые шесть дней. Поскольку никакого белья, кроме лагерного, «эфингеркам» носить не разрешается, Эфингер регулярно посылает кого-нибудь на бельевой склад за чистым бельем к фрау Шмидт (по слухам, секретарше Бенеша). Фрау Шмидт, или, попросту, «королева лохмотьев», славится своей скаредностью – чистую новую одежду она прячет подальше, а заключенным выдает никуда не годную рвань. Впрочем, возможно, виновата тут надзирательница Брандель, которая держит в черном теле работниц бельевого склада.
Белье приносят. Эфингер внимательно разглядывает его. Потом хватает пояс, фуражку. Выбегает. Вскоре он возвращается, злорадно ухмыляясь. Велит нескольким девушкам идти с ним. И вот в бараке появляется совершенно новое белье, новые, ненадеванные передники и белоснежные косынки. Начальник горд собой. Он усаживается перед фотографией своей жены, подперев голову руками. Так, глядя на фотографию, он может сидеть долго. Иногда буркнет в сторону девушек: «Ruhe da!»[36] Иногда, не меняя ни позы, ни выражения лица, приказывает: «Singen, polnisch singen!»[37] – и заставляет петь громче, послав кого-нибудь караулить перед бараком (петь по-польски строго запрещено). Некоторые песенки завоевали прочное место в репертуаре таких «концертов». «Расшумелись плакучие ивы», например. Иные до того пришлись Эфингеру по сердцу, что он заставляет повторять их по многу раз, спрашивает, что значат отдельные слова, и весь как-то размякает, добреет, услышав знакомую мелодию. Потом встает и, облокотившись на барьер, смотрит на поющих. Смотрит долго, вглядываясь, переводя глаза с одной склоненной головы на другую, и лицо его непрестанно меняет выражение. Наконец, покачивая головой, он произносит с горькой усмешкой:
– So wie so Krematorium, so wie so Brzezinka.
В лагере цзвестно, что всякий, кто попытается ущемить интересы «эфингерок», будет иметь дело с самим Эфингером. Поэтому им живется лучше, чем другим заключенным. Ладные темно-синие комбинезоны «эфингерок» открывают им все двери. Не было случаев, чтобы кто-нибудь осмелился ударить девушку из Entwesungskammer. Когда в полдень они отправляются за супом на кухню, тамошнее начальство сквозь пальцы смотрит на исчезновение кочанов капусты, нескольких картофелин или репы. «Эфингеркам» это сходит с рук, впрочем, считается, что берут они для своего начальника, а в сохранении хороших отношений с начальником заинтересованы многие. В лавке, в больнице, у зубного врача, всюду Entwesungskammer – первые. В новеньких комбинезонах (самолично выбранных начальником и «организованных» на складах Освенцима) с белыми воротничками, подпоясанные кожаными ремнями, с алыми лампасами и развевающимися на ветру белоснежными косынками, которые по желанию начальника повязаны на особый манер, иначе, чем у всех в лагере, – идут «эфингерки». Чистые, здоровые, они заметно выделяются среди остальных заключенных, вызывая законную гордость своего начальника. Но горе им всем, если хоть одну он поймает с узлом «организованных» вещей! Похоже, что Эфингер строго наказывает не за сам поступок, а за неумение скрыть его.
Наказываются обычно все девушки, независимо от числа виновных, обязательно в ненастные дни – так хочет начальник.
Перед бараком сложены бетонные трубы, а за ними тянется глубокий ров с отвесными краями. Девушки должны впрыгнуть как лягушки на четвереньках в эти облепленные грязью трубы и выпрыгнуть с другого конца. Их молодой начальник наблюдает за ними. Прислонившись спиной к дверям барака, скрестив руки на груди, он улыбается, испытывая невыразимое наслаждение. Есть что-то болезненное в этой его улыбке, в сузившихся, помутневших глазах. Глядя на прыгающих женщин, он терзает их все новыми приказами. Т