еперь все так же, на четвереньках, нужно прыгнуть в ров, а затем вскарабкаться по его скользким краям.
Весь лагерь знает, что у «эфингерок» – «спорт». Все в страхе: что, если другие эсэсовцы последуют примеру Эфингера? После часа, а то и двух такого развлечения, когда даже обеспокоенная Инга просит: «Неrr Chef, genug!»[38] – девушек впускают в барак. Они с ног до головы забрызганы, облеплены грязью. Но пусть хоть одна осмелится не почистить сразу же свою одежду!
Каждый вечер начальник присутствует при обыске, проводимом Ингой, а затем сам проверяет чистоту. После целого дня работы в газовой камере и в завшивленном бараке, после второй дезинфекции вещей, в то время, когда весь лагерь уже выстроился на вечернюю поверку, «эфингерки» еще только готовятся к выходу. Теперь они должны одеться по форме. Девушки снимают комбинезоны и теплые свитеры, надевают грубую арестантскую рубашку, широкие ситцевые полосатые панталоны, платье, фартук, куртку и косынку. Когда отбываешь наказание, свитер носить не полагается, в обычное время – один можно иметь. Лифчики, шарфы и носки запрещены вообще. Можно надевать перчатки, но только поношенные и от разной пары. Все эти запреты для того, чтобы «эфингерки» не вздумали передавать что-либо на сторону. Но вот общелагерная поверка закончилась. Инга приступает к личному обыску. Делает она это придирчиво, порой проверяет даже узел косынки на голове. Начальник – тут же. Теперь работницы по очереди подходят к нему. Своим загадочным взглядом он с ног до головы окидывает каждую. И хотя у всех на полосатой куртке пуговицы аккуратно пришиты и башмаки на деревяшке начищены до блеска черным кремом, прищуренные глаза начальника всегда что-нибудь высмотрят. И начинается: пуговица пришита недостаточно крепко, дерг – и она в руке эсэсовца, или не столь тщательно вымыта миска, в которой украдкой варили еду, или чей-то палец почернел от чистки картофеля. Замеченная кроха пасты на волосках зубной щетки – провинность, не безупречно чистая гребенка – тоже провинность. Начальник сам проверяет не только уши, но даже подошвы ног. Лишь небольшой группе счастливчиков разрешается потом уйти. Большинство остается отбывать наказание. И снова «спорт»: бег вокруг барака, мытье посуды и т. п. Бывает, весь лагерь уже спит давно, а усталые «эфингерки» только возвращаются в свой образцово-показательный десятый барак.
Порой Инге удается каким-то таинственным способом раздобыть продукты, совершенно недоступные заключенным. Есть тайные источники, где в обмен на драгоценности можно получить еду. В один такой памятный день Инга жарила целую курицу. Хотя работа уже закончена, девушки не могут уйти, Инга велела им стоять на посту: вдруг в барак вздумает заглянуть кто-нибудь из эсэсовцев. И они стоят пятерками, дожидаются, когда Инга кончит стряпать. От печурки исходит аромат жареной курицы, возбуждая аппетит изголодавшихся женщин, пресловутый послетифозный аппетит. Оплывающие жиром бока курицы покрываются румяной корочкой, громкое шипение наполняет тишину барака.
В то время посылки еще не были разрешены. С момента своего приезда сюда женщины изо дня в день получают порцию брюквенного супа, пайку черного хлеба, в который намешаны молотые каштаны и мелко изрубленные древесные опилки, да еще ложечку свекольного мармелада в придачу, или ложку маргарина, или тоненький кружок конской колбасы. Это все. Голод знаком здесь всем, хотя стадии бывают разные. Первый голод, естественный и для организма безвредный, можно утолить несколькими порциями брюквенного супа, где-нибудь раздобытыми, или большим количеством хлеба, который больные охотно отдают здоровым. Затем, после долгого недоедания появляются головные боли, спазмы в желудке, беспрерывно хочется есть; человек как-то сжимается весь, зябнет. На этой стадии голода всякая горячая еда и даже один ее запах вызывают тошноту…
Жадно смотрят женщины на плиту. А ведь сегодня сочельник. Инга отодвигает жареную курицу, ставит на печку большую кастрюлю с картошкой и вторую – с бульоном. Время течет медленно. Теперь на сковороде будет обжариваться мелко нарезанный лук. Нет ничего желаннее лука. Насколько легче проходит в горло хлеб с маргарином, если у тебя есть хоть малюсенький кусочек лука! То ли тиф тому причиной, то ли дизентерия или голод, но всех в лагере тянет на кислое, соленое, острое, до того приедается пресное однообразие супа и хлеба.
Веселая улыбчивая капо хлопочет возле печки. Сам начальник будет пировать с ней. То и дело она с улыбкой обращается к понуро стоящим женщинам, как бы ожидая от них одобрения. Наконец приказывает: «Singen, schön, lustig singen!»[39] Надо петь. Сочельник ничем не отличается от других дней в лагере. И женщинам хотелось бы, чтобы он прошел обычно, незаметно, чтобы не превратился в пытку тоской и грустью. Голодны они не больше, чем в любой другой день, но сегодня голод ощущается особенно остро. И совсем уж некстати приходит на ум, что как раз в это время люди там, на воле, готовятся к сочельнику…
Вдруг Инга спохватывается, что в ее запасах якобы не хватает маргарина.
– Jemand hat mir gestohlen![40] – кричит она, вглядываясь в женщин.
Они пытаются убедить ее, что она сама израсходовала этот маргарин (все, что готовит Инга, буквально плавает в жиру), что никто из них и близко не подходил к ее углу. Все напрасно. Капо кричит все громче, распаляется от собственного крика и в конце концов, сама поверив в то, что говорит, решается провести личный обыск. Женщины угнетены. Правда, обыск бывает ежедневно, но он входит в распорядок дня и потому воспринимается спокойно. Этот же, внеочередной, – оскорбителен, ведь он вызван подозрением в краже, к тому же у своих…
К концу осмотра дверь барака отворилась. На пороге в снежном отсвете встает молодой мужчина в тюремной одежде. Полосатая шапочка на его бритой голове сдвинута набекрень – значит, он из тех, кто заботится о своей внешности. (Опустившийся заключенный надвигает низко на лоб свою, обычно сильно измятую, шапчонку. «Мусульманин» – последняя категория заключенных – и вовсе покрывает голову тряпкой.)
Мужчина спросил начальника, назвался электромонтером и, осмотрев провода, стал искать табуретку или лестницу. Тот, кто хорошо знает лагерную жизнь, сразу поймет: починка всего лишь предлог. Этот молодой человек пришел сюда по делу, куда более важному, чем электропроводка в бараке. Доля секунды, едва заметный жест – и миссия выполнена. Возможно, он принес кому-нибудь из женщин письмо от близкого ей человека, Возможно, пришел за письмом, чтобы отнести его товарищу, не имеющему возможности проникнуть в женский лагерь, а возможно, добыл с опасностью для жизни лекарство для тяжелобольной или немного еды к празднику…
Заключенный кончил работу и собирается уходить. Раскланявшись, он говорит женщинам:
– Желаю отдохнуть в праздники.
Тут-то и остановила его Инга. Ей известно, что он поляк. Она отлично понимает, зачем он пришел сюда. Потому и выкладывает ему всю историю пропажи двух своих злосчастных полукилограммовых пачек маргарина, добавляя, что ее коварно обокрал кто-то из полек, а может, все они вместе, сговорившись. Голос у Инги пискливый, она жестикулирует, тычет пальцем в стоящих перед ней женщин. Молодой заключенный слушает ее, наклонив голову, и, украдкой наблюдая за женщинами, хмурится. Вот как расскажу начальнику, вопит Инга, как устроит он обыск, да как влепит каждой по двадцать пять палок или «спорт» объявит на три дня… Заключенный слушает и смотрит. По мере рассказа Инги глаза его скользят с одной заключенной на другую, а на лице отражаются самые различные чувства: подавленность сменяется бунтом, потом он гордо вскидывает голову, расправляет плечи. Тихая, затаенная, полная горькой иронии усмешка искривила его губы.
– Погоди, – говорит он Инге, – я отдам тебе маргарин, который, как ты говоришь, они украли у тебя.
Он выходит. Женщины стоят подавленные, как-то особенно обидно, что эта история случилась именно в сочельник. Молодой узник возвращается. Пренебрегая опасностью, будто позабыв, что он в лагере, юноша достает из карманов две пачки маргарина и, полным презрения жестом, швыряет их на стол перед Ингой со словами: «Nа, ist das schon genug?»[41] Потом низко кланяется стоящим в молчании полькам и уходит. Где, каким образом раздобыл он маргарин? Этого никто не знает. Раздобыл и швырнул ненасытной немке, чтобы в праздничный день избавить пятьдесят полек от лишних неприятностей.
В иные дни начальника не бывает. Он исчезает с самого утра, заперев барак на замок. Это самое приятное время. Небольшая взятка превращает Ингу в милейшее существо, снисходительно принимающее доказательства симпатии. Из потайных мест извлекаются горшки, кастрюли, сковородки. У кого-то есть картошка, у кого-то маргарин, еще у кого-то луковица или ложка муки для соуса. (Горстка муки, луковицы, лимонная кислота иногда попадаются в карманах сортируемой одежды. Продукты у вновь прибывших работники крематория отнимают тут же, на вокзале.) Многие готовят в складчину. На небольшой печурке стряпают пятьдесят женщин! Они трудятся в тишине и согласии. Инга пробует каждое блюдо, такая «должность» ее вполне устраивает. Кому варить нечего, тот поджаривает на плите ломтики хлеба. Неплохо также испечь картошку в золе, хотя на это нужно много времени.
Но вот у барака звякнул велосипед начальника. Кастрюли и горшки будто ветром сдуло! Иногда начальник возвращается нетрезвым. Если он сразу же ложится спать, можно продолжать стряпню. Но порой приходится есть недоваренную еду. Однажды женщины не успели все убрать с раскаленной плиты. Посередине остался открытый котелок с только что закипевшей картошкой. Эту картину застал, начальник и опередившая его надзирательница Дрекслер – гроза всех заключенных. Ее физиономия – злые глаза, торчащие вперед зубы – обратилась к печурке. Но Эфингер словно завораживает ее взглядом. Надзирательница послушно отводит глаза от картошки, поворачивается к печке спиной и, чтобы спасти свою репутацию, громко произносит по-немецки: