[54] – кричат все в один голос.
К вечеру, когда свистки созывают на поверку, в открытой двери барака в последний раз появилась фигура Эфингера. Он вошел, опустив голову, как будто смущенный случившимся, и, насмешливо улыбаясь, стал внимательно разглядывать своих работниц. Затем, махнув рукой, направился в свою комнату, бормоча:
– За шнапсом пришел. Где-то здесь у меня припрятано пол-литра. Маловато, но в карцере пригодится.
Больше он не приходил.
Вскоре после этого газовая камера сгорела, «эфингерок» заподозрили в саботаже и отправили на работу вне лагеря.
Эфингер исчез бесследно. По лагерю долго кружили самые различные толки о его судьбе. Одну версию мне привелось услышать незадолго до эвакуации лагеря.
В самом начале января 1945 года в Биркенау приехали заключенные из военных мастерских в Буне, якобы для того, чтобы взять тут залатанные женщинами одеяла. Это были евреи и немцы. Один из них сказал, что вместе с ними работает заключенный Эфингер, который будто был когда-то начальником Entwesungsкаmmеr в Биркенау.
Последние дни, не переставая, шел снег, ночью ударил мороз, метель прекратилась – кругом застыла белизна. Бараки с заснеженными крышами, с белыми шапками на воротах напоминают деревенские сараи. Снег смягчил суровость лагерного пейзажа, белым покрывалом окутал окрестные луга, только кое-где торчат пожелтевшие травинки. Сегодня особенный день, и этот снег – будто прекрасный дар природы заключенным Освенцима. В лагере непривычно тихо, словно какое-то волнение сжимает горло и велит молчать. В этой просветленности и тишине явственней, чем когда-либо, слышен затаенный голос тоски. Колонны возвращаются с работы. Опустив головы, женщины бредут по сугробам, неся в лагерь неизбывную свою печаль.
Время за полдень. В лагере идет поверка. Ряды пятерок – серые, плотно сбитые геометрические тела, замерли в оцепенении. Сознание того, что вот наступил Рождественский сочельник, а перемен никаких, приводит в ужас, лишает речи.
Между бараками и за ними, вплоть до самой колючей проволоки на заснеженном пространстве, – следы ног. Голубизной залегли в них предвечерние тени. С гор, с опустелых полей, с ближних лугов сошла сегодня на бараки невозмутимая тишина, давая выход людскому волнению. Полосатые платья, полосатые платья с номерами, пришитыми слева на груди. Бледные, одутловатые, похожие друг на друга лица утеряли индивидуальные черты. Каждая из женщин – всего лишь атом огромного, ни с чем не соразмерного существа, именуемого лагерем. Когда один атом гибнет, он автоматически сменяется другим. В следах на снегу запечатлелось движение. Их несчетное множество, этих следов, оставленных теми, кто бежал, в спешке перепрыгивая через канавы. Теперь следы замерли. Ноги, отпечатавшие их, ушли. Ушли, чтобы неподвижно стоять на поверке, носками к крематорию, чтобы казалось, будто нет уже тех многочисленных ног, которые еще сегодня утром пробегали по снегу. Тишина. В прозрачном воздухе на горизонте, к югу отсюда, вырисовываются горы. Ветер прогнал лавину снеговых туч, расчистил небо, разорвал пелену тумана и выпростал из-под него темно-синий резкий контур гор. Вестниками праздника легли на них этой ночью белые лоскуты снега.
Еще давно, когда глазам впервые открылись горы, далекие, в иные дни едва заметные, в сердцах пробудилась надежда, все более мучительная, радостная и тревожная надежда на возвращение.
Там, по лесным склонам и солнечным полянам, по отрогам скал, по осыпям и расселинам бродит желанная свобода. Оттуда, издалека, поверх колючей проволоки, поверх пустоты и смерти приходит дыхание радости, жажда жизни, сила духа.
В послеполуденной тишине горы играют свою снежную песню.
Тысячи женщин стоят, вслушиваясь в тишину и в ритм событий, которые подчинили их себе. Страх не допускает и мысли о том, что будет спустя несколько месяцев, когда весна окружит лагерь зеленью, или через год, когда земля снова засверкает рождественским снегом.
Эта поверка потому отдает такой болью в сердце, что нельзя перенестись мыслями ни в прошлое, ни в будущее, потому что прегражден путь любой мечте. Кажется, будто вся жизнь лагеря, все настоящее тысяч его обитательниц застыли, как водоросли на дне озера, скованного толстым слоем льда. Ни взглядом, ни усилием молодых рук, ни даже самой светлой мыслью нельзя пробить ледяной покров, простирающийся над жизнью. Нет такого кулака, который смог бы разбить преграду.
Точно муть на дне пруда, обволакивает мысли беспредметная мечта, которой никто не верит.
В мужском лагере растет одно-единственное дерево, высокий дуб. В многочисленных пророчествах и политических гаданиях он выступает мерилом времени: «Когда пожелтеют листья, будем дома». Сколько раз при долгих поверках мысль задерживается на этом высоком дереве. Глаза изучают цвет его листьев. Проходят дни. Становится все холоднее, поверки тянутся все дольше. Листья дуба желтеют, ржавеют и жухнут, как жестяные пластинки погребального венка. Снова чья-то наивная вера подсказывает узникам: «Когда облетят листья дуба, вернемся».
Изо дня в день множество глаз следит за тем, как ветер срывает с ветвей засохшие листья и разбрасывает между бараков, с каждым днем ветви обнажаются все больше. Сегодня дуб осыпался. В его лишенных листьев ветвях свободно гуляет ветер. Глаза заключенных привычно останавливаются на оголенном дереве, в глазах этих уже нет надежды.
За силуэтом дуба, за колючей проволокой мужского лагеря заходит солнце, громадным переливчатым драгоценным камнем медленно проваливаясь в снежную белизну. В закатном свете горы стали темно-синими, ярко сверкают на них огромные лоскуты снега. Горы кажутся ближе обычного, кажется, будто они подступают к проволоке, чтобы подарить стоящим здесь заключенным свою волшебную свободу, свою легендарную разбойничью свободу. Они так близко. В тридцати километрах от Биркенау. Это шесть часов ходьбы. Стоит лишь протянуть руку. Они рядом.
Ранние сумерки опускаются на бараки, на серые колонны стоящих женщин. Горная цепь сереет в сумраке и начинает походить на предвечернюю тучу, выползающую из-за горизонта.
Фигуры женщин тают в снежном полумраке. Если и есть у них какое-нибудь желание, то это только войти в барак, съесть пару кусочков хлеба из своего пайка, а потом уснуть и забыться.
Часть вторая1943 год
Глава перваяКоманда 117
В первые месяцы 1943 года и даже в последние дни декабря 1942 года жизнь в женском лагере в корне изменилась. Изменилась к худшему. Как-то в самый разгар суровой зимы, декабрьским утром, на поверке был объявлен общий сбор на работу. В этот роковой день обнаружилось, что в одном только седьмом, занятом польками бараке прячется около трехсот женщин, стало быть, двадцать процентов. В других бараках картина была примерно та же. Лагерное начальство сочло положение вопиющим и приняло решительные меры. С помощью блоковых было подсчитано, сколько женщин необходимо оставлять в бараке на административной работе, для уборки, дележа хлебных пайков и т. д. К этому прибавили тех, кто занят внутри лагеря. Все остальные женщины в количестве, строго установленном для каждого барака, должны были идти на работы вне лагеря.
Странное зрелище представляет теперь лагерь утром. Незадолго до окончания поверки штубовые и доверенные блоковой плотным кольцом окружают узниц, образуя непреодолимую преграду. В стороне стоит группа женщин, которых блоковая накануне сочла нужным отправить в больницу. У них жар. Если высокой температуры нет, заключенный считается здоровым. Впрочем, те, кого отправляют в больницу, ничего не выгадывают. Тиф косит напропалую, и лагерное начальство, стремясь остановить эпидемию, чаще и строже, чем до сих пор, проводит селекцию. Всех тяжелобольных, кому до сих пор как-то удавалось избегать работы, теперь вывели на плац. Им страшно. Испуганно косятся они на здоровых. Но среди работающих в поле тоже есть тяжелобольные. Они еле держатся на ногах от слабости. Эти страшатся больницы точно так же, как те боятся покинуть лагерь. Они рассчитывают на помощь товарок, надеются пересилить на свежем воздухе самые тяжелые дни болезни.
Поверка подходит к концу, и многочисленные капо бегут собирать рабочую силу. Они торопливо пересчитывают людей и уводят их к воротам. Никому не разрешается выходить из пятерок. Однако часто на работу требуется больше людей, чем их можно набрать среди здоровых. Репутация капо зависит от ее расторопности. И в таких случаях она молниеносно набирает больных. Несколько тумаков заставляют их быстрее двигаться, ровнее шагать. Главное для капо – чтобы они благополучно прошли через ворота. Женщины шагают пятерками. Семидесятилетние бабушки и пятнадцатилетние девочки, больные, добровольно идущие работать и насильно пригнанные от ворот больницы… Укрыться в этих условиях почти невозможно. И все же бывает, что кто-нибудь, улучив момент, перепрыгнет канаву и побежит между бараков по жидкой грязи к уборным. Такие попытки удаются редко. Крики капо обычно настораживают других полицаек, и они охотно приходят на помощь. Вскоре беглянка уже лежит в грязи, а на ее голову, на все тело обрушиваются удары и пинки. Теперь ей надо встать и вернуться на свое место. Иногда бегство сходит благополучно, но те, кому надо бы бежать, никогда на это не решаются: слишком они слабы. Прежде чем все капо соберут необходимое количество людей, проходит много времени. Колонны стоят у ворот.
В эту пору, до восхода солнца, мороз пробирает до костей. Он особенно дает себя знать, когда дует ветер вперемежку с мокрым снегом. Те, кому не удалось раздобыть перчатки, втихую оборачивают руки лоскутами одеяла. Но вот вздох облегчения – ворота открываются. Идут пятерки. Кто выходит за ворота утром, тот вернется не раньше вечера, даже если бы он свалился без чувств.
Седьмой барак ходит на работу в сто семнадцатой колонне в Буды – восемь километров от Биркенау. Быстрая ходьба по мерзлой земле приводит к растяжению мышц. Распухшие после тифа ноги болят и отекают все сильнее. Каждый шаг причиняет боль. Но каждый ш