, лес укроет ее, поможет уйти. Миг короткий, но какое страстное желание вобрал он в себя. Лес все ближе, а эсэсовец стреляет плохо. Но нет, на этот раз он попал – и бегущая рухнула ничком, раскинув руки.
В тот день, кроме двух женщин, заподозренных в намерении бежать, была убита молодая еврейка. В обеденный перерыв она отошла на несколько десятков метров от группы, обедавшей на лугу. К вечеру навстречу команде 117 выехала карета с красным крестом и забрала убитых.
Убедившись, что даже угрозой смерти нельзя заставить женщин отказаться от побегов, лагерные власти решили применить другой способ. Это подействовало безотказно. Однажды, возвращаясь в лагерь, заключенные увидели в воротах старую седую женщину, на груди у нее висела картонная таблица с такой примерно надписью: «Сын этой женщины бежал из концентрационного лагеря Освенцим, и его мать вместе со всей семьей арестована». Среди тысяч заключенных нет, пожалуй, ни одного, у кого не было бы дорогого, единственного существа, которое он предпочел бы увидеть скорее мертвым, чем узником Освенцима. Кому нужна свобода, полученная ценой ареста самых близких людей? Кто узнал Освенцим, тот жаждет быть последним из привезенных сюда, чтобы никто никогда не подвергался больше этим неслыханным мукам.
Теперь придорожные камыши, что шумят над прудами, мимо которых проходит команда 117, уже никого не манят бежать. Глядя на них, сознаешь, что, хотя побег возможен, решиться на него нельзя, иначе пострадает твоя семья или те, на чей адрес ты отправляешь письма. Каждый заключенный, проходя мимо старушки, стоящей у ворот с таблицей на груди, видит в ней свою мать. И каждый клянется про себя, что никогда, даже в самых благоприятных условиях, не поддастся соблазну бежать. После этого события словно невидимые засовы наглухо заперли лагерь. Они невидимы, но куда надежнее ворот и пулеметов. Правда, время от времени можно услышать истории вроде той, что произошла с группой варшавян. Они прибыли в Освенцим в полдень, а ночью напоили эсэсовца, сунули деревянную бочку без дна между проводами и землей и таким путем улизнули из лагеря. Но истории эти воспринимаются скорее как анекдоты, а не как пример для подражания.
Теперь можно без опаски выводить тысячи заключенных на окрестные поля. Вокруг них замкнулось кольцо покрепче проволочного – не перешагнуть, не разорвать. Они могут сколько угодно бродить в камышах и среди разрушенных домов. По свистку вернутся все, да поскорей, чтобы их не заподозрили в желании бежать. Был даже такой случай: одна заключенная, работавшая на разгрузке, воспользовавшись невнимательностью эсэсовца, набрела на тихий уголок за земляным выступом и заснула. Когда наступил конец рабочего дня, колонна ушла в лагерь. Спящая не слышала ни свистка, ни лязга очищаемых от земли лопат, ни команды на выход. Разбудила ее тишина. Женщина вскакивает и видит, что она одна. На опустелых развалинах свалены в кучу лопаты. Она одна среди полей за несколько километров от Биркенау. Куда ни глянешь – пусто. В глубокой, безбрежной тишине ритмично пульсирует горячее сердце Силезии. Машины. Раньше шум их заглушали голоса заключенных. С прудов и болот поднимается прозрачный туман и заволакивает горизонт.
Женщина опускается на колени, склоняется низко-низко, словно хочет обнять землю, буйно поросшую чабрецом, подорожником, щавелем. Прижавшись лицом к прохладным листьям, она поцелуем прощается с тем местом, где ей довелось пережить минуты одиночества.
Невдалеке по железной дороге мчится скорый поезд, увлекая за собой комету дыма и искр, которые медленно опускаются на луг и гаснут. Женщина вскакивает и пускается бежать дальше, дальше от железной дороги. Она бежит все быстрее, все стремительнее, все отчаяннее. В ушах свистит ветер, но он не может заглушить удаляющийся грохот поезда.
Все ближе дороги, ведущие в лагерь, все ближе возвращающиеся с работы колонны. Если она успеет их догнать – вслед за пронзительным свистком паровоза улетит вдаль обретенная на несколько минут свобода.
Если не успеет – по этой самой железной дороге попадет в ее дом беда.
Бежать становится все опаснее. Любой эсэсовец может остановить ее и пристрелить. Уже виден лагерь и приближающиеся к воротам колонны. Женщина узнает свою и догоняет ее как раз вовремя. У начальника никак не сходятся подсчеты. Разгоряченная, потная, она встает перед ним и объясняет все, как есть. Ей удивительно повезло, обошлось даже без пощечины. Зачисленная в пятерки, она уже размеренно шагает в такт команды: «Links, links, links und links»[60].
Усталое сердце колотится в груди все ровнее, медленнее, спокойнее.
Ветер треплет ветви хилых деревцев, растущих у ворот, словно хочет вырвать их из земли. А минуту спустя, среди тишины, на вечерней поверке, вдалеке слышится едва уловимый паровозный гудок.
Глава втораяВоскресенье
Тот, кому случалось наблюдать из окна поезда тысячи заключенных, двигающихся вдоль железнодорожного пути, мог бы, пожалуй, с чувством облегчения подумать, что, раз столь многочисленные колонны неизменно, в любое время года, являются сюда рыть канавы, значит, многим все-таки удается избежать смерти. Нет, такой вывод был бы ошибочным.
Каждое утро лагерь покидает одно и то же количество пятерок, на них те же самые, только все более ветхие, полосатые платья, но в разное время года на платьях этих новые номера и носят их все новые и новые заключенные.
Люди сменяются в лагере, как пчелиные рои.
Весенние партии тают уже в летние месяцы. Поступившие летом обычно вымирают осенью. Лишь немногие из осенних партий дождутся весны: ведь зима – самое тяжелое время.
По учетным карточкам можно судить лишь о том, сколько всего людей поступило в лагерь. А сколько их осталось в живых на сегодня, известно работникам кухни – по количеству порций супа, да Brotkammer, выдающей хлеб.
Среднее число живых никак не связано с числом поступающих в лагерь. Существуют какие-то тайные регуляторы, благодаря которым, независимо от того, поступило ли в лагерь 22 000, 38 000 или 87 000, в каждый данный момент живет и выходит в поле (с небольшими кратковременными отклонениями) одно и то же количество людей. Если доверять только зрению, надо признать, что в живых остается много, что много их выходит за ворота. Но через крематорий их выходит несравненно больше, чем через ворота.
Время от времени у лагерных властей возникает потребность узнать, сколько живых в лагере. Уже осенью 1942 года в Биркенау проводили общую поверку. Длилась она весь воскресный день и проходила на лугу, вне лагеря. Вечером в лагерь внесли сотни ослабевших, потерявших сознание от голода и болезней, а также почти два десятка умерших женщин. С того дня, одного из самых тяжелых в лагере, прошло несколько месяцев. Слова «общая поверка» наводят страх на узниц.
Тем временем эсэсовцы, осуществляя «строгий курс» первых месяцев 1943 года, задумали еще более основательную общую поверку. Когда эта весть, проникнув из политического отдела и канцелярии, стала распространяться среди и без того подавленных женщин, уныние овладело всем лагерем. С некоторых пор на воскресенье стали назначать всякого рода принудительные занятия: истребление вшей, уборку лагеря, штрафные работы (таскание песка и камней в собственных платьях или передниках с конца лагеря к воротам и обратно).
Всю неделю узник мечтает о воскресенье – ведь это единственный день, когда можно вычистить свое место на нарах, просмотреть одежду, умыться. Но в последнее время все надежды обманывают. Воскресенье несет с собой усталость, нервное напряжение, вызванное тщетными попытками увильнуть от работ, и горькое разочарование. Проходит выходной, которого не было, проходит единственный день, когда можно было бы перевести дух. Для измученных людей начинается новая трудная неделя.
Общей поверке, как и всем значительным событиям в лагере, предшествуют секретные приказы. Заключенного надо застигнуть врасплох. И вот когда в воскресенье свисток к подъему звучит в темноте, задолго до рассвета, женщины догадываются: эсэсовцы опять устраивают поверку.
На утреннюю поверку встают как всегда, а после нее, еще до первой зари, которая в феврале занимается раньше, толпа женщин идет к воротам. Здесь в день общей поверки выстраиваются не так, как обычно. Не по рабочим колоннам, не по номерам бараков, а в хронологическом порядке, по собственным номерам. Впервые за много месяцев встречаются друг с другом те, кто ехал вместе в эшелоне. Затерявшись в несчетной толпе громадного лагеря, живя в разных бараках, работая в разных группах, они с момента приезда еще не виделись. Пережив вместе весь ужас прибытия в лагерь, голод и нищету, первые побои, первую стрижку волос, женщины твердо решили не разлучаться, но сперва их разъединили болезни, а затем чудовищная неразбериха в лагере: никому еще не удавалось, выйдя из больничного барака, разыскать своих товарищей. И вот теперь они встречаются. В сером тумане зимнего утра оживают воспоминания о знакомых «из нашей тысячи», в особенности «из нашей партии». Сейчас подойдут те, с кем довелось пережить вместе несколько часов в вагоне, мчавшемся в Освенцим. В разбуженной памяти всплывают усталые люди, прислонившиеся к стене или товарищу по несчастью, их напряженные лица. В воспоминаниях они сохранили свой прежний долагерный нормальный облик. Возможно, именно потому, что с ними связана крохотная частица жизни до лагеря, мгновения, пережитые перед входом в ворота, они кажутся родными, близкими, независимо от того, кем были когда-то.
Снова возникает в памяти молодая, спортивного вида учительница, которая на следующий день в дезинфекционном бараке уговорила замерзших женщин делать зарядку, чтобы согреться. Рядом с ней – высокая блондинка в лыжных брюках и зеленой куртке, с рюкзаком, в который упирается тугой узел ее светлых кос.
Дальше – на редкость красивая женщина не отрываясь смотрит в глаза своей дочери. На платье девушки – эмблема юношеской польской организации – харцеров.