еддверие свободы.
Среди ушедших в карантин много немок, югославок, есть и польки. Неожиданно уходит и староста лагеря – Лео. Старая заключенная растрогана. У нее забрали элегантную одежду, которую ей разрешалось носить по должности, и выдали серое полотняное платье. С тоской смотрит она в сторону светлых бараков, виднеющихся за воротами на фоне ясного неба и полей. В карантин вызвали и Грету, обер-капо посылочного и хлебного склада, и Марту, заведующую лавкой в женском лагере.
Не все немки охотно идут в карантин. Некоторые плачут и умоляют лагерное начальство разрешить им остаться. Это странное поведение настораживает полек. Почти каждая из уходящих клянется, что пришлет в лагерь посылку или письмо, в знак того, что попала домой. Но все ожидания напрасны. Таинственная свобода, куда уходят женщины, не дает о себе знать ни единым словом.
Со временем в карантин уходят и польки, за которых можно ручаться, что они не обманут ожиданий и сообщат о себе, если только действительно выйдут на свободу. Уходит Зофья Тройская, учительница из Силезии, единственная в лагере оставшаяся в живых полька из четырнадцатой тысячи. Уходит Фелиция Ивановская, чья энергия и добропорядочность известны всему лагерю.
Тем, кто в карантине, нельзя встречаться с женщинами из лагеря, к тому же ворота делают невозможным какое бы то ни было общение. Запертые в светлых бараках, они утром и вечером провожают взглядом проходящие мимо окон колонны.
Они не работают, они ждут.
Из бараков им хорошо видны горы, видны проносящиеся по железной дороге поезда.
Проходит какое-то время, и Фелиция Ивановская возвращается в лагерь. Возвращаются немки: Лео, Марта, Грета, едва ли не половина тех, кто должен был быть освобожден. В карантин вызывают других.
Уехала только часть. Среди них Зофья Тройская, учительница из Силезии. Но проходят недели, месяцы, а обещанных ею писем нет. Вместо них появилась она сама.
Выясняется, что после карантина ее отвезли в тюрьму в Катовицы, где она находилась перед первой отправкой в Освенцим. На этот раз она два месяца ждала в тюрьме решения своей судьбы. Через два месяца ее вызвали на судебное разбирательство, куда пришли повидаться с ней ее родители и муж. После продолжительного допроса она была оправдана.
– Sie sind frei[66], – прозвучало в зале суда.
Однако присутствующие на суде сотрудники гестапо воспротивились ее освобождению, и молодую женщину, дав ей предварительно один час на разговор с семьей, перевезли в Освенцим, где зачислили под тем же номером, что и раньше.
Светлые бараки сверкают на солнце чистотой стекол и стен, женщины, запертые в них, живут словно монашенки в тихой обители.
Никто уже не мечтает попасть туда, и все же бараки всегда заполнены.
Порой какая-нибудь посетившая лагерь комиссия, прежде чем войти в ворота Биркенау, подробно осматривает карантин, не подозревая, что это всего лишь фикция, а вовсе не путь на свободу.
Глава пятаяШтрафная команда
В наказание за разные проступки женщин высылают в Буды, что в восьми километрах от Биркенау. Здесь, работая в штрафной команде, они отбывают срок ссылки.
Буды – деревня, которую тоже превратили в лагерь. Женщины живут за колючей проволокой в полной изоляции от внешнего мира; здесь не затеряешься в толпе, поэтому они лишены даже ничтожнейших возможностей как-то наладить свой быт, какие были у них в Биркенау. Когда летом 1942 года из группы, работающей на уборке урожая, бежала заключенная полька, всю группу обрили наголо и отослали сюда. Ссыльные косят и убирают траву, стоя по пояс в воде.
Оставшиеся в лагере – загнанная, вечно спешащая толпа – почти не замечают их исчезновения. Их уход переживается не столь болезненно, как уход умерших, тех, кто уже никогда не вернется. Новые партии, непрерывно поступающие в лагерь, быстро занимают места ссыльных, вытесняя память о них. Иногда горстка позабытых женщин возвращается уже совсем в иное окружение и незаметно растворяется в толпе, снова подчиняясь беспросветному однообразию лагерных будней.
Те, кто вернулся из Буд, неохотно говорят о своей жизни в ссылке. При слове «Буды» на их лицах застывает выражение безразличия, глаза угрюмо смотрят в сторону, губы сжимаются. Эти женщины полны глубокого пессимизма, а иной раз даже циничны, – так беспросветно их отчаяние, такой бессмысленной рисуется жизнь их усталым глазам. Пребывание в штрафной команде в Будах как будто вытравило из них души, веру в завтрашний день. Они словно наблюдают со стороны свою жизнь в лагере, не в состоянии поверить, что все случилось именно с ними, что именно они – этот почти безвольный предмет, уносимый лавиной событий. Их пессимизм не что иное, как самозащита разума: чтобы найти в себе силы устоять против новых испытаний, их мятущаяся мысль предвидит очередное зло, заранее готовясь отразить удар. И потому в любой ситуации они видят лишь темные стороны, потому любое проявление оптимизма встречают саркастической улыбкой. Им страшно пережить еще один удар, еще одно разочарование, вконец разувериться во всем.
Весной 1943 года штрафную команду из Буд перевели в Биркенау и определили на особо тяжелую работу. И вот среди бараков появилась группа заключенных: у каждой на сером платье между лопаток – красный кружок.
Пока штрафная команда находилась в Будах, лагерные власти словно забыли про нее и заключенных туда высылали только за очень серьезные проступки. Теперь, когда эту группу поселили в двадцать пятый барак (бывший барак смерти), когда красные кружки то и дело попадаются на глаза, число женщин в штрафной команде растет изо дня в день. Ясно, что эсэсовцы получили приказ побыстрее заселить барак. О самой пустяковой провинности, которую раньше в лагерной неразберихе никто не замечал, сейчас немедленно докладывают старшей надзирательнице Мандель, и виновная несет наказание. Рапортфюрер Таубе, вместе с надзирательницами Дрекслер, Хассе и Милан, неожиданно нагрянув, застигает заключенных врасплох.
Женщина смастерила два кармана из лоскутьев рваного платья и пришила их к лагерной куртке. Ее направили в штрафную команду за саботаж.
Старушка, у которой в мужском лагере взрослый сын, решилась написать и послать семье так называемое «левое» письмо, не проходящее лагерную цензуру. Письмо перехватили. Старушку отправили в двадцать пятый барак.
Одна из женщин, проведя в лагере два года, вдруг встретила в группе вновь прибывших своего мужа. Не успели они обменяться и несколькими словами, как к ним подбежал Таубе. Обоих избили и отправили в штрафные команды.
Молодая девушка на ночном дежурстве в бараке попыталась при свете свечи ответить на записку, полученную накануне из мужского лагеря. Этой ночью бараки проверяла Хассе. Наутро «преступница» уже шагала в шеренге женщин, отмеченных красным кружком.
Подобные «преступления» совершаются ежедневно. По гитлеровским понятиям, все заключенные давным-давно заслужили пожизненные наказания, бессрочные работы в штрафной команде, даже смерть. Это не останавливает женщин, ведь наказываются те, кому не повезло, кто попался…
В штрафной, самой тяжелой команде работают и польки, которых пытались отбить по дороге из тюрьмы сюда, в Освенцим.
Здесь очутилась и светлая блондинка, первая полька, убежавшая из лагеря летом 1942 года. Десять месяцев она была на свободе, но ее поймали, отметили красным кружком, и теперь она живет вместе с остальными в бараке двадцать пять.
Никому в лагере не избежать своей судьбы. Строго соблюдаешь все запреты – не миновать смерти, нарушаешь их – постоянно грозит наказание. Любая попытка спасти свою жизнь может привести в штрафную команду.
Тысяча девятьсот сорок третий год – это время небывалого голода. С тех пор как в лагерь стали поступать посылки, начальство ограничило и без того мизерные порции хлеба. Лишь немногие могут прокормиться продуктами, присланными с воли. Большинство обречено на полуголодный паек. Голод делает людей предприимчивыми: каждый вечер до поздней ночи возле кухонного барака маячат темные фигуры, терпеливо дожидаясь счастливой минуты. Либо знакомая кухарка вынесет несколько сырых картофелин, либо подъедут грузовики и возле кухни начнут выгружать картофель или брюкву. Правда, тогда за работницами из ярко освещенной двери наблюдает начальник. Но стоит ему на миг отвернуться, из темноты, словно изголодавшиеся птицы, выскакивают женские фигуры. Они выгребают картофелины из грязи, из черного шлака у кухни, кидают их в миску, в передник, в косынку и бегут что есть мочи в тень бараков по самой непролазной слякоти, чтобы эсэсовец отказался от погони. Но часто эсэсовец настигает беглянку. И тогда либо избивает свою жертву до полусмерти, либо измывается над нею: с размаху швырнет ее в канаву, велит выбраться, снова швырнет, и так много раз подряд – для устрашения остальных. Порой женщине все же удается обмануть бдительность эсэсовца, юркнуть в ночной сумрак или смешаться с группой узниц, и тогда она, еле переводя дыхание, врывается в барак с узелком картошки в руках.
Но теперь возникают другие проблемы: где найти кастрюлю, воду, дрова и место на печурке. Только к полуночи, а то и к двум часам ночи удается наконец сварить картошку. Бывает, что женщины никак не могут дождаться места на печурке или же им нечем подкупить ночную охрану – платить-то надо за каждую кастрюлю сваренной картошки, – тогда они кладут несколько кирпичей возле бараков-уборных или даже внутри, и собственная печка готова. Это очень опасно – огонь ночью в лагере виден издалека, однако голод сильнее рассудка: когда тебе нечего есть, ты, конечно, страдаешь, но страдаешь, так сказать, пассивно. Когда же у тебя появилось что-то съестное, что можно сварить и тут же съесть, голод вспыхивает с внезапной силой и терзает, не унимаясь, внутренности. Все препятствия кажутся тогда преодолимыми, все доводы рассудка напрасны. Побеждает естественная потребность организма, выраженная в кратком, бездумном «хочу». Чем сильнее жажда жизни, тем больше человек подвластен собственным инстинктам. «Голодный зверь» требует – и в человеке пробуждаются силы и изобретательность. Ночь. Горит огонь, голодные женщины готовят свою жалкую еду. Но вот бесшумно отворяются лагерные ворота, входят эсэсовки в черных накидках с низко надвинутыми капюшонами. Тот, кто заметил их вовремя, бросается бежать, унося драгоценную ношу. Однажды гроза лагеря надзирательница Борман настигла старую женщину с дымящейся кастрюлей картошки. Борман подозвала ее, и, когда та приблизилась, вобрав голову в плечи в ожидании удара, надзирательница протянула руку, чтобы заглянуть под крышку. Но тут старуха молниеносно, так что Борман не успела разобраться, что к чему, сунула ей в руки горячую, до краев наполненную кастрюлю, вбежала в барак и исчезла в толпе полосатых фигур.