Не всем, однако, везет. Порой черные накидки внезапно оказываются совсем рядом, и тогда бежать уже поздно. Эсэсовки избивают узниц, раскидывают ногами горячие кастрюли, затаптывают огонь и, что еще хуже, записывают номера пойманных. Потом женщин вызывают на допрос к старшей надзирательнице Мандель. Тут их обвиняют: первое – в краже продовольствия из кухни, второе – в похищении дров на территории лагеря, что равносильно саботажу, третье – в нарушении лагерного распорядка. Если женщина провинилась впервые, ее за все эти проступки приговаривают к двум годам штрафных работ. Если отбывала наказание и раньше, ей предстоят пожизненные штрафные работы.
Варить еду ночью очень опасно, и женщины ищут другие способы утолить голод. Все, что только можно, они меняют на хлеб.
После вечерней поверки, пока еще не прозвучал отбой, по всем баракам снуют любители такого товарообмена, держа в руках свои жалкие припасы, и на всевозможных языках предлагают сделку. Хлеб! Хлеб! В ту пору нет ничего желаннее хлеба. Весенние дни стали длиннее, живительный воздух еще усиливает послетифозный аппетит. За порцию хлеба заключенные готовы отдать все. Женщины, получающие боны, покупают продукты в лавке и меняются с теми, у кого бон нет. Увы, тех, кому нужен хлеб, больше, чем желающих его лишиться. Часто женщина, получив маленькую посылку с деликатесами, отдает ее нетронутой кому-нибудь из больных в обмен на несколько порций черного хлеба, которым она набьет желудок после работы.
Но не у всех есть для обмена лакомства из посылок. Большинство женщин ходит от барака к бараку, зажав в руке тонкий ломтик колбасы, выданный на ужин.
Чего проще: по неделям не есть эти ломтики, смотреть, вдыхать запах, но ни разу даже не попробовать.
Чего проще: брести по грязи с ломтиком колбасы, не обращая внимания на голодную резь в желудке, сдерживая дрожь в руке, которая невольно тянется с этим куском ко рту. А вдруг найдется желающий отдать хлеб за колбасу?
Хлеб попадает к женщинам и нелегальным путем от работниц хлебного склада – это их главные поставщики, последняя надежда. Если работницам удалось «организовать» хлеб, хоть малая толика голодающих женщин наестся. Но все уловки, как бы хорошо продуманы они ни были, неминуемо кончаются провалом.
Голод в мужском лагере еще сильнее. Тот самый дневной паек, после которого даже женщина едва держится на ногах, не может, разумеется, насытить мужчину. Это заметно по исхудалым фигурам, по почерневшим, осунувшимся лицам, об этом говорят дикий взгляд, провалившиеся глаза, сверкающие нездоровым блеском или совсем потухшие от слабости. Раздобыть еду «на стороне» мужчины не могут. Хлебного склада в мужском лагере нет, хлеб здесь не «организуешь». На долю мужчин приходятся только корки и крохи с тележек, на которых развозят хлеб. Но если ими не могут насытиться двадцать тысяч женщин, что говорить о ста тысячах мужчин? Голод толкает их на отчаянные шаги, за которые они зачастую тяжко расплачиваются.
По дороге из продовольственного склада, что стоит на огороженной проволокой полосе между женским и мужским лагерями, движется груженная хлебом тележка. На тележке должно быть пятьсот килограммовых буханок, но случаются излишки или нехватка, которую восполняют позже. Поэтому буханку-другую можно «организовать». Восемь молодых девушек сзади подталкивают скрипящую двуколку по выбоинам лагерной дороги, две тащат спереди. Откуда-то сбоку к тележке тянется рука, мгновенье – и мужчина, работающий на дороге, хватает буханку. Ни одна из девушек не подала и виду, что заметила. А мужчина выхватывает вторую буханку, прячет ее под куртку и бежит за бараки.
Напротив хлебного склада – помещение, в окошке которого выдаются посылки. Отсюда видно все, что происходит на дороге. В этот день у окошка сидит надзирательница Милан. Когда тележка подъезжает к бараку, Милан уже стоит на пороге. С завтрашнего дня, объявляет надзирательница, все возчицы хлеба отправляются на работу вне лагеря.
Голодающие женщины сразу ощутили эту замену. Новые возчицы знакомы лишь с работой в поле, они новички в лагере, не умеют еще «организовывать». Кроме того, они боятся надзирательницы Милан и не намерены разделить участь своих предшественниц. Пройдет по меньшей мере месяц, прежде чем они станут понемножку выносить хлеб «на сторону».
На хлебный склад больше надежды нет. Остаются блоковые и штубовые. Хлеба у них всегда вдоволь: так уж заведено, что от каждой килограммовой буханки они отрезают два толстых ломтя для себя. Ежедневная порция заключенного – четверть буханки. Если в бараке живут тысяча двести женщин и блоковая оставит себе по два ломтя из приходящихся на барак трехсот буханок, то каждый вечер она получает шестьсот ломтей. Этого вполне достаточно для нее и штубовых. Такими толстыми ломтями хлеба они расплачиваются за все, ничуть не смущаясь, что происхождение этого хлеба известно заключенным.
Но купить у них трудно. Им ведь не нужны ни лагерная колбаса, ни маргарин, – такого добра у них тоже хватает. Зато они охотно покупают продукты из посылок, белье с освенцимских складов или со складов Эфингера. Покупают и картофель – в их должности неудобно воровать его на кухне. Это обстоятельство на руку заключенным. Можно украсть несколько картофелин, продать их штубовым, а после набить наконец рот свежим хлебом и есть, есть его, отгоняя от себя неприятную мысль, что ломти эти украдены у твоих товарок.
За такие сделки эсэсовцы также строго наказывают, и все же обмен в лагере растет и ширится. Для многих это единственный способ не умереть голодной смертью.
Кому нечего продавать, кому негде раздобыть еду, тот выходит, подстегиваемый голодом, из барака и идет куда глаза глядят. Если встретятся штубовые, которым лень тащить котлы с вечерним кофе, можно выручить их и заработать хоть немного хлеба или супа.
Иногда, не встретив никого, женщина одиноко бредет по пустеющему лагерю, вдыхая мягкий весенний воздух и глядя на созвездия в темном небе, говорящие о том, что все пройдет, все, на что они давным-давно льют свой свет, что спокон века проплывает под ними на земле.
За опустелой ночью кухней снуют унылые, тощие фигуры. В этот поздний час можно беспрепятственно рыться на свалке, куда выбрасывают картофельные очистки, гнилую картошку и кости. Женщины выбирают, что получше, и этим наполняют сумки. Картошку попытаются сварить ночью, а кости унесут с собой утром из лагеря и будут жадно, до последней капли высасывать из них мозг, если только эсэсовец не отнимет добычу и, глумясь, не выкинет ее прочь.
При виде этих жалких фигур по спине пробегает ледяная дрожь, и ты готов взывать с мольбой неизвестно к кому, только бы не наступил такой день, когда ничто уже не сможет удержать тебя от хождения на помойку.
Поиски еды – это главное, но в весенние вечера у заключенного множество дел. Сигнал отбоя. Блоковые загоняют всех в бараки. Но на дворе еще долго не темнеет, можно незаметно выскользнуть из барака. Хорошо бы умыться. От сгоревшей газовой камеры остались одни стены с тяжелой дверью. Зато канализационное устройство не повреждено, и вода поступает в два крана. Здесь женщины устроили конспиративную ванную и моются до поздней ночи. Свежий воздух, запах мыла, плеск воды и, главное сознание, что ты отгорожена стенами от глаз эсэсовцев, – все это радует необычайно. Наконец-то ты чистая. Ради этого стоит пожертвовать несколькими часами отдыха.
Есть и другие причины, из-за которых уставший от дневной работы заключенный готов не спать.
На юг от колючей проволоки простирается полоса лугов, душистых, колыхающихся под ветром буйной зеленью. Весна безбрежным морем, океаном пробуждающейся жизни подступает к самому порогу города смерти. Сильнее всего действует она на тех, кто никогда не покидает лагерь, кто давно живет среди бараков. Весна манит их.
На обочине луга, сразу за колючей проволокой, цветет желтый ирис. Распустились нежные, мохнатые внутри лепестки. К проволоке подходят женщины, садятся на край рва и, подперев голову руками, смотрят. Мысленно переносятся они туда, за проволочные заграждения, туда, на бескрайний свободный простор. Как это горько видеть и сознавать, что тут, где они, и там, где желтый цветок, – два разных мира.
Уже совсем стемнело, а женщины не уходят. Кругом тишина, от полей веет спокойствием, на измученную душу нисходит умиротворение. Не важно, что потеряны драгоценные часы сна, зато они обретут душевное равновесие и спокойно, даже бодро смогут встретить завтрашний день.
Эта привилегия – располагать свободным вечером – недоступна штрафникам.
Заключенный, попавший в штрафную команду, полностью отрезан от обычной жизни лагеря. Всякий, за кем закрылись ворота барака двадцать пять, в которые до сих пор проходили только смертники, не может по своей воле выйти оттуда, пока не отбудет наказание.
Женщинам с красным кружком на спине не разрешают ходить в одиночку по лагерю. Даже в уборную, даже умываться они идут все вместе. Построившись пятерками, под строгим присмотром начальника барака Руйтерса и эсэсовок. Им запрещено встречаться с женщинами из других команд, разговаривать с ними, иметь с ними дело. Обеденный перерыв они проводят в бараке двадцать пять, обнесенном высокой кирпичной стеной. В этот же барак их запирают сразу после работы, даже поверка проводится внутри барака.
Вечером, когда весь лагерь наполняется шумом и приходит в движение, когда пробуждается жизнь, пусть жалкий суррогат настоящей, когда женщины ведут обменную торговлю, уходят на поиски еды, пробираются в больницу навестить товарок, разыскивают близких в других бараках, заключенные штрафной команды уже заперты в своей тюрьме.
Им не раздобыть куска хлеба на завтра, они не могут проведать своих матерей и сестер или отдохнуть после тяжелого дня, укрывшись ночью за бараками.
Весной 1943 года штрафная команда роет примитивные дренажные канавы на лагерной территории. Весь май идут проливные дожди. Биркенау утопает в лужах, иные из них величиной с пруд. Бросать камни, кирпичи или доски в грязь не имеет смысла – размягшая земля поглощает все.