Отсюда из оконца видно, как на дворе, раздевшись, моются женщины. Как они стирают одежду, старательно наводят порядок, сдирают с себя отвратительную коросту грязи, своими руками устраняя причины эпидемий, которых не пожелали устранить немцы. Была бы вода, уж как-нибудь сами справятся.
Но стирать запрещено. Вот бежит староста лагеря, нарядная и красивая Стеня Старостка из Тарнова, полька, занимающая самое высокое положение среди заключенных-женщин. Пинком начищенного до блеска сапога она разливает драгоценную воду, опрокидывает в грязь миску с бельем, разгоняет стирающих, никому не давая спуску. Охрипшим голосом кричит им вслед:
– Du, Mistbiene! Du, alte Kuh! Du, Krematoriumsfigur[76].
Но нужда научила женщин изворотливости, они умудряются перехитрить старосту лагеря. В постоянной борьбе с эсэсовцем и его помощником – заключенным, который бывает и поусерднее эсэсовца, женщины сообща прибегают ко всевозможным уловкам, лишь бы выжить.
Лагерное начальство, не раз проявлявшее свою халатность, тупость, непригодность, и сейчас не может с нужной гибкостью решить непосильную для него задачу. Дело в том, что для многих эсэсовцев работа в лагере – это возможность обогатиться; забросив административные дела, они принимают эшелоны, прибывающие в крематорий; отбирают у людей золото, драгоценности, меха и высылают награбленное добро в Германию. И вот после переезда начальство растерялось: как наладить учет в новом лагере, перегруппировать колонны, выделить нужное количество людей для работы?
Эта неразбериха только на руку женщинам. Куда легче филонить и не выходить на работу теперь, когда еще не все колонны сформированы, когда эсэсовцы не могут разобраться, кто остался на участке «а» и кто перешел на «б», в так называемый трудовой лагерь.
С тех пор как появилась вода, очень важно время от времени остаться в лагере на весь день. Спрятаться теперь, когда женских лагеря два, значительно проще – начальство почти никогда не проверяет оба лагеря одновременно. Эсэсовцы сначала гурьбой налетают на один лагерь, а потом набрасываются на второй. Иногда проверка дальше первого лагеря не идет. По-видимому, они не допускают, что кто-то из женщин, отлынивающих от работы, посмеет перейти из одного лагеря в другой через открытые теперь, но все же охраняемые ворота. В воротах этих дежурят полицайки, и они свободно пропускают тех, кто идет по служебным делам. Ни одна из полицаек, даже самая усердная, не знает в лицо писарей бараков, заместительниц штубовых, всех, кому разрешается ходить по лагерю в рабочее время. Да и сами они не могут знать друг друга в этой многотысячной, каждый день меняющейся толпе. Если женщина оборванная, грязная и идет она неуверенно, пугливо озираясь, ей обязательно влепят пощечину и повернут обратно, пусть бы она шла по самому важному делу. Женщину опрятную, идущую с решительным видом, обычно не задерживают. Если к тому же держать в руке чистую белую бумажку – среди этого засилия невежества любая бумажка обладает магическим свойством, – полицайки пропустят тебя без единого слова. Могут, правда, взглянуть с подозрением, тогда отрывисто бросаешь:
– Dienstlich![77]
Чаще всего в этом нет надобности, настолько красноречив клочок бумаги; с его помощью можно свободно передвигаться по территории обоих женских лагерей.
Облик лагеря меняется. И не только потому, что он стал просторнее. Происходят события, казалось бы незначительные, будничные, но тем не менее очень важные по своим последствиям.
Должность капо бани выполняет «Пуффмутти» (ее фамилия Мусскеллер) – распоясавшееся существо, по наглости не имеющее себе равных в женском лагере. Пользуясь тем, что старшая надзирательница Мандель благоволит к ней (они землячки), Мусскеллер самовольничает, как ей только вздумается. В сущности, она делает то же, что и многие другие полицайки, полностью лишенные моральных устоев, но те, то ли из страха перед начальством и опасения лишиться должности, то ли сохранив еще остатки совести, не так омерзительны, как Мусскеллер. Она же буквально измывается над заключенными. Когда во время дезинсекции Мусскеллер проходит между голыми женщинами – толстая, раздавшаяся вширь, громадная, – ее появление вызывает страх, будто идет самый грозный эсэсовец. Ее облик на долгие годы врезался в память узниц Биркенау – верно, и теперь, вдруг встретившись с нею, они бы невольно отшатнулись. Раскорячив ноги, она покачивает широченными толстыми бедрами в такт шагам; на налитом кровью, бугристом лице – самодовольная ухмылка. Глаза на этом лице не смотрят, но видят все. Набухшие мускулы распирает сила, ищет выхода, перекатывается в этой громадной туше при каждом движении, взрывается при каждом нанесенном ударе. Избивая, Мусскеллер возбуждается, налитые кровью глаза мутнеют. Удары ее руки вызывают слезы не только унижения, но и боли. Мусскеллер бьет по лицу, пока голова жертвы не запрокинется назад, бьет без причины, охотнее всего, когда на нее смотрят эсэсовцы.
В баню, которой она заведует, не попасть. Разве что во время дезинсекций или предусмотренных, очень редких купаний. В другое время нечего и пытаться добыть оттуда даже миску воды.
Мусскеллер может купить в лагере любую вещь, подкупить любого человека за драгоценности и пищу, награбленные у проходящих через ее руки новичков. Эсэсовцы, получая свою долю «военных трофеев», смотрят на все это сквозь пальцы. Не один раз она таким вот способом спасала свою шкуру и по-прежнему катается как сыр в масле, а пьяная удовлетворяет свои многочисленные прихоти. Однако случилось так, что «Пуффмутти» хватила через край.
Однажды изумленные женщины увидели у лагерных ворот стоящую на коленях Мусскеллер – она дожидалась наказания. Вот мимо проходит рапортфюрер Таубе. Мусскеллер вскакивает с колен – сколько раз они вместе измывались над заключенными – и просит у него помощи. Но Таубе не желает с ней разговаривать. «Пуффмутти» сгибает свою жирную спину, порывается целовать ему руки… Длинный Таубе приходит в ярость, бьет ее, а потом изо всей силы пинает ногой. Это очень смешное зрелище. Как будто сцена из немецкого кукольного театра: длинный, худой, бледный эсэсовец Таубе остервенело пинает багрово-красную, толстую «Пуффмутти». Приятно видеть, как дьявол пинает дьявола, – ведь можно надеяться, что из двоих останется только один. Так и случилось. Назавтра «Пуффмутти» уже шагала в первой шеренге штрафной команды, водрузив на плечо лопату; двери бани открылись для всех.
Случай этот показателен для лагеря. Изменчивость судьбы, присущая человеческой жизни вообще, здесь проявляется заметнее, чем где бы то ни было. То и дело видишь, как подобные «Пуффмутти» – властительницы жизни и смерти, – посрамленные, покорно чистят уборные плечом к плечу с женщинами, которые вчера еще стонали от их ударов.
Колесо фортуны вращается здесь быстрее, тот, кто очутился наверху, стремительно падает вниз. Такое перебрасывание человека из одного крайнего состояния в другое – типичный лагерный метод. И нужно иметь крепкую голову, чтобы суметь противостоять этому.
Однажды решено было освободить из штрафной команды всех полек. С трудом скрывая бурное ликование, польки возвращаются в бараки. Этой ночью они будут спать «на свободе». Одновременно в барак двадцать пять запирают всех немок с черными треугольниками – то есть рецидивисток, убийц и проституток. Сразу даже трудно себе представить все значение этого события. Выяснилось, что все важные должности в лагере прибрали к рукам немки, преимущественно эти, с черными треугольниками. За один час колонны остаются без капо, бараки без блоковых, склады без заведующих. За один час многие важные посты занимают польки, им разрешают подбирать себе работниц по своему усмотрению. Времена «голубого пятнышка» бесповоротно миновали. Благодаря помощи Ванды Марошани, польки, работающей в конторе по учету рабочей силы, различные должности заняли политические заключенные, сознающие всю важность своей новой работы. Правда, и теперь случается, что кто-то обкрадывает заключенных, кто-то проявляет полное равнодушие к ним, тупой эгоизм. Неудивительно: ведь любая должность здесь дает в руки палку, требует – будь жестоким, добивайся послушного выполнения эсэсовских приказов. Таков закон концентрационных лагерей. Исполнять обязанности капо или блоковой, не пуская в ход кулаки, сумели лишь немногие женщины, сознательные, убежденные враги гитлеризма. Большинство из них не пожелало превращаться в эсэсовских пособниц. Их не сломили лишения и невзгоды, тяжелая работа под открытым небом. Не остановили насмешки, когда, еле держась на ногах от слабости, они учились дробить камни, таскать тяжести, орудовать топором и лопатой.
Кому под силу нелегкий физический труд, кто научился бросать хлеб, словно мяч, прямо в руки товарки и ловить на лету две падающие сверху буханки, не давая им упасть на землю, не нарушая ритма «бросай – лови», кто таскает тяжести не хуже заправской работницы, кто, окрепнув физически, в то же время всей своей волей, интеллектом, душевными силами ненавидит гитлеризм, тот прочно стоит на ногах, и погубить его может только коварный случай. Сам он выдержит всё. «Паршивая интеллигенция» начинает побеждать, все более оттесняя «голубые пятнышки».
Когда в июле в лагерь прибыла большая партия полек из тюрьмы Павяк, условия здесь были несравненно лучше, чем два-три месяца назад. Кругом чисто, просторно, есть вода, капо и блоковые терпимо обращаются с заключенными. Смертность сократилась, больные в пустующих больничных бараках могут действительно отдохнуть.
Нет сыпного тифа!
Новеньким не понять, что улучшение это – временное, что такие счастливые времена приходят и уходят. Они не слушают советов, не верят предупреждениям, смеются над пессимизмом «старожилов». И признаются, что куда хуже думали об освенцимском лагере. На деле, мол, не так уж здесь страшно и мрачно.
Еда им, правда, не нравится, но это не столь существенно – очень скоро к ним приходят посылки из Варшавы, часто даже до отправки первого письма на волю.