Бараки, конечно, отвратительны, но в солнечную погоду это не так бросается в глаза. Работать вне лагеря тяжело, зато как приятно возвращаться с поля. На дорогах, по которым шагают колонны заключенных, то и дело попадается что-нибудь съестное. Многие женщины осторожно подбирают всякую всячину, пригодную для вечернего обмена: морковь, яблоки, груши, птичьи яйца, щавель.
Вдоль дороги на несколько километров тянутся густые заросли ежевики. Раньше, до войны, сюда, наверное, забирались дети из окрестных деревень. Теперь черные перезрелые ягоды долго висят на кустах, пока наконец, под собственной тяжестью, не упадут на землю.
Идя в колонне, женщины подбегают к кустам. Подставишь миску под облепленные ежевикой ветки, легонько потрясешь их – и ягоды сыплются сами, сладкие, пахучие, мягкие. Конвоиры, как правило, смотрят на это сквозь пальцы. Вдали от лагеря, от суровых глаз эсэсовского начальства, они не столь усердствуют.
Ежевичные шипы цепляются за ноги, раздирают их в кровь, но в спешке никто не обращает на это внимания.
Под осень польки из новых партий при помощи товарок без особого труда получают работу внутри лагеря. Они приносят с собой в бараки, в затхлые складские помещения здоровую веру, естественный оптимизм, никак не уживающийся с болезненным неверием женщин, повидавших здесь многое.
Однажды утром в хвосте колонны, работающей на вещевом складе, выстроилась небольшая группа новеньких. В своих полосатых платьях (теперь их носят лишь те, кто работает в поле, остальным разрешено надевать обычные платья), они стоят ровными рядами, притихшие, словно девочки, собравшиеся в школу. Среди бледных с желтизной, одутловатых лиц давнишних узниц, с которых работа в темных бараках и лагерная жизнь начисто стерли румянец, лица новеньких привлекают своей выразительностью, они освещены блеском глаз, интересны, как книги, прекрасные книги, прибывшие из желанного далека, чтобы утешить печальных узников.
А ведь и те тоже были такими. Многие из таких вот интересных книг внезапно закрыла смерть и кинула в огонь…
Новенькие, разделяя судьбу своих предшественниц, отправились чинить и штопать одеяла, привезенные после дезинфекции.
Стоит на редкость погожая осень. Кажется, будто лагерные бараки полиняли, высохли и уменьшились под мягкими теплыми лучами солнца. Сонное жужжание мух навевает лень. В глубине барака на кучах одеял, рассортированных на рваные и менее рваные, воняющих газом и распаренной грязью, уселась группа женщин. В распахнутую дверь видна зеленая стена барака напротив, в ярком сиянии солнца цветом она удивительно напоминает траву.
Это всего-навсего деревянные, покрытые зеленой краской доски, но в глазах, которые давно уже не видели ничего, кроме старых одеял, заплат и прорех, стена эта превращается в прекрасный луг.
Работа в лагере начинается на несколько часов раньше, чем в поле. Сразу после поверки, в предрассветных сумерках, когда полевые колонны лишь формируются и еще долго будут стоять у ворот, женщины, работающие в лагере, уже начинают свой трудовой день. Одни час или два будут идти полями, прежде чем вонзят лопату в землю, другие уже давно чинят дырявые одеяла, которых день ото дня становится все больше. Время до обеденного перерыва тянется неимоверно долго; усталость, тепло и сидячая работа (редчайший случай в лагере) размаривают женщин.
– В сон клонит, – говорит, моргая, актриса вильненского театра Валентина Александрович-Келяновская. Она встает, вынимает обмылок из кармана и вопросительно смотрит на остальных.
Несколько женщин выходят с ней из барака, чтобы хоть немного умыться. Валентина идет впереди по тропинке между бараками. Ее красивая голова – в серебристом ореоле волос (их не обрезали при поступлении в лагерь). Есть в Валентине неповторимое, подкупающее обаяние, она бездельничает, но делает это так очаровательно, что все ей прощается. Вот она порезала палец на правой руке и, состроив озабоченную мину, подходит к капо – польке Фелиции Ивановской. Капо видит Валентину насквозь, но тоже поддается ее обаянию.
– Пани капо, – огорченно говорит Валентина, – что делать, правой рукой работать не могу, а это лагерю во вред.
По лицу ее, по тону не поймешь – шутит она или говорит всерьез. А Валентина продолжает:
– Вы не возражаете, если я буду все делать левой рукой?
Капо не возражает. Левой рукой Валентина делает то же, что делала правой, то есть ничего. Она сидит на куче грязных одеял, сложив на коленях красивые и все еще холеные руки, и словно бы спокойно дожидается возвращения домой. Мыслями она уже там, далеко от лагеря, далеко от действительности, которую она воспринимает только в прошедшем времени. Она убеждена, что приехала сюда затем лишь, чтоб увидеть Биркенау и рассказать потом о своей жизни в лагере. Ее мысли блуждают по Варшаве, по Вильно, по Катовицам и Львову. Она на сцене, в театральной уборной перед зеркалом, в котором отражается ее фигура в пышном кринолине.
Известно, что о самых глубоких переживаниях легче всего говорить с незнакомыми людьми, случайными встречными; через час они уедут восвояси – и поминай как звали. Вероятно, именно так относится Валентина к работающим с ней женщинам. Точно путешественник, которому пришлось на неопределенное время задержаться в пути на берегу большого озера, она глядит на свое отражение в воде. Заново вспоминает все ценное, что было в ее жизни, и то, что принес ей случай, и то, что она создала собственными руками. Вот она мечтает о театре, вот готовится к экзамену и волнуется на репетициях. А потом первый спектакль. Рассказывает Валентина образно. Женщины слушают, следя за каждым ее жестом, за мимикой. Перед ними полный зрительный зал. Медленно гаснут сверкающие огнями люстры, освещена только рампа. Тихий, мелодичный звук гонга, занавес поднимается. На сцене Валентина Александрович-Келяновская. Барак уплывает куда-то в небытие, груды одеял превращаются в удобные кресла, в которых сидят женщины, захваченные зрелищем. Меняются декорации, вращается сценический круг, уходят и приходят актеры. Застывшие в напряженном внимании лица окружают рассказчицу.
Женщины не только увлечены прекрасным рассказом. Нечто высокое, значительное отражено на их лицах. Заключенные глядят на женщину, приехавшую к ним из Варшавы, она была там недавно, едва ли не вчера. В ней пульсирует нерв жизни, неуемный, восприимчивый ко всему, в то время как они давно уже пребывают где-то за границей бытия. Рассказ Валентины заставляет думать. Женщины поднимают от работы свои бледные лица, как сгорбленный годами старик, который невзначай поднял голову и с изумлением заметил, что солнце по-прежнему светит.
Велосипедный звонок у барака. Это начальник Зибенэйхель приехал проверить работу. Забывшие обо всем на свете женщины хватают одеяла и поспешно ищут дырки. Смолкает разговор, головы склоняются над грязным тряпьем, быстро мелькают пальцы и иголки, и тогда-то в тишине зарождаются мысли…
Еще одна из группы новеньких – Зофья Сикорская. У нее была совсем иная жизнь, и запомнилась она своим товаркам по-другому. Зофью арестовали вместе с отцом, братом и мужем. Мужа поместили в Освенциме, отца и брата – в Биркенау. Старику время от времени удается побывать в женском лагере, где он роет канализационные канавы. В глубокой яме за глиняной насыпью его белая голова напоминает отцветающий одуванчик. Он роет весь день ради того, чтобы хоть на миг взглянуть на дочь и мимоходом спросить:
– Ты здорова?
Зофья недавно в лагере, она не знает еще многих лазеек, не разбирается в здешних обычаях, не умеет предугадать опасности. И все же она изловчается подогреть кружку кофе, испечь в золе несколько картофелин, а потом, выбежав из барака, мимоходом оставить еду на краю канавы. В обмен на снедь, присылаемую ей с воли, она покупает свитера, носки и ботинки для своих мужчин.
Как рассказывали женщины, гестапо, арестовав Зофью, уже знало, что к ней сходятся все нити интересующего их дела. От ее выдержки на допросах зависела судьба многих людей. Немцы решили, что Зофья Сикорская должна заговорить. Она поняла это. Вероятно, после первых допросов у нее не хватило мужества, вероятно, она почувствовала, что под пытками может рассказать все. В одиночной камере неизвестно где раздобытым осколком стекла Зофья перерезала себе вены. От потери крови лишилась чувств, но на рассвете пришла в сознание. Зная, что как раз в это время надзиратель через глазок проверяет камеры, Зофья подползла поближе и, оперевшись о стену, стала ждать. Маневр удался. Она заслонила собой залитую кровью камеру. После проверки Зофья снова перерезала себе вены, на этот раз добившись своего. Отперли дверь и увидели: стена вся – красная, на полу в луже крови лежит Зофья Сикорская… Надзиратель сообщил о случившемся по телефону в гестапо, немедленно прибывшие гестаповцы учинили страшный разнос в тюрьме. Больную передают под присмотр врачей, за ней установлен особый уход, ее кормят самыми изысканными по военному времени блюдами.
На последующих допросах она молчит.
Когда Зофья приехала в Освенцим, все тело ее вдоль и поперек было исполосовано красными, синими, черными рубцами от побоев. Это отличие за стойкость. Но Зофья весело смеется, обретя веру в свои силы.
Барбара Чарнецкая-Хлаповская – стройная, крепкая, по-девичьи гибкая. Барбару не постригли. Ее светлое, прекрасное лицо с правильными чертами обрамляют белокурые волосы, непокорно по-мальчишески падающие на высокий лоб. Вся она излучает спокойствие и свет. Светом озарены лицо и лоб, почти неподвижные черты, спокойствием теплятся большие, задумчивые, светло-голубые глаза. Не верится, что Барбаре сорок лет. Столько молодого задора в ее страстном желании жить, в смелости суждений, в увлеченности планами на будущее. Барбара была инспектором в варшавском суде, занималась делами несовершеннолетних преступников и часто рассказывает о своих подопечных, считая их социальным явлением. Кругом свалены кучи грязных одеял, держа одно из них на коленях, Барбара аккуратно латает его. Не в пример Валентине Келяновской, она работает на совесть. Старается выполнить все, что положено, починить как можно больше одеял – ведь они нужны заключенным. Начальство злоупотребляет усердием Барбары. Ее посылают на самую неблагодарную работу. Проработав весь день, она с улыбкой возвращается к своим товаркам. Даже самое жестокое обращение полицаек не выводит ее из равновесия. Тихая, сдержанная, она всегда готова уступить, но в уступчивости ее нет смирения, нет даже следа униженности. Барбара – как апостол, который, облачившись в полосатую одежду, пришел к заключенным, чтобы разделить с ними тяжелый труд, хлеб и грязь.