Наименований и сортов сигар в XIX веке было великое множество — что поганок в лесу, или слов в языке, или солдат в армии Наполеона, или звезд на небе, или рублей у нынешнего олигарха. По отношению к сигарам все сравнения хороши, ибо они, как предметы неодушевленные, не могут ни возмутиться, ни принять похвалу. Они могут только сгорать от нетерпения — «ну, как, доставляю я удовольствие тому, кто меня курит?». Но с жизнью своей расстаться, однако, не спешат и, будучи отложены на время, затухают от невнимания, чтобы спустя какое-то время загореться вновь — на радость себе и людям (курящим). При этом, что характерно, сигара тлеет равномерно, не обгорая сбоку или в середине, иначе это черт те что, а не сигара. И еще она обязательно обнаруживает в том, кто ее курит, человека благородного. Как, например, в романе В. В. Крестовского «Петербургские трущобы»: «Благовоннейшая гавана дымилась в руке вошедшего». Эта фраза сама по себе столь убедительна и самодостаточна, что можно было бы обойтись и без следующей: «Расстегнутый генеральский сюртук открывал грудь, обтянутую жилетом изумительной белизны».
В начале 1820-х годов в Петербурге у аристократов и франтов всех мастей были в моде американские «трабукосы» (сорт кубинского сигарного табака). Но лучшими считались классические гаванские сигары сорта «Вегуэрос», изготавливавшиеся простейшим, но выдержавшим испытание временем способом — вручную (этим обыкновенно занимались женщины-негритянки, скатывавшие сигары ладонью на обнаженном бедре). Чуть меньше «уважались» сигары сорта «Регалия» (редко встречающаяся в продаже «Regalia Byron», а также «Regalia del Duque» и просто «Regalia») и легкие «Панетелас» — сладкие и ароматные. ««Flor Patriа» — отличные были сигары», — вспоминал Л. Ф. Пантелеев.
В Петербурге в XIX веке (точную дату установить не удалось) была впервые презентована сигара «Melange Imperial», до сих пор пользующаяся уважением у знатоков.
Опытный курильщик без труда ориентировался в многочисленных сортах, а выбрать было из чего: «Барелла», «Жаке», «Зильва», «Перосиер», «Дозамикос», «Кабанос», «Лафама», «Нунец», «Матос», «Регес», «Баланцуелас», «Кабалерос», «Канонес», «Ла Атилла», «Медио Регалиа», «Ла-палма», «Таглиони», «Сильфида», «Аля Кристин», «Наполеон», «Кедера», «Куба», «Ла Емпресса», «Де Колорадо», «Ланзанц», «Лакацца-Дорес», «Ла Норма»… И это далеко не все. Впрочем, фабриканты и торговцы давно усвоили правило: можно производить и продавать один и тот же продукт, давая ему разные названия — все равно возьмут!
Современник вышеперечисленных сигар утверждал, что «из тысячи петербургских курильщиков едва ли один сумеет отличить каждый сорт». То же говорили и о качестве сигарного табака: «При большом количестве сортов табака невозможно определить по вкусу происхождение сигар… Им часто дают произвольные названия, что вводит в заблуждение покупателя». Стоили же сигары дорого, и вследствие возросшей дороговизны к концу XIX века курили их уже немногие. Хорошие сигары стоили тогда минимум семь рублей за сотню и потому были большинству курильщиков не по карману.
При производстве сигар их «соусировали» таким, например, способом: обрабатывали составом из сахара, нашатыря, мелкого чая, корицы, ванили, гвоздики.
Были и дешевые сигары, известные под шутливыми названиями «регалия капустиссима» или «стинкадорес» (от англ. «stink» — «вонять»), но их старались не курить в присутствии посторонних вследствие далеко не самого приятного запаха (даже на открытом воздухе), горечи и скручивания сигарных листочков от огня. «Стинкадорес» курили преимущественно иностранцы, главным образом немцы (впрочем, «немцами» в позапрошлом и позапозапрошлом веках в Петербурге называли всех иноземцев).
К середине XIX века в Петербурге было налажено собственное производство сигар. Меж тем и в ту пору находились люди, которые считали, что все, что делают в России, — плохо, и потому сигары местного изготовления никуда не годятся, а хороши только те, что ввозятся из-за границы, даже если они и сделаны из русского табака. По этой причине Петербург, по свидетельству современника, прокуривал «на дым иностранного запаха несколько миллионов рублей ежегодно». В 1839 году, например, в город было привезено иностранного табака и сигар (из Франции, Германии, других стран) почти на пять миллионов рублей; табак ушел в дым, прибыль осела в карманах табачных фабрикантов. Сигарный бизнес довольно быстро набрал обороты, а сами сигары становились все краше и привлекательнее. И разнообразнее.
Сигаретами (или «сигаретками», «цыгарками») назывались тонкие сигары, спрессованные так, что в сечении они были квадратными; производились из ломаного американского табака, а закручивались в цельные табачные листья. Питерские табачные фабриканты Богосов и Тулинов выписали из Бордо знакомого им француза, табаковода, по рецептам которого и стали изготовлять два сорта тонких сигареток, из которых один, совершенно темного цвета, назывался «кедера» (фр. «queue de rat» — «крысиный хвост»), а другой, белого цвета, много короче первого, из того же сорта табака — завернутого в тончайший листок соломы, — пахитосы или, ласково, пахитоски. Пахитоски (слово, между прочим, отнюдь не испанского происхождения), как и сигаретки, делались из мелкого резаного табака, но заворачивались не в бумагу, а в маисовые (кукурузные) листья; в России, делая пахитоску, табак заворачивали в соломину или насыпали в бумажные гильзы.
Любители сигар обзаводились специальными курительными принадлежностями — серебряными спичечницами, специальными ножичками-гильотинками, с помощью которых отрезался кончик сигары (и ведь надо знать — какой кончик!), тяжелыми фигурными пепельницами из серебра, бронзы или цветного камня, подставками для сигар, предохранявшими мебель от горячего пепла. У состоятельных поклонников сигарного дыма в доме непременно имелся курительный столик с массивной мраморной доской, на котором все табачные принадлежности составляли одну живописную композицию, не раз вдохновлявшую художников, тоже больших охотников до табаку.
«В наше время (в 1892 году. — И. Б.) курят очень многие, даже женщины», — писал мемуарист. Другой, подтверждая это, считал, что курение женщин красит: «Среди дам находится немало любительниц этой приятной отравы. Потому, если мы захотим быть справедливыми, то сознаемся, что маленькая, тонкая папироска отнюдь не безобразит хорошеньких дамских губок, а придает им скорее своеобразную пикантность». И полувека не прошло со времени появления папирос, а отношение к курящей женщине кардинально изменилось (хотя единодушия в этом вопросе никогда не бывало и до сих пор нет).
На волне женского движения 1860-х годов интенсивно начали курить студентки и домработницы. Так некая белошвейка по имени Сая, по воспоминаниям ее современника, «курила дешевые папиросы «Трезвон» (наши говорили: «Папиросы «Трезвон», три копейки вагон»). Табак был до того вонючий, что ее выгоняли из комнаты на кухню, а там Марфуша ее отчитывала, говоря, что курить грех и за это Бог ее накажет».
Английский полковник Веллеслей, побывавший на берегах Невы в 1870-е годы, заметил: «Петербург отличается от других европейских городов… болезненным видом большинства петербургских дам, благодаря… привычке курить».
Поэт В. И. Богданов свое стихотворение «Объяснение в любви», написанное в 1864 году, начинал следующими строками:
Закуривши папиросы,
С нею молча шли мы раз…
Поменяйте «папиросы» на «сигареты», и выйдет вполне современная картина.
После обеда петербургские мужчины, жившие во второй половине XIX века, обыкновенно удалялись курить в кабинет хозяина. Нередко к ним присоединялись и женщины — чтобы выкурить по египетской папиросе. Например, «Nestor Gianadis» или «Lе Сагг». «Египетскими» часто называли папиросы, которые были тоньше других.
Безвестный автор книги «Джентльмен», увидевшей свет в 1913 году, насчет женщин заметил следующее: «…среди дам находится немало любителей этой приятной отравы. Поэтому, если мы хотим быть справедливыми, то сознаемся, что маленькая, тонкая папироска отнюдь не безобразит хорошеньких дамских губок, а придает им своеобразную пикантность». Не безобразит с точки зрения джентльмена, осмелимся добавить мы.
От женщин не отставали и мужчины. Комната одного из родственников литератора Н. А. Лейкина была пропитана табаком настолько, что в ней «даже мухи не могли жить». Да что там комната! Курили и в чистом поле! П. И. Чайковский записал как-то в дневнике: «Прогулка. Дождь. Молодой человек, у которого я закуривал в поле папиросу».
Ф. М. Достоевский, когда писал, попивал чай из почти холодного самовара и курил одну папиросу за другой, стряхивая пепел в бронзовую пепельницу. В его кабинете, когда он жил в доме на углу Греческого проспекта и Пятой Рождественской улицы (в 1875–1878 годах), на большом столе стоял «ящик с табаком да коробка с гильзами и ватою». И больше ничего. Другой мемуарист уточняет: «жестяная коробка с табаком и гильзами».
Любопытный пассаж находим в воспоминаниях В. В. Тимофеевой, корректора в типографии, где печатался журнал «Гражданин», выходивший в 1873–1874 годах под редакцией Достоевского. Как-то раз, отпуская Варвару Васильевну домой, Федор Михайлович сказал ей, вынимая из кармана кошелек: «Сделайте мне божескую милость, возьмите вот этот рубль и купите мне где-нибудь по дороге коробочку папирос-пушек, если можно, Саатчи и Мангуби или Лаферм, и спичек тоже коробочку, и пришлите все это с мальчиком».
Папиросы табачных фабрик «Саатчи и Мангуби» и «Лаферм» пользовались в то время особой популярностью. Далее Тимофеева замечает: «Он курил, — он всегда очень много курил, — и мне видится до сих пор его бледная и худая рука… видится, как рука эта тушит докуренную толстую папиросу, — и жестяная коробка из-под сардинок, доверху наполненная окурками его «пушек»». (Банка из-под сардин использовалась вместо пепельницы, разумеется, в типографии, а не дома.) Один из гостей Достоевского также отметил: «Он сидел перед маленьким письменным столом… набивая свои толстые папиросы, курил их одна за другою…» При этом «набивал себе папиросы-пушки из желтой маисовой бу