Он всегда приходил в эту спальню уже после тушения огней. И уходил до рассвета. Не потому что боялся, а просто не хотел огорчать отца. Одеваться не было нужды — он уже был одет, для дома, конечно, не для улицы. Легонько толкнул Мариетту, подождал несколько ударов сердца, пока ее глаза станут ясными.
— Запрись, сестренка. Не выходи и женщин своих не выпускай.
Кто бы это ни был, их не тронут нарочно, а вот случайно, в тесноте, в темноте…
Оруженосец, паренек по имени Маралья, толковый копейщик, уже не спал, стоял у двери снаружи. Если бы Джанпаоло ночевал в собственных комнатах, у него было бы оружие получше легкого меча. Крик, топот… Если бы Джанпаоло ночевал в собственных комнатах, он был бы мертв.
Нужно узнать, кто нападает. Увидеть и понять, что происходит. Было холодно, не оттого, что снаружи — зима, а просто от близкой опасности. Как корыто ледяной воды на голову: проснешься и протрезвеешь за мгновение. Очень холодная вода, очень медленное время — и только руки двигаются в том же сонном рваном ритме, словно марионетка у неумелого актера. Много медленнее мыслей.
Сюда, к женщинам, в узкие коридоры, путаницу пологов и занавесей, впускать врагов нельзя — а они стремились именно в покои сестры, и, значит, знали, где искать Джанпаоло. Значит, не чужие. Увидеть, кто — можно, если не торчать под дверью, а выбраться — глянув вниз, нет, тихо, все нападающие уже втянулись в дом — выбраться в окно, потянуться и прыгнуть вбок, зацепившись за ставень окна соседней залы. Подтянуться, глянуть в прорези — одновременно слыша глухой стук и треск вышибаемой двери, у которой он только что стоял.
Сейчас он увидит кого-то из знакомцев, а потом вернется. Непременно вернется.
Красное, желтое, громкий повелительный голос. Увидел, узнал, нет, не вернется. В зале распоряжался кузен Карло, Карло Петушиный Гребень, мот, желчный зануда — и во хмелю ведет себя скверно, как какой-нибудь Орсини. Терпели его, потому что кровь не вода, а еще потому что за семью он дрался любому на радость, а в большую власть ему хода все равно не было — слишком много хороших людей между ним и старшинством. Вот он, видно, и решил уравнять шансы. Наверху топали и скрипели, стучали, ухали. Мальчик влез в драку, покупал время. Время понадобится — тихо-тихо, медленно-медленно, вверх и еще раз вверх, до крыши. И ползком.
Нельзя возвращаться. Нельзя, потому что Карло без маски. Он пришел открыто, он не боится, что его узнают. Не боится мести. Значит, в деле не только он, режут не только здесь. На свадьбу собрались толпы, провести своих людей в город — проще простого. Проще простого, если твоя фамилия — Бальони и ты родич жениха… Карло должен убить отца, дядю, меня с братьями, Асторре с братьями — и еще кузена Грифоне, потому что Грифонетто самый сильный из младшей родни и любит Асторре, как будто их одна мать родила, и не позволит, чтобы убийца ходил по земле…
Джанпаоло почти прыгнул с края крыши вниз, в темный внутренний двор дома Грифоне. Душой он был уже там, среди мокрой темной листвы, на старых камнях у колодца — наверное, потому и заметил лунный блик на лезвии, услышал короткий тихий вздох, почуял человека. Не чужого. Он не пах ничем чужим — влажная шерсть, ожидание, выделанная кожа, вино, настороженность, сталь… и тогда Джанпаоло понял: внизу засада. Засада, поставленная тем, кто заранее знал: врасплох его не возьмут, и он бросится к кузену.
— Я, — говорит хозяину стоящий в оконном проеме Бальони, — и правда хотел тогда спрыгнуть вниз и убить их всех.
Он резко выдыхает, лупит рукой по каменной стене, бранится. Тогда, на крыше, он молча — и даже не удивившись, — развернулся и бросился в другую сторону.
— И что было дальше?
— Залез на чердак к каким-то студентам… они сначала перепугались и хотели меня выдать. Пока я бегал по крышам, весь город успел узнать, кого уже зарезали, а кого еще ищут. — Джанпаоло пожимает плечами. — Они все были из других городов, и что им наши семейные ссоры? К счастью, они быстро передумали. Дали мне мантию с капюшоном, помогли выйти в нижний город. К закату я добрался до своих. Я отряд под городом оставил — не тащить же их на свадьбу, подумали бы, что я родне не доверяю. У меня было мало людей для штурма, так что я еще всю ночь провозился, собирал. К счастью, Вителли как раз рядом случился, а мы с ним ладим. Он мне часть своих и одолжил.
Они шли тогда по улице всей как бы студенческой компанией, а на мостовой перед домом лежал кузен Асторре — и смотреть можно было только на лицо, оно осталось целым. А его молодая жена, недавняя невеста, на свадьбу которой съехалась четверть страны, лежала рядом, аккуратным белым клубочком. Потом рассказали — пыталась прикрыть мужа своим телом, да кто ж стал разбирать, что она женщина. Перед всеми домами семьи лежали тела, город ходил смотреть. Симонетто, младший, погиб, пытаясь прорубиться к братьям, кричал «Держитесь, я здесь!» Но тогда Джанпаоло еще не знал, тогда он видел только этих.
Хозяин слушает и как бы не слушает — скорее, разглядывает Джанпаоло, темный силуэт в оконном проеме. Позади закат, обливающий гостя то ли вином, то ли кровью с головы до пят. Если бы Бальони нужны были слова сочувствия или негодования, он бы их услышал. Гостю не нужны слова — его просто только сейчас догнала та ночь в Перудже, вести о которой уже разнеслись не только по полуострову, и уже дано было ей имя: «Кровавая свадьба»…
Один из Бальони, Карло Петушиный Гребень, при помощи пары свояков и солдат, их и своих собственных, перерезал значительную часть большого и шумного семейства Бальони — и молодоженов, и кузенов, и одного из дядюшек-соправителей. В том же соучаствовал, хотя скорее предательством и попустительством, чем делом, Грифонетто — наиболее любимый и обласканный из младшего поколения. Город Карло не поддержал. От Грифонетто отказались мать и жена, а потом и заговорщики бросили его прикрывать свой отход.
О том, что Джанпаоло Бальони сотворил буквально чудо — быстро, точно и метко расправился с восставшей родней, — хозяин услышал неделю назад и ничуть не удивился. Визиту Бальони спустя две недели после свадьбы — тоже. Бывший член свиты и любимец аурелианского короля всегда был удачлив, умен и расчетлив. И легок на подъем.
— Из всей этой своры… Грифоне был единственным, кто не сбежал, а пытался драться. Я его не тронул — решил, что потом разберусь, как он в это влез. Недосмотрел. Мои люди убили его, как только я уехал. Разобрался я быстро — ему сказали, что я в его отсутствие… взял его жену. А она, мол, промолчала, чтобы в семье не было крови. Я все равно не мог понять, как он поверил. Оказалось — он все видел сам. В зеркале. И слышал через зеркало, как я угрожал ей, что убью его, если она ему расскажет.
— В зеркале, — поднимает бровь хозяин.
— В зеркале. Я вызвал доминиканцев, они не смогли сказать, был ли Грифонетто обманут, околдован или одержим, с мертвыми это всегда тяжелее. А вот с зеркалом все ясно. Мой кузен Карло и его сообщники сейчас в Камерино. Это я узнал точно.
«Опять, — думает хозяин, Чезаре Корво. — Опять. Грифоне был кротким ангелом, тихим голубком, до одержимости влюбленным в свою Дзанобию. Голубки и их видения, страхи и подлости… Отчего именно такие как Альфонсо, как Грифоне достаточно смелы, чтобы поднять руку на родича и достаточно трусливы, чтобы усомниться в очевидном?»
Хозяин твердо знает, что Бальони неоткуда знать об участии Варано, тирана Камерино, в истории Альфонсо. Простое совпадение — или воля судьбы. Удачно и своевременно. Бальони приехал предлагать помощь за помощь — он примет участие в штурме Фаэнцы, а потом войдет вместе с Корво в Камерино. Он отомстит — и скажет, за что отомстит. Джулио Чезаре Варано умрет, и не так уж важно, от чьей именно руки.
— В конце концов, у удавки два конца, — разводит руками Корво.
— Да, — кивает Джанпаоло Бальони, — Я оставил в Перудже кузена Джентиле, на него можно положиться. Да и в городе тихо. Совсем тихо. Даже собор уже отмыли и освятили заново. Кое-кто искал защиты у алтаря… — поясняет Джанпаоло. — Мне проще было потом попросить прощения у церкви и приказать вымыть стены вином. Но там все уже сделано. Так что я всецело в вашем распоряжении. На сколько вам угодно.
Камень уже упал во двор. Остается проснуться, встать — и выиграть. Бесспорно и бесповоротно. До следующего раза.
«Должен сказать Вам, дражайший отец и господин мой, Северный Ветер, что до моего приезда я недоумевал, почему осада столь незначительного города как Фаэнца продолжается так долго. Я не слышал ничего замечательного ни о городских укреплениях, ни о защищающих Фаэнцу капитанах, а для Джанэванджелиста Манфреди это — первая кампания в качестве командующего.
Недоумения мои развеялись быстро».
По болоту вышагивает цапля. Большая серая цапля. Они только издали хрупки и изящны, а подойдешь поближе — поймешь, что тут даже и орлу впору осторожничать. Ходит цапля медленно, голову чуть назад откидывает, смотрит внимательно, застывает, опять выставляет перед собой растопыренную уже лапу… в лапе металлическая трубочка с писчей смесью. Во второй — обшитая холстиной по переплету книжечка из грубой бумаги. Змея по дороге попадется или лягушка — запишут и зарисуют. Медленно, точно, с должным тщанием.
«Ничего страшного, — сказал делла Вольпе, выдергивая из глаза стрелу. — Теперь, глядя на опасность, буду видеть только половину!» — появляется на серой бумаге. И ниже: «Видимо, сырая весенняя погода все же дурно сказывается на состоянии тетив и луков у осажденных. Стрела, выпущенная с этого расстояния, не должна была застрять в глазнице».
Цапля быстро, но валко разворачивается, вытягивает из болота зазевавшуюся ящерицу — нет, не глотает: роняет на траву перед собой и скрипит, не теряя достоинства, книжечки и внимания к происходящему вокруг:
— Куда вы целитесь?! Левее, неужели самим непонятно? Между башней и колокольней… ясно?