Ящерицам немедленно делается все понятно, а пушки разворачиваются в указанном направлении.
«Мужество не только солдат, но и всех жителей Фаэнцы, отец мой и господин, достойно восхищения. Женщины их бесстрашно таскают воду для тушения пожаров, не боясь наших пушек, пока мужья сражаются на стенах. Любовь к князю и верность ему заставляет их претерпевать нужду и лишения с осени, но…»
Цапля удивлена. Во-первых, хватать и советовать нужно очень мало. Во-вторых, советы исполняются точно и с пониманием — несмотря на все действия противника: довольно плотный и точный артиллерийский огонь, не менее умелую и экономную стрельбу из луков и арбалетов — так и стучит вокруг… А под стенами и просто ад кромешный — кипяток, масло, языки пламени. Тем не менее, все к месту, с расчетом времени — сравнение долго пряталось под водой, потом все же высунулось подышать и было поймано — как хороший оркестр на репетиции: звучит вразброд, но слышно, дай им только единую цель — и будет гармония.
Обычно цаплю приглашают в гости в свои замки, в богатые городские дома, на свадьбы, которые празднуют месяцами. Выражают уважение, оказывают почет — приходится оказывать ответный, посещать: положение сына правителя Феррары обязывает, а его отец слишком крут нравом, чтобы его желали видеть, и слишком не любит людей, чтобы встречаться с ними в случаях, когда есть кого послать вместо себя. Но мало кому приходит в голову пригласить цаплю на осаду и штурм крепости — а напрасно. Хорошая осада много приятней хорошего пира, и даже вот эта вот первая пристрелка, словно репетиция вечернего выступления, ласкает слух лучше игры самых умелых музыкантов, лучше комедий, которые разыгрывают придворные.
Альфонсо д'Эсте, длинноногая болотная цапля, весьма польщен приглашением.
А гостеприимный хозяин наверняка знает, что делает. Он уже стоял здесь осенью. И, когда зазывал Альфонсо д'Эсте в гости, понимал, что главным блюдом будет охота даже не на кабана… Скорее на морского зверя. В воде. Звал показать, что может сделать его армия с сильным, храбрым и стойким противником. Умеющим драться, готовым драться до конца.
Внизу сигналят отступление — и почти сразу же осажденные перестают бить по дальним целям. Джанэванджелиста Манфреди — вон он там, блестящее пятно на площадке — бережет стрелы и знает, как их использовать с толком. Теперь, если бы он позвал Альфонсо д'Эсте в гости, Альфонсо бы приехал.
«Мой государь и отец, я почти уве рен, нам будут предлагать много, просить мало. Поскольку я сейчас свободен, я думаю, что речь пойдет о брачном союзе в обмен на то, что армия, равно как и артиллерия Феррары, останутся в пределах нашего княжества».
Любезный хозяин и возможный родственник, не щурясь, смотрит на город. Полуденное солнце растекается по блестящему нагруднику: сияние в сиянии. Цапля любуется бликами, но не прельщается золотом — не сорока же…
— Я ожидал другого противника, — говорит Корво, — но с ним вышла отменно скверная история…
О том, что больше помощи из Болоньи ждать не следует, в Фаэнце узнали еще зимой. Бентивольо отступил перед напором невероятно деятельного понтифика, принес обильные покаяния золотом и прочими дарами и призвал внука покориться воле Александра как воле Церкви. Однако, отряды капитана Дженнаро, присягнувшие князю Фаэнцы, не собирались оставлять город, и первое время оставались верны. С началом осады пропускать почту в Фаэнцу стали не чаще раза в день, и комендант крепости с парой парламентеров лично выезжал за ней под белым флагом. Гонцов, которые могли бы передать что-то на словах, осаждающие задерживали и, проследив за передачей писем, отправляли восвояси.
Одно такое письмо пришло из Болоньи и предназначалось для Дженнаро — далеко не первое; комендант, как обычно, послал солдата уведомить капитана о том, что для него прибыла почта, а потом отдал запечатанный и обшитый тканью пакет пришедшему болонцу в собственные руки. Как десять раз до того. Они еще поболтали и выпили вина за здравие князя и упокой всех врагов…
Комендант не знал, кто поднял крик о предательстве и сговоре — а знал бы, так убил бы своими руками, — и очень удивился, услыхав, в чем его обвиняют. Он клялся, что ведать не ведал, что за бумагу прислали Дженнаро; что отроду он не был шпионом и не собирался вскрывать чужие письма, и о каком сговоре, черт вас всех побери, может идти речь? Они даже ночную вылазку не планировали!..
Конечно, городской совет ворчал — не вскрывал, так должен был вскрыть. Не сговаривался, так должен был сговориться, за пазуху к Дженнаро залезть, и узнать, что за этой пазухой — змея безногая и ехидна. Но ворчал больше для порядка. Что Бентивольо полностью отступится от внука не ожидал никто, даже сам князь. Чего уж спрашивать с коменданта крепости.
А потом ночью через стену перелетела стрела. Не простая, а с запиской. Да караул с обходом оплошал, задержался — и оказался как раз в ненужном месте. Записка, конечно, не записка, а одна сплошная чушь, если подряд читать. Но на то Фаэнца и Фаэнца, что мастера в ней есть всякие. Любезного друга благодарили за сведения, жалели, что так просто сдать город не получится и предлагали устроить вылазку, да неудачно, чтобы осаждающие ворвались за беглецами в ворота.
Тут уж обвинений никто не выдвигал — а просто у всех командиров учинили потихоньку обыск. Нашли у коменданта. Две вещи — вернее, три. Квадратик плотной бумаги, с отверстиями — на записку накладывать и поворачивать. Еще один такой же, но мятый, поистершийся — и с прорезями в других местах. Их и показали коменданту.
Тот поначалу не испугался даже, рассмеялся. Спросил, а зачем ему игры эти детские, если он с противником, почитай, каждый Божий день видится, да еще без особых свидетелей, да еще почту принимает. Кто ж эти письма считал — передавай не хочу. Зачем же ему стрелы, решетки, глупости всякие. Это проклятый Папский сын на него, честного человека, подозрения наводит.
И тогда положил перед ним Бруччо Рени третью бумагу. Плохонький дешевый листок, весь в кляксах и исправлениях. Черновик. Где Его Светлости герцогу Беневентскому предлагали сдать город.
Комендант еще пробовал объяснять, что он хотел заманить герцога в ловушку — может быть, просто передовой отряд, а, может, зная нрав Корво, и его самого. Никто не слушал. Предателя бросили в замковую тюрьму. Он взывал к князю, пытался говорить, что вылазку они планировали вместе с Дженнаро — но Дженнаро отмахнулся: не было ничего. Не обсуждали. Сам тонет — и другого утопить хочет. Мстит, наверное. Мало нам гнева правителя Болоньи, мало нам этой оравы за стенами — так тут еще и всякий трусливый предатель клевещет…
Асторре подумал — и решил: пусть все остается как есть. Если коменданта оболгали, город потом заплатит ему за ущерб его чести. Но риск слишком велик.
Комендант же был, видно, не из тех, кто стоек в несчастьях. А может кто-то другой рассудил, что предатель не причинит вреда только мертвым. Во всяком случае, однажды утром, когда стража принесла еду, узник полувисел на оконной решетке. Окно было низким — повеситься сложно, но удавиться сойдет.
Князь огорчился, но в командующие назначил не чужака Дженнаро, как тот ни клялся в вечной — до самой победы, — верности, а своего двоюродного брата Джанэванджелиста. Не все приняли это решение с одобрением — одно дело закаленный в боях опытный вояка, хоть и вертится как веретено у ловкой пряхи, да заплатить ему несложно; другое — кузен, славный сын славного отца, преисполненный всех и всяческих достоинств, кроме одного: хоть какого-то опыта.
Но после первого столкновения мнение переменили — недостаток опыта Большой Джанни с избытком восполнял знаниями, готовностью слушать советы, муравьиной склонностью вникать во все — и отвагой. После второго… после третьего о коменданте никто даже и не вспоминал. Как не было. Город вел в бой Джанэванджелиста Манфреди.
— Видите ли, — говорит Корво. — Я и впрямь мог бы иметь к этому отношение, но не имею. Ни малейшего.
— Вам кто-то помогает, — скрипуче усмехается цапля.
— Может быть, и не мне…
— И, может быть, не помогает, — соглашается Альфонсо д'Эсте.
Антонио Груа, посол короля неаполитанского Федериго, уныло тащился по дороге впереди своего кортежа и пытался составить донесение, которое отправит вперед себя, если карета все-таки завязнет. Карета была к этому близка и даже конь под послом на каждом шаге погружался в размокшую землю по путовые суставы. Начиналась весенняя распутица, мать будущего плодородия. Антонио плевал на плодородие Романьи, он хотел домой. Верхом он ездить не любил, но карета с людьми в ней точно бы застряла.
«…Его Светлость Чезаре Корво, владетельный герцог Беневентского лена, гонфалоньер Церкви, викарий Святейшего Престола, граф Имольский и Форлийский любезнейше изволил отказать… благосклонно не внял… не откликнулся.»..
Не откликнулся? Черта с два. Куда только все веселье сытого кота подевалось, когда Антонио подступился со своей просьбой, будучи уверен, что подгадал хороший момент.
Что? — сказали ему, что? Вам нужна моя помощь, чтобы извлечь вашу пропажу откуда? Из монастыря? Где благородная дама Доротея, воспользовавшись случаем, укрылась, как вы тут написали, вовсе не от разбойников, не от похитителей, не от меня и даже не от моего беглого капитана, который тут ни при чем, а от своего супруга-адмирала, ревнивца и мужлана, и его привычки распускать кулаки? Вы ославили меня похитителем и насильником на весь полуостров, отнимали у Его Святейшества драгоценное время — и теперь желаете, чтобы я… похищал для вас ту же самую женщину из дома Божья против ее воли?
Глаза у герцога Беневентского были много хуже нынешней распутицы: так же не отпускали, так же высасывали тепло и силы, но на дне у них лежало что-то, о чем и думать не хотелось. У свиты мгновенно образовался такой вид, будто еще одно слово — и Антонио зарежут, не вспомнив о том, что он посол; оставалось только падать на колени и нижайше умолять о прощении, пока ему не разрешили удалиться. Уже снаружи один из свитских посоветовал уезжать с глаз долой и быть впредь более благоразумным; кажется, это был Герарди, секретарь герцога. Большего провала посол на своем веку не знал — а теперь еще докладывать, да так, чтобы всем угодить: и королю, и его родственнице, заложнице при неаполитанском дворе, еще не бывшей супруге