Так — изо дня в день, день за днем, пожар за пожаром, ядро за ядром, угли — другие угли — еще один удар плотной циновкой, кашель, и потроха не пролезают наружу через пересохшую глотку…
Твоя жена отдала все украшения, серьги и кольца, заколки и браслеты, а ведь любила золото и камни, словно родилась не среди каменотесов, а во дворце, любила и копила, и похвалялась перед соседками — и мало кто не мечтал воткнуть ей золотую шпильку в острый язык. Пошла и вывернула шкатулки на площади перед собором, она и другие жены жителей Фаэнцы. Золото перелили в монету, камнями заплатили строителям, возводившим новую башню.
Твои дети — их теперь на одного меньше, — подносили ведра с кипящей водой, стрелы и камни для пращников, и среднего убило стрелой.
Ты очень везучий, ты не гневишь Господа жалобами — твой дом еще цел, и двое сыновей живы, и жена даже перестала ворчать, что у нее мало обновок, когда все юбки, кроме одной, пустила на веревки.
Твои ученики и подмастерья ночуют у тебя — раньше закон это дозволял, теперь требует. Но это делали бы и так: если готовить сразу на многих, еды и сил остается больше, а деревянные дома все равно почти все разобраны — лучше использовать дерево с толком, чем дать ему сгореть.
Следующий пожар — почти случайный, от неурочного одиночного выстрела — вы тушите вместе с княжеской свитой. Они шли мимо, а закон есть закон. Ты не спрашиваешь, когда это кончится — знали бы, сказали бы. Ты не спрашиваешь, что они делают — то же, что и все. Ты не спрашиваешь, есть ли шансы устоять — не было бы, сдались бы. Ты спрашиваешь, как здоровье — и на ответный вежливый вопрос отвечаешь столь же вежливым «хорошо» — и лающим кашлем.
Князь Асторре Манфреди полощет в бочке платок, снова вытирает лицо. В этот раз ткань остается почти чистой, значит, хватит. Представителю Трибунала придется смириться и с пятнами на одежде, и с сажей в волосах, и с потеками на лице, если они остались. Прошу простить меня, святой отец, у нас тут война. Вот заставлять доминиканца ждать Асторре по доброй воле не стал бы. Но законы выполняются всеми, только если они и вправду выполняются всеми. Проще, надежнее, дешевле не пройти мимо самому, чем потом выслушивать от других, что у них тоже были иные важные и срочные дела и поэтому… Кожа уже высохла. Здесь, у бывшего огня, все еще жарко. А отойди шагов на десять и почувствуешь, что ветерок не так уж и ласков. Апрель — месяц обманчивый. Асторре Манфреди кашляет, сплевывает черное и думает, что старая поговорка «на войне не болеют» в его случае оказалась верна.
Он когда-то болел много. Не столько, чтоб махнули рукой и сказали «не жилец», а столько, чтоб постоянно боялись очередной хвори и пытались уложить на перины, под одеяла. Туда не ходи, сюда не ходи, на лошадь не садись — упадешь, на колокольню не лезь — сорвешься, только таскай тяжелое княжеское облачение, да стой в соборе на службе, да выходи по праздникам швырнуть монету с балкона. Остальное за тебя сделает городской совет, опекун сироты, будущего правителя. Может быть, потому Асторре и взял власть в свои руки — неторопливо, без шума, без резни, потихоньку, год за годом: надоело. Надоело быть разряженной куклой, подперинным неженкой, которого водят на помочах. Хотелось — учиться владеть мечом, ездить верхом и драться наравне с прочими сыновьями знати, хотелось не кивать советникам, а указывать на очевидные ошибки — и чтоб слушали, слышали.
Получилось. Зато теперь — иногда, очень редко, но очень сильно — хотелось, чтобы не нужно было вмешиваться, думать, решать, волочь на себе, неделями биться головой о чью-то глупость. Чтобы пришел опекун, надежный и умный, и бросил: «Все, Ваша Светлость, вы больны, вы устали, идите спать, мы тут без вас справимся». И чтобы можно было заснуть, точно зная — и правда справится. Такое мог бы сказать Джанни и иногда даже порывался, но Джанни и сам не железный. И тоже взвалил на себя больше, чем следовало бы.
— Ваша Светлость! — цокот копыт лишь ненадолго обогнал крик. Верховые лошади в городе — только у кавалерии и у гонцов. Остальным не нужно. — Ваша Светлость!
А дальше уже не крик, а шепот прямо в ухо.
— Представитель трибунала в ваше отсутствие захотел посмотреть на город — и упал со стены. Он мертв.
— Как? — спокойно спрашивает князь; ему нельзя выказывать беспокойство, на него смотрит весь город, даже если нет никого — на него всегда смотрит весь город…
Старший представитель ордена доминиканцев в Фаэнце, старый тощий отец Джузеппе, не обращался к Священному Трибуналу за помощью. Гость, отец Агостино, потребовавший пропустить его в город нынче днем, во время перерыва между обстрелами, явился сам, или по воле своих вышестоящих. Почему, зачем — Асторре не спросил, оставил этот разговор до личной встречи. Он, пожалуй, был рад — может быть, доминиканец помог бы разобраться в скверных предчувствиях; опасался — по всему выходило, что Корво заставил «ласточек» помогать ему и монах будет вынюхивать повсюду следы чернокнижия, богохульства и нечестивого противления Церкви…
Ничего он уже не будет.
— Ему сказали, что на колокольню Святого Петра теперь можно разве что по веревке, как звонари лазят… и он решил подняться на стену. Шел по каменной лестнице, потом вдруг развернулся и свернул на деревянную, маленькую, к одному из часовых. А тот копье уронил и доминиканца с лестницы и снесло. Он его не видел, — быстро поясняет гонец, — часовой святого отца, не видел и не мог, он спиной к нему стоял, со сменщиком разговаривал и руками размахивал, вот и уронил.
— Что за часовой? — Случайность кажется настолько глупой, что ничем кроме случайности быть не может. На первый взгляд. Копье уронил… не вовремя так, спиной стоял. Нарочно не придумаешь, только само неудачно сложится, да?
— Пьеро да Камерино, еще Четыре Щегла зовут. Зять среднего де Боски. Говорят, очень хорошо в деньгах понимает — только женился, переехал… Его тут все знают, хороший человек, не жалуется. Храбрый. Поет. Истории рассказывает. Сам не зевает, другим не дает.
— Вы к этим щеглам, — цедит Асторре, — приставьте людей. Много и разных. Чтобы он, Господь не приведи, не понял, что он все время на глазах. Ни во что не вмешивайтесь, только смотрите. Даже если это совпадение, я не верю, что орудием такого несчастья можно стать случайно. Будут другие.
Он поворачивается к бочке и видит — поверхность воды сплошь засыпало пеплом.
«Его Светлость герцог Беневентский вчера удивил меня, сказав, что тоже предпочел бы армию, взятую с земли, наемной. По его мнению, единообразие в снаряжении и обучении, возможность быстро маневрировать и передвигаться с лихвой компенсируют все преимущества даже самых славных наемных отрядов. „Если уж Марий погубил республику, грех не воспользоваться хотя бы плодами его военных нововведений“. О Гае Марии герцог говорит как о человеке лично знакомом, но не особенно приятном».
Большая серая цапля сидит за походным столом по правую руку от хозяина — дорогой гость, первый из союзников; напротив цапли… пожалуй, молодой пардус: надменный и опасный красавец Джанпаоло Бальони. Хорошо смотрелся бы в картинной галерее. В виде трофея — еще лучше.
Завтрак очень прост, почти как в старых книгах — хлеб, сыр, пряная весенняя зелень, разбавленное вино. Это ужины, даже в военном лагере, хозяин устраивает такие пышные, что повсеместно шутят — счастлив тот, кто побывал на обедне у отца и ужине у сына. Обстрел еще не начался, поэтому к спокойной застольной беседе не примешиваются ни грохот, ни брань. Дым и гарь пока еще не лезут в рот, нос и уши.
Большая серая цапля, Альфонс д'Эсте, любит и кипение событий, плотную гущу, из которой можно выхватить то одно, то другое — и эти спокойные завтраки, единственный тихий час за все сутки, включая ночное время.
За столом говорят почти только об осаде — и еще о внешних делах. Цапле нравится эта деловитость, отсутствие пустословия, похвальбы, скабрезных шуток и глупых сплетен.
Ему вообще постепенно все больше и больше нравится будущий, — в этом он почти уже не сомневается, — родич. Если Лукреция по характеру хоть на треть похожа на брата, — а что она красива, умна и получила изысканное воспитание, Альфонсо уже знает, — то в этом браке ожидаются многие приятности; а, забрав жену в Феррару, можно не опасаться, что тебя постигнет участь предшественника… кстати, нужно выбрать момент и расспросить Корво о причинах ссоры в Папском семействе.
— Все-таки непонятно, какой дьявол понес попа на стены… — говорит Бальони соседу слева, начальнику артиллерии.
Тот с хрустом пережевывает листья зелени, которых набил полный рот. Всегда-то у него все на бегу, даже если он сидит на скамье, все равно бежит куда-то внутри себя.
Цапля поворачивает к парочке напротив левое ухо — получается так, что смотрит он на Корво, а слушает тех двоих.
— Дьявол, это да… — отвечает марселец, называть его «аурелианцем» как-то не получается, тем более что Марсель уже Аурелии и не принадлежит. — Какой, не знаю. Если случайность, значит город особо невезучий. Если не случайность, он там что-то увидал. По своей части или по нашей.
Тут артиллерист прав — доминиканцу на глаза могла попасться и не чертовщина, а, например, очень слабое место в обороне, которое до его отъезда не успевали заделать. И кто-то прямо там, на стенах, мог испугаться и поторопиться. Нет предела тому, на что толкает людей глупость. Прав Делабарта еще и в том, что в Фаэнце подумали, не могли не подумать — Трибунал теперь стал глазами и ушами Чезаре Корво. Так, собственно, считают и по эту сторону стен. Не все знают, что доминиканцы — как черно-белые кошки, шныряют, где хотят, не пустишь в дверь, влезет в окно, и всех твоих мышей переловит, хоть бы никто и не просил.
Сам хозяин вполуха следит за разговором, слишком спокойно, даже без полуулыбки — озабочен и недоволен. Сильно и давно, с того часа, как из осаждаемой крепости сообщили о печальной участи отца Агостино. Подозревает злой умысел, а кто его, спрашивается, не подозревает?