аконные дети. Что Джироламо делла Пенна — подонок, задолжавший всем ростовщикам от Милана до Неаполя и готовый на все. Знали, но не желали знать. Ведь родня, соратники, своя кровь. Ошибка стоила очень дорого. Но эту ошибку можно было не совершить.
Но что если не только обмануть? Что если видеть нечего? И человек достоин доверия. А потом в один прекрасный вечер кто-то другой повернет ключик… и добрый малый, верный родич, прекрасный друг утром будет смотреть на бурые полосы под ногтями, не понимая, как и почему он это сделал.
Верный родич. Старшие. Матери, тетки… сестра. Кто-то из тех, к кому поворачиваешься спиной. Кто угодно.
Или ты сам. Очнешься с родной кровью на руках, и не поймешь, почему и как; а может, даже не успеешь очнуться, так до конца дней своих и будешь пребывать под властью чужой злой воли. Злой — непременно; Тот, Кто неизменно добр к людям, предоставил им полную свободу.
Джанпаоло знал, что он не первый, кто задается таким вопросом. Колесо жизни вращается тысячелетиями, события повторяются из века в век. А события оставляют свои следы. Рассказы, поверья, легенды, законы и трактаты.
Конечно, там много мусора и ошибок. Конечно, нельзя действовать по книгам, даже по самым надежным книгам. Недаром врачи, юристы, строители учатся столько лет и в разных местах. Недаром ремесленники столько лет проводят подмастерьями. А уж воевать по манускриптам — верный способ погибнуть. Но прежде чем говорить со знающими людьми, нужно понять, о чем с ними говорить. А книги, в отличие от людей, ошибаются — но не лгут.
Этому тексту больше века, но сохранился он хорошо, фон не потрескался, очертания букв все еще четки. И содержание — лучше не надо.
«Верил ли ты или верила ли ты, что птицы малые, быстро летающие, воробьи, а особо кукушки, Cuculus, имеют силу проникать туда, где обитают умершие, и что если позвать птицу, обещать ей корма на зимнее время, назвать ей имя умершего знакомого, друга или родича, и попросить передать ему поклон привести его, то птица та полетит, передаст и с собой приведет известного человека, не взяв за услугу большего, чем было обещано? Если верил или верила — три раза по сорок дней следует тебе поститься на хлебе и воде».
В собрании книг Его Светлости герцога Беневентского… в собрании книг, которое Его Светлость герцог Беневентский вывез из Урбино, попутно присовокупив к длинному пестрому хвосту своих титулов «повелитель Урбино», есть целый сундук книг, печатных и рукописных, пергаментных и шелковых свитков, даже глиняных табличек, посвященных общению с потусторонним миром, вызову духов, власти над покойниками. Сложили все эти сокровища в сухой просмоленный сундук не при бывшем владетеле Урбино, и даже не при его отце — раньше. Латунные замки почти что срослись своими деталями. Кто-то когда-то интересовался подобным, или просто был достаточно педантичен, чтобы разделить труды не по городам, не по авторам, а по темам.
Библиотеку свою Гвидобальдо да Монтефельтро очень хотел получить обратно. Он ее унаследовал от предков, расширил, привел в порядок и вообще проводил в ней все свободное время, а свободного от государственных хлопот времени у правителя Урбино было предостаточно, поскольку налажено управление было разумно и полезно. К несчастью, и победителю она тоже очень понравилась — а, значит, шансы Гвидобальдо вернуть имущество были ничтожны, невзирая на заступничество Изабеллы д'Эсте и прочей новой родни Его Светлости. Победитель выражал свое восхищение добычей, сочувствовал утрате — и не собирался выпускать из когтей ни единого свитка.
«Герцог взял штурмом библиотеку и в качестве трофея захватил Урбино» — пошутил младший Орсини, Марио, за что удостоился похвалы и награды. Остроумное замечание пришлось Корво по душе.
Джанпаоло также сочувствовал утрате — еще бы, такого лишиться, — но никоим образом не настаивал на возвращении: Корво разрешил своим друзьям и соратникам пользоваться легендарным собранием.
Удачно. Удобно. Разрешил — так отчего же не ходить, где вздумается, и не брать, что захочется. Например, старые покаянные книги. Подробные, четкие, красочные инструкции для исповедников тогда еще молоденького как зеленая травка доминиканского ордена. Читаем, смотрим, сравниваем. За еду, оставленную на внешней стороне окна или за порогом — пустяки, десяток «Радуйся, Мария». Никакого беспокойства. Отчитаешь положенное и снова ставишь за окно блюдечко с простоквашей. Вынутый след — это серьезно. Это зло пытались чародейством навести — месяц на хлебе и воде за этакую глупость, чтобы запомнили суеверные головы: нельзя дурацким детским заклинанием на часть или на подобие принести вред тому, за кого Господь свою кровь и плоть в жертву отдал. Месяц. А за безобидное поверье про птичек, значит, четыре?
«Верил ли ты или верила ли ты, что можно в Духов день или в девятый или в сороковой день после наступления смерти можно, открыв в доме дверь и поставив угощение, особо же зерна, размоченные или разваренные в молоке или вине, особо же яблоки, позвать умершего по имени и зазвать его просьбами и заклинаниями, чтобы увидеть таким, каким был при жизни, самому же или самой же в три дня перед этим не принимать пищи, а в тот день и воды…»
Как интересно. Вот это все — полгода на хлебе и воде. А то же самое почти, но с «провожать песнопениями с кладбища в дом и обратно на кладбище» и без поста — всего, опять же, неделя.
Изучая пенитенциарии, Джанпаоло пришел к выводу, что за самый действенный метод будут наказывать тяжелее всего. Хотя сам бы он поступил иначе. Тяжелое наказание словно рубец, не захочешь — а запомнишь рану. Лучше бы настоящие способы смешать с суевериями, назначить за них те же сроки поста, что и за глупые выдумки, и тогда уже через пару поколений никто не отличит ложь от правды. Доминиканцы так не поступили, кто уж знает, почему — и теперь можно выбирать из того, что они считают самым тяжким преступлением.
И по всему выходило, что надежней всего звать покойника на его могиле. Наяву или во сне. Родню — особенно. Тут сходились все, и доминиканцы, вписавшие за такое «суеверие» епитимью как за убийство, и античные авторы, для которых некромантия не была еще «черным» волшебством. Даже парочка судебных дел нашлась, когда особенно храбрые или отчаянные люди решались очистить свое имя или раз и навсегда закрыть имущественный спор, проведя ночь в гробнице.
До могилы кузена Грифоне далековато; до Камерино ближе, кампания должна была вот-вот начаться, но спросить со старика Варано и тех, кто укрылся у него в замке — это лишь половина дела. Джанпаоло помнил рассказ Асторре о Четырех Щеглах, о его признании-мести. Допросишь одного, а он знает только свою часть, другой — свою, а третий уже сгинет, а четвертый погибнет в бою за час до сдачи крепости, а старый змей соврет, да так, что не отличишь ложь от правды… всегда нужно выслушать обе стороны, чтобы принять правильное решение.
Вот мы и выслушаем. И соберем головоломку. И тогда можно будет думать — как защититься. Только защититься. Применять… нет уж, Господь, конечно, милостив к дуракам, но не к таким дуракам. Чистилища при военном образе жизни не избежать никому, тут и загадывать нечего. Но самому в ад напрашиваться, увольте. Так, а что у нас здесь? Травы, чтобы видеть духов?
— И что решили? — скрипнули у него за спиной. — Скормить разум призраку или тело трупоеду? Посмотреть позовете?
Он с детства еще привык вставать спозаранку, когда солнце еще только показывало из-за горизонта алый рукав — просыпался сам, легко, даже если заснул за час до того. Потом можно было заснуть вновь и продрыхнуть хоть до ужина; но здесь, на Полуострове, солнца было больше, оно звучало громче, а по утрам а лагере стояла такая тишина, что не расслышать стеклянный звон встающего светила было невозможно. Проснешься — и думай, чем себя занять, если все дела сделаны накануне вечером, если у Его Светлости как раз наступила ночь, а свита предпочитает вместе с ним жить не по солнцу, а по луне.
Впрочем, что тут думать — две лестницы, три поворота, галерея, и вот просторная светлая зала с сокровищами и отнорки для чтения. Бери сколько хочешь, владей всем, что сможешь унести. В это время здесь никого не встретишь, и даже тишина — полная, прозрачная, любые шаги можно было бы различить; но нет шагов. Есть следы чужого присутствия. Вчерашнего, вечернего, может быть — ночного. Этот человек аккуратен, его светильник безопасен — должно быть, полый стеклянный шар для свечи. Он не путает порядок книг и рукописей, не забывает положить все на место. Не передвигает сундуки. Не уносит ничего с собой.
Просто ходит и читает.
Мартен Делабарта всю голову сломал — кто бы это мог быть?
Так не поймешь. Те, кто возится с военными трактатами, с чертежами, кто читает стихи — они разве что стряхивают пыль. Этот взял и за ночь как-то полсундука перетер. Ту, половину, что не успел протереть сам Мартен. Зачем — яснее ясного. Чтобы ни пылинки на одежде, ни серых пятен на свитках и книгах. Чтобы нельзя было сказать, кто что и когда читал, и какие у этого кого-то руки…
После того сна в Имоле Мартен, считай что невольно добравшийся до покойника, предупреждению внял и поверил. Он не искал иных, безопасных способов — сразу понял, что нет таких, да и все. Каким ни позови — знаешь, кто на самом деле тебе ответит, и чем сильнее захочешь увидеть близкого человека, тем легче обманешься. Людям не дано возвращать своих мертвых. Захотят и смогут — придут сами, как являются святые. По своей воле. Не по обряду. Живые о мертвых могут только молиться. Свеча, молебен, дар или новый храм в память, вот и все, что можно сделать. Но та на мгновение вспыхнувшая надежда не погасла до конца, а переродилась в любопытство: что понавыдумали себе люди, как это бывает, чем заканчивается?
Через год он мог бы поспорить с учеными философами и рассказать что-нибудь новое доминиканским монахам, хотя и не думал о такой славе.