И счастие куда б не повело,
Все те же мы: нам целый мир чужбина.
Отечество нам Царское Село.
Рассказ этот о «золотом треугольнике». И о первых послевоенных годах – 1946–1947 гг. И о нас, ребятах, что в «золотом треугольнике» проживали, вовсе даже не зная, каким богатством мы обладаем. Бегая по Старой Басманной, Новой Басманной, да по переулкам – Доброслободскому, Токмакову, Гороховскому. Залезая в пустующие и брошенные храмы. Все это и многое другое составляло старую Москву. Которая ещё до сего дня держится из последних сил. Молчаливо взывая к гражданам: я ещё жива, мои стены помнят Петра I, купца Хлудова, князя Голицина, Перовских, Рокотова, Мараеву, Демидова. В «золотом треугольнике» возникает то церковь Воскресенья Христова и Покрова Богородицы старообрядцев поморского согласия, то церковь Петра и Павла, то церковь великомученника Никиты. Да ещё многое и многия.
Но мы ничего такого не знали. Хотя при виде храмов в голубоватой дымке московского утра невольно затихали и хоть на несколько минут, но вели себя скромно.
А вообще, в эти первые послевоенные годы мы, пацаны, жили активно и кажется, даже счастливо. Нам так казалось, во всяком случае. Мы и не знали, что во времена «доисторического материализма» в нашем районе, в наших домах, в подъездах, в которых мы прятались, а в садах собирали остатки яблок – дичков, жили люди необыкновенные.
А. С. Пушкин часто бывал у дяди своего, Василия Львовича, в доме на Старой Басманной. Дом до сих пор стоит близ площади Разгуляй. Здесь же он и хоронил любимого дядю, пройдя скорбный путь от площади Разгуляй до церкви святого великомученника Никиты.
Подумать только, ежедневно мы бегали в школу и из школы по дорожкам, топтанным Вяземским, Погодиным, Языковым. Пушкиным! А Чаадаев, который жил на Новой Басманной и получил прозвище «Басманный философ». Гоголь, Белинский, Кольцов, Баратынский, Тургенев, Герцен – и многие другие – незримо проходили мимо нас, мальчишек, когда мы играли в пристенок, в расшибец или в футбол.
Нет, нет, что ни говори, а тени эти, я чувствую, так или иначе, но воздействовали на наш внутренний мир. Ибо ещё ничего не было разрушено, и в молочную лавку на Разгуляе, равно как и в аптеку, забегал Пушкин. Дядя гонял молодого повесу по хозяйственным нуждам.
А мы бегали по асфальтовым тротуарам, которые закрыли тропинки наших великих предков. Были мы и в какой-то мере похожими друг на друга. Ка из одной команды. Эта команда была – вся ребятня страны СССР. У нас были одинаковые брючки, ботинки и курточки (так называемые бобочки). А пиджаков у нас не было. И вот по какой причине. Война только недавно окончилась. Наши отцы в основном погибли. А мамы, оставшись одни, бились, чтобы прокормить, одеть и обуть сына. Да ещё была на иждивении, как правило, бабушка. Поэтому-то и перешивались оставшиеся и не выменянные в войну мужнины вещи.
К 1946 году, первом послевоенном, мы, ребята дворов проживания и голубятен, уже хорошо изучили окрестные переулки, улочки, подворотни. И неожиданно для себя открыли «Сад им. Баумана». Который знали давно, с малолетства, когда няни или бабушки ходили с нами гулять. Да когда это было, ещё до войны.
А теперь мы подросли и сад предстал перед нами в совершенно ином свете.
Сад был князя Голицына. Оставшиеся строения князя, что выходят на Старую Басманную, сейчас отреставрированы и призывают зайти внутрь. Ибо у кого-то хватило нахальства чужой дом превратить в ресторан. Название его – «Голицынъ». Вот так вот.
Сад, вернее, парк, был большой и соединял две улицы – Старую и Новую Басманные.
Князь в конце XVIII века подарил Москве часть своей усадьбы. А революция этот подарок «активизировала», отняв и присоединив парковые сады господ Чулковых – Ростопчиных и Левашовых. Вот и стал сад сначала имени 1 мая, а потом Баумана. В общем, сад им. Баумана.
К 1946 году мы, ватага «реальных пацанов», сад облюбовали и извлекали из посещений массу полезного.
Но вначале немного о парке – саде. В нем находились, как и полагается, культурно-развивающие заведения: кинотеатр (летний), шахматный пятачок, рядом с ним – биллиардная. В конце сада – эстрадная ракушка. В ней выступали куплетисты. Пели певцы. Редко – читали лекции о международном положении. Старички в первых рядах записывали, но райкомовских лекторов это не волновало: текст был им дан райкомом и ни одного лишнего слова лектор себе не позволял.
Кстати, вход в сад в описываемый мной период был платный. Но нас это ничуть не смущало. Ибо существовал забор, вернее, его подобие. Через дыры в заборе мы и проникали. Администрация вскоре поняла глупость этой затеи и билеты отменила.
Так вот, в начале, недалеко от входа, находился шахматный пятачок. Рядом с ним – павильон биллиардистов. Ещё несколько метров и посетитель подходит к фонтану – бассейну. Он никогда не работал, и воды вовсе не было, но был интересен – нам по крайнем мере – скульптурной композицией. Девушка – пловец наклонилась и готова прыгнуть в бассейн, только дайте воды. А рядом стоит подруга с веслом и смотрит вдаль.
Нас эта композиция увлекала. Мы изучали строение гипсовых девушек в купальных костюмах. С соответствующими комментариями.
Идем дальше. Бюст Николая Баумана практически в центре парка. А чуть левее на горке – грот. Сделан он в духе пятигорских скал. К 1946 году он был совершенно заброшен и использовался абсолютно не по назначению. То есть, вместо любования природой, народ, в основном мужского пола, делал там совершенно иное…
Весь парк пересекали аллеи липы, тополя, клены. Они многое и многих видели. Жаль, не могут рассказать.
Недалеко от грота находилась танцплощадка. Духовой оркестр из местных пожарных – а они все были в сверкающих золотом касках – играл марши и печальные мелодии. Вроде «На сопках Манчжурии» или «Прощание славянки».
Нам нравилось.
А в субботу и воскресенье играл на танцплощадке уже иной ансамбль. Мы просачивались, конечно, без билета. Стояли кучкой и смотрели. Впитывали. Познавали.
Далее, в конце, была ракушка. Шли различного рода представления. Кукольные – днем. И разговорный жанр. И эстрадные – два прихлопа – три притопа. В общем, посмотрите ещё раз прекрасный козаковский фильм «Покровские ворота». Все сцены с Велюровым сняты в саду Баумана, в нашей ракушке.
Попытки властей сделать из сада очаг культуры, как ни странно, работали. Медленно, спустя рукава, но работали. И мы многое схватывали. И не только плохое. Хотя зачастую это самое плохое и было самым хорошим.
Весна была в этот год затяжная. Но мы уже в парк прибегали. Чистили снег ещё плохо – дворников было мало. Эти чудесные дни мы долго не забывали. Снег ещё везде лежал. На крышах, на тополях и кленах парка, вдоль дорожек. Но уже бежали ручьи. Внизу, в парке, было тихо. А вверху дул ветер, уже теплый. Он сбрасывал с колоколен и веток снег. Хлопья задевали за ветки, рассыпались снежной пылью. Это было похоже на дождь и мне на минуту становилось почему-то грустно.
Но только на минуту. Мы уже подходили к пятачку у первого служебного помещения. Раньше там были мастерские князя, как говаривали няньки между собой.
«И што думаешь, голубушка, да и пороли. Но за дело, за дело. Да и мастера выходили не чета нынешним», – горячились бабки, обсуждая новый и старый режим. «Прижим», – говорили они.
Было ещё холодно, март, ноги подмерзали. Но уже стояли столики. В домике за деньги небольшие и документ в виде залога выдавали доску шахматную и сами шахматы.
Особо доверенным, известным завсегдатаям, выдавали и часы. Шахматные часы казались нам верхом мастерства и стратегической мысли.
Впрочем, мы ничего из шахматного богатства не брали. Ибо денег не было никаких, документов в залог – тем более. Да и главное, в шахматы играть мы не умели совершенно. Но уже увлеклись, пытались учиться, двигали фигуры – у одного Сашки были шахматы.
Конечно, как среди любого вида спорта и здесь, в саду, были свои герои. Главным был дядя Семен. У него был стул – кресло, на которое никто никогда не садился. Вот так.
Дядя Семен был огромных размеров, совершенно без шеи. Всегда красное лицо испещрено морщинами, рубцами, пятнами розового цвета. Глаз не было видно совершенно, но видел он все и всех.
Игры шахматные для нас были интересны по трем основным моментам.
Первое – хотелось научиться играть. Уже витала в воздухе послевоенная шахматная бацилла. Слышались имена Чигорина, Ласкера, Капабланки, Алехина, Ботвинника. Неохотно, невнятно говорили местные мастера про Кереса. Мол, остался у немцев и играл в каком-то первенстве. Мы ещё не знали, что Пауль Керес нигде не оставался. Просто жил в Прибалтийских странах. Там и играл. И не заметил, как одна оккупация сменила другую.
Нас волновали странные названия – испанская партия, королевский гамбит, защита Каро-Канн, ферзевый гамбит. И прочие. Дома мы тихонько бредили будущими победами, а пока их не было – бежали в парк смотреть на своих кумиров.
Второе – в нашем парке все играли исключительно на деньги. В этом был весь смак шахматной игры сада имени революционера Баумана.
Дядя Семен среди всех постоянных игроков был лучший. Не отвечая никаким шахматным стандартам, как то, субтильная фигура, очки, лысина, высокий лоб мыслителя, Семен Николаич, как говорили, чесал всех и каждого. И только на деньги. Под доску клался, как сейчас помню, рубль с каждой стороны.
И пошло. Или блиц, три минуты, с часами. Или плавная, затяжная позиционная игра. Но Семен никогда не проигрывал и это даже уже не злило его соперников. Иногда они собирались и играли все против дяди Семена. И… проигрывали.
Семен Николаич курил «Бокс» и «Ракету» и изредка – «Беломор». Всегда окурок был приклеен к губам, а пепел – на животе. Засаленный пиджак имел у дяди Семена две особенности: справа был привинчен орден «Красной Звезды», а слева из нагрудного кармана тянулась веревочка. Иногда он её дергал и появлялись часы. Они были немецкие, играли какую-то мелодию, а Семен, что-то бормоча, заводил их маленьким ключиком, висящим на этой же веревочке.