Все застыли. Мужик думал долго. Жорж вспотел. Даже рубаха на плечах и спине стала тёмно-серого цвета. И волновался он не от чего-либо, вроде как проиграет. Нет, волнение Евгения было только одно, чтобы этот лох не отказался.
Лох, он же фраер, он же мужик после долгих раздумий согласился. Но… при условии – разбивает кон он.
– Да конечно. Да ради Бога, – почти заблеял Жорж. Все. Игра сделана. 4 тысячи рублей остаются на кону. А фраеру – билет до Голутвина и гудбай, как говорят наши дорогие союзники.
Шары поставлены. Ставил сам Владимир Владимирович. Мужик перекрестился. Вздохнул. И катанул первый шар. Один – два – три – четыре шара сразу оказались в лузе. Невольно даже прожженные профессионалы, мастера кия, ахнули. Ибо далее наш мужик, фраер из Голутвина, не дал Жоржу ни одного шара. Всю игру сделал, как говорят, с одного кия.
Тишина была такая, что слышно было шуршание купюр, небрежно засовываемых мужичком за пазуху.
– Ну, прощевайте, за игру спасибо. Вот сотня на беленькую с шампусиком, прощевайте ещё раз, – и мужик вышел из зала.
Жорж переглянулся с Владимиром Владимировичем и пошел с Юркой следом.
Мы уже понимали. Сейчас будут у этого мужика отбирать выигрыш. Так бывает. Поэтому Жорж Юрке всегда часть выигрыша отдает, а Юрка смывается.
Мы выскочили следом. Мужик шел медленно. Рюкзачок перекинул через плечо.
– Эй, друг, погоди-ка, – хрипло произнес Юрка. Но он, да и мы, не заметили, как рядом с мужичком оказались двое. Под два метра, в телогрейках, галифе и прохорях[11].
– Ты, брат, не видишь, человек на поезд спешит. Чё сказать хочешь – скажи нам. Мы за него мазу[12]держим, – ответил один из парней и стало Юрке и Жоржу ясно, что сказать им нечего.
Они молча повернули в бильярдный зал. А мы тихонько прыснули в разные стороны.
Евгений больше в саду Баумана не появлялся. Вообще – исчез. Ещё бы – такой долг почти всем бильярдистам. Да что долг. Позор! Обули как лоха.
Юрка сидел дома около года. Мы приносили ему нехитрую снедь. Затем, когда сломанные ребра зажили, он тоже съехал. Соседи говорили, поменялся в другой район.
Мы сделали вывод – играть в азартные игры нужно только с близкими друзьями. А уж такой возраст у нас наступал, что оказалось – лучшая игра в карты – в «Акулину», с девочками. Фант – поцелуй. В сад Баумана мы ходить продолжали и слышали стук шаров. Но заходить в бильярдную нам пока не хотелось.
Танцплощадка располагалась за гротом, который теперь является памятником регионального значения.
На танцплощадке были, конечно, танцы. Играл оркестр, девочки, девушки и барышни танцевали друг с другом. Хотя уже и мужчин было немало. Особенно военных.
Мы, пацаны ещё, но уже подрастающие, смотрели на это действо рук, ног, тел, смеющихся лиц, блестящих глаз внимательно. Учились.
Руководила всем этим достаточно сложным механизмом Тоня. Нам она казалась совершенно взрослой, а было-то ей годов 20 с небольшим. Тоня продавала билеты, объявляла танцы, иногда и сама танцевала и, главное, улаживала споры сердечные, приступы ревности горячих лейтенантов или опасные разборки среди мелкой или средней шпаны. «Серьезные люди», как вы понимаете, на танцы не ходили.
Нас, мальчишек не из явной шпаны, но стремящейся, Тоня, как правило, в середине вечера на танцплощадку пускала. Да и вообще, потом начиналась неразбериха. Кто-то выходил. Новенькие толкались. Да и на площадку мы стремились только, когда приходил (если можно так выразиться) Лешка – танцор. Он не подходил, а подъезжал, у него не было ног. А тележка для тех времен была стандартная: сколоченная деревянная платформочка с подшипниками. Ну, ещё подстилка. Ремень, который культи ног прихватывал. Да два бруска, как правило, подбитые наждачной бумагой. Это чтобы толкаться было удобнее. Да зимой не скользили бруски.
Леша подъезжал к танцплощадке, закуривал. Все уже знали, он не разговаривает, когда на тележке. Поэтому ребята, кто поздоровее, его поднимали через ступеньки и заносили прямо на скамейку. И вот когда он сидел на скамейке, мы, да и все, видели, какой это красивый парень. Мощная шея, разворот плеч, торс – ей Богу, всем нам тут же хотелось походить на Лешку. Мы были его негласные адъютанты. Да и снять со скамейки могли, ежели по двое с каждой стороны тележки. Гимнастерка летом, всегда чистая. А зимой зеленый ватник. И только одна медаль «За отвагу». Уж в медалях мы разбирались. Даже в немецких. Поэтому знали, «За отвагу» и давали за отвагу. И только.
А Тоня объявляла. Чтобы нас не выдернула какая-нибудь шлендра на танец, мы прятались за Лешкиной скамейкой.
Музыка же играла. Тонька звучно объявляла: вальс-бостон. И без перерыва – фигурный вальс. То она объявляла медленные и романтические танцы – что это такое, мы не знали. То – па-де-грас или фокстрот. Или совсем сногсшибательное танго с плетением.
Да кто из танцующих знал все это. Сомнительно. Поэтому танцоры и плели, что подсказывает фантазия да плотно к тебе прижатое тело партнерши.
Где-то в середине танцевального вечера Лешка вдруг оборачивался к нам. «Снимите», – командовал он. Мы тотчас снимали его со скамейки и – Леша пускался в танец. Всегда танцоры останавливались, становились в круг. Музыка играла пленительное танго. И мы к удивлению почти сразу переставали замечать, что у Леши нет ног. Он толкался одной рукой. Дрогой – нежно, но властно держал женщину. Глаза полузакрыты, он напевает какие-то незнакомые слова – «бессаме, бессаме мучо» – вокруг застывшие лейтенанты и Тоня крутится. То он обводит её вокруг себя, то она отлетает от партнера, да так, что все ахают. Танец заканчивается, как и всякое танго – партнер опускает даму на колено и нежно её целует.
Поверьте мне, дорогой читатель, все это так и было.
Но музыка замолкала. Перерыв, объявляла Тоня и вместе с нами поднимала Лешу на скамейку. Только тут мы видели, что Леша насквозь мокрый, а Тоня плачет. Беззвучно. Просто текут слезы. И текут.
Вояки подходили к Алексею. Где, на каких фронтах. Обычный разговор тех, кто выжил.
Лешу мы и провожали. Шли тихонько рядом, помогали перейти улицу Старую Басманную. Леша жил недалеко, в Гороховском переулке. В его дворе с кустами сирени была скамейка.
Мы поднимали Лешу, доставали одну бытылку пива, конечно «Жигулевское», и начинался разговор за войну.
Нас война очень интересовала. Мы ведь были из неё. А вот рассказать самую суть, как там, в бою. И очень ли страшно.
И многое другое – нам никто не мог. Ибо отцы наши этого уже никогда не расскажут.
Леша был в этом отношении молодец. Рассказывал нам все, что знал. Что испытал в свои 22 года.
«Бой – это, пацаны, – не то, что в кино, где парень из нашего города». – Глоток пива.
«Бой – это кончается нормальное соображение. Но ты должен понимать, что будешь думать о себе – пропадешь сразу.
А не думать о себе тебе не дает страх, испуг. И не дай вам Бог, пацаны, видеть человека, в которого попала пуля.
В меня пуля не попала. Я наступил на мину. Хорошо ещё, по колено оттяпали. Вот жду, обещают протезы к празднику
7 ноября. Да вообще, мы на это минное поле могли и не идти. Были бы живы и целы. Да отцы – командиры, мать…»
Тут Леша замолкал и начинал плакать, как ребенок, как мальчишка, которого несправедливо обидели. Уж мы-то знали, как это бывает.
А через год нам во дворе кто-то сказал, скорее всего Зинка или Лидка, которые все знали и везде бывали, что на танцплощадке в Бауманском саду будет прощальный вечер руководительницы танцплощадки Тоньки.
Мы не могли не пойти.
На танцплощадку пускали всех. Оркестр был какой-то нарядный. Все в рубашках и галстук-бабочка. Это мы уже видели в журналах союзников. И вдруг на сцене появилась Тоня. В белом платье, с красным, неземным газовым шарфом. Ах, какая она была красивая.
А рядом с ней стоял красавец в смокинге. Правда, с костылями, но такой был ослепительный Лешка – танцор, что толпа танцующих просто замерла.
– Дорогие друзья, – сказала Тоня, и конечно заплакала.
– Дорогие друзья. Я прощаюсь с вами. Мы с Лешей расписались и теперь нас никто не разлучит. И я рожу ему мальчика.
И он будет прекрасным танцором. Спасибо вам за все».
Музыканты заиграли танго, Леша и Тоня обнялись и просто стояли.
Красивее этого я ничего в жизни не видел.
15–19 сентября
Антони
Сны
Герой нашего рассказа не очень старый. В 1941 году ему было 19 лет. «Зрелый» возраст, чтобы дать отпор наглому и вероломному врагу. А к 1945 году исполнилось соответственно 23 года. В описываемый же период – 1980 год – исполнилось Сергею Михайловичу Веснину 58 лет.
Ещё два года и – пенсия. Да кроме пенсии есть ещё и инвалидность. Правда, по воле какого-то кретина и идиота каждый год нужно идти на переосвидетельствование – не отросла ли рука!
Но в комиссии по инвалидности Сергея Михайловича помнили. Придя во второй раз на «подтверждение» инвалидности и простояв в очереди да послушав грубую медсестру необъятных размеров, он вошел в кабинет, отстегнул протез (а руки не было вовсе, полностью, культя у плеча) и этим протезом так шваркнул по столу, что разлетелись все бумаги да сам протез треснул в нескольких местах.
Медперсонал, то есть комиссия, испугалась не на шутку.
Умоляли его успокоиться. Но правильнее и мудрее всех поступил председатель комиссии, пожилой врач и военный хирург в период Великой Отечественной войны, Розенфельд Игорь Львович. Во-первых, он тут же выставил всю комиссию из кабинета, во-вторых, обратился к Сергею Михайловичу неожиданно, резко и быстро.
«Серега, тебе сотку или помене?»
Сергей фронтовой реакции не растерял.